Митрополит Филипп

Какие еще причины требовались русскому человеку того времени, чтобы уйти в монастырь, помимо блистательного примера этих людей, их самоотверженного иноческого делания? Нужно ли приплетать обстоятельства жизни одного мятежного князя, чтобы понять причины пострига еще одной личности, которой суждено было стать новым светильником нашего духовенства? До возмужания молодого Колычева и при его тридцатилетии в России жили великие иноки, слава о них прокатывалась по стране из конца в конец. Одно это дает достаточный повод для выбора монашеской рясы вместо кольчуги и шлема.

Если вернуться к словам, услышанным Федором Степановичем в храме, во время богослужения, и представить себе, как мог воспринять их молодой Колычев, станет ясна тревога, ожегшая ему сердце. Как совместить в одной душе два идеала: ценности дерзновенного иночества, взыскующего сокровищ небесных, и потуги служилой аристократии, пытающейся в годы нестроения приобрести от близости ко двору блага земные – земельку, чины, влияние на дела? Наша русская знать была очень хороша на своем месте: она умела воевать и управляться со страной, она была сильна, воинственна, рождала людей, обладавших государственным умом. Но утратив понимание своего места, выскользнув из уздечки, накинутой на нее всадником-государем, она бесилась, пытаясь не службой, а одним только самовольством обогатиться. Естественно, ослабление идеала честной службы производило тяжелое впечатление на Федора Степановича. Будущие его деяния покажут: по характеру своему он был прям и не терпел искажений истины. Трудно же ему приходилось с этой прямотой в мутные годы интриг и свар! Каково было ставить в нерасторжимую близость твердо усвоенные приоритеты доброго христианина и всё это?! Натура более гибкая нашла бы возможность компромисса, договорилась бы как-нибудь с собственной душой. Но на будущего митрополита глядели отовсюду лики святых, немо укоряя: «Отчего ты служишь мамоне? Служи Христу!» И этому укору он хотел бы подчиниться, ибо так выходило честнее.

Богомольный человек, с юности книжный, влюбленный в слово духовное, Федор Колычев предрасположен был к иночеству. Раздвоение между службой и мечтами о рясе, как видно, давно тяготило его. Не хватало явного знака; ударившись духом о евангельские слова про служение «двум господам», он и воспринял их как знак, поданный свыше.

Так свершился его выбор.

Ранняя часть биографии святого Филиппа напоминает молодость святого Феодосия Печерского, отца русского монашества. Оба происходили из «военно-служилого» сословию. Оба вопреки родовому предназначению с юных лет испытывали тягу к монашеской жизни. Оба в конечном итоге вступили на эту дорогу и стали величайшими учителями русского иночества. Разница только в том, что уходу Феодосия в монастырь очень противилась семья, поэтому он «прорывался» к ношению рясы с невероятным напряжением. Федору Колычеву этот поворот дался легче: он постригся в том возрасте, когда сам имел право решать, как ему распорядиться собственной судьбой.

Первенец боярского рода покинул палаты, оставил изысканные яства и дорогие одеяния, бросил меч, расстался с конем. Его влекли рассказы о славной обители, стоящей посреди моря, дарующей возможность суровой жизни и благого уединения. Он устремился к ней, в полночные края. Там, у дальних пределов Руси, ждали его простая изба, да хлеб, да рыба, да вода, да грубая ряса, а то еще и «многошвейная», то бишь лоскутная, да тяжкий крест иночества.

Да еще те же лики, взирающие с икон… одобрительно.

* * *

Остается констатировать: если история рода Колычевых в общем и целом «прозрачна», то первая половина жизни Федора Степановича Колычева совершенно темна. Что ни возьми, то все «с одной стороны нельзя не предположить, с другой стороны, недостаточно фактов, чтобы подтвердить». Юным годам будущего митрополита невозможно дать полноценное биографическое описание. От них осталась лишь тень. Ничтожное количество точно известных обстоятельств и океан гипотез. Первые три десятилетия в судьбе Федора Степановича представляют собой один большой призрак.

Где только можно было сквозь зыбкую призрачность, сквозь туман неведения увидеть черты реальной личности, там это и сделано. Возможно, грядущие поколения историков отыщут в архивах доселе не известные бумаги XVI века и рассеют мглу, скрывающую молодые годы митрополита Филиппа.

Глава II. Монах

Итак, во второй половине 30-х годов Федор Степанович Колычев превратился в инока Филиппа, на всю жизнь связав себя с монашеским бытом.

Житие говорит о том, что он пустился в путь на север, заранее поставив себе целью добраться до Соловецкого монастыря. Зная о монашеских подвигах Зосимы и Савватия Соловецких, он имел представление и о жизни ими основанной обители, «…еже бе во удалении от людей в северной стране, край вселенныя, во окиянстей пучине». Ему было известно о том, что на благословенные острова в Белом море «…многие… с верою притекают на исправление своим единородным и безсмертным душам не токмо иноки, но и мирские людие».

Итак, молодой Колычев решил постричься в одной из самых дальних обителей, притом живущей в исключительно трудных условиях. Между тем, из трех основателей Соловецкого монастыря двое – святые Савватий и Зосима – будут канонизированы лишь в 1547 году, а третий – святой Герман – только в XVII столетии. Великую славу обитель получит как раз в ту пору, когда игуменом станет человек, пока бредущий бесконечными дорогами на север…

Почему же он искал пристанища именно там? Вокруг Москвы стояли более древние обители, жившие в ореоле великой святости. Тот же Троице-Сергиев монастырь или, например, Саввино-Сторожевский… Почему не знаменитая Кирилло-Белозерская обитель? Или, скажем, не блистательные общины Вологодчины? Не Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере, известный «сильной» иноческой жизнью? Кажется, по сравнению с ними Соловецкая обитель тогда сильно проигрывала.

Однако уже в ту пору монастырь на островах пользовался доброй славой. Первые паломники посетили его при игуменстве Зосимы, умершего еще в 1478 году. На Новгородчине о Соловках знали очень хорошо, тамошний владыка Макарий покровительствовал Соловецким инокам, а Федор Степанович и многие его родичи как раз являлись новгородскими помещиками. Но в какой-то степени знакомы были Соловки и москвичам. Во-первых, почитание Зосимы и Савватия началось гораздо раньше их общероссийской канонизации, и в русской монашеской среде они были известны задолго до того. Во-вторых, в конце 70-х годов XV века Новгородскую область присоединил к своим владениям государь московский. За десяток лет до падения Новгорода, в 1468 году, монастырь получил от новгородского правительства в вотчину весь архипелаг. Теперь государь Иван III, завоеватель Новгорода, должен был определить статус этих владений. 7 февраля 1479 года в Москве была подписана грамота, где игумена и братию жаловали: «…ведают те островы и пожни, и тони, и лешие озера, и страдомую землю по старине те игумен и старци, которые учнут служити в том манастыре у церкви святого Спаса, и у Пречистые Успенья, и у святого Николы». Теперь братия не владела архипелагом, а «ведала» его и за пользование им обязывалась служить в роли государевых богомольцев. Таким образом, Соловки превратились в великокняжескую обитель. А к таким монастырям Москва относилась с повышенным вниманием.

В столице России и в Новгороде Великом репутация соловецких иноков стояла тогда высоко. Следовательно, нет ничего необычного в том, что Федор Степанович среди множества знаменитых монастырей Руси выбрал именно этот, относительно молодой. И не только выбрал, но и отправился туда пешком.

Житие сообщает, что родня Федора Степановича разыскивала его повсюду. Как видно, его уход стал для семейства Колычевых полной неожиданностью. «Беглеца» найти не удалось, а вестей о себе он долгое время не отправлял – покуда не укоренился на Соловках. Его даже оплакали, будто мертвеца… Так что все приведенные выше соображения о репутации Соловецкого монастыря совершенно равноправны с гораздо более прозаическим обстоятельством: Колычев-младший стремился туда, где его не найдут, а если найдут, то вряд ли выцарапают. Родители могли настоять на возвращении первенца, и это поставило бы крест на его послушничестве. Но… в конечном итоге Соловки оказались достаточно отдаленным местом. Уже упоминавшийся святой Феодосий Печерский вынужден был совершать побеги из дому, желая принять постриг, чему противилась его мать. Так вот, Колычев-младший фактически тоже совершил побег. Хорошо продуманный побег на край света.

Собираясь в путь, он подкрепил душевные силы молитвой, начальные слова которой донесло до наших дней Житие: «Господи Боже, Просветителю и Спасителю мой и Защитителю животу моему, настави на путь Твой и пойду во истине Твоей…»

Однако до прибытия на острова ему еще предстояла долгая и трудная дорога через всю Новгородчину, а затем по Белому морю. Федор Степанович отправился налегке, не взяв с собой ни денег, ни сменной одежды, ни даже походного мешка. По выражению Жития, «верою токмо и добродетельми обогащься». Для человека, привыкшего к достатку, к слугам, к богатому столу, это серьезное испытание.

Как видно, оказавшись в северных областях Новгородской земли, молодой Колычев изнемог. У него не было ни сил, ни средств, чтобы добраться до Соловков, и лишь предельное напряжение воли заставляло его продолжать движение. Одного у Онежского озера он все-таки вынужден был остановиться.

Ему посчастливилось найти доброго человека, давшего жилье и работу. Им стал некий Сидор[13 - В Житии отсутствует имя «Сидор», но его приводит жизнеописатель Филиппа XVII столетия – Сергей Шелонин.] (Исидор) Субота, житель прионежской деревни Кижа или Марковская. Землеописания XVI века полностью подтверждают это сообщение Жития. Действительно, у северного побережья Онежского озера стоял Спасских погост в Кижах. Еще в 1560-х годах там жил черносошный крестьянин Сидорка Степанов по прозвищу Субота. Очевидно, именно он приютил измученного Колычева.

С этого момента мы можем говорить о возросшей достоверности Жития. Все, что относится к Соловецкому периоду в жизни святого Филиппа, в принципе лучше известно составителю Жития, чем остальные события его жизни, – за исключением, пожалуй, обстоятельств гибели: тут агиограф располагал первоклассным источником, но о нем речь пойдет в соответствующей главе.

Житие добавляет к онежскому эпизоду в судьбе святого Филиппа: прежде «словесных» овец он «добре упасает» овец «бессловесных». Проще говоря, Сидор Степанович доверил своему тезке по отчеству пасти овец. И Федор Степанович не погнушался принять от своего тезки по отчеству столь простую работу, работу бедняка. Там, в Москве, знатный человек Федор Колычев, быть может, и не заметил бы скромного крестьянина с севера. Здесь, у Онеги, этот крестьянин играет роль сущего благодетеля, вероятно, спасшего исхудалого странника от голодной смерти. Будущий митрополит принял новый для себя труд со смирением. Таков был первый большой урок его монашеского пути: он поклонился человеку низкого звания, и через простого крестьянина Бог дал ему хлеб насущный. Надо ли добавлять, что Федору Степановичу, привыкшему жить на всем готовым, прежде следовало побороть дворянскую гордыню, а уж потом он набрался нравственных сил и отвесил низкий поклон простолюдину?

Неизвестно, как долго пастушествовал на Онежском озере молодой Колычев. Преосвященный Леонид считает, что он начал свое путешествие на север в июне, а закончил его на Соловках не позднее октября 1537 года, поскольку в дальнейшем погодные условия просто не позволили бы переправиться на острова. Таким образом, на все путешествие ушло около четырех месяцев. Сколько же он провел в пастухах у Сидора Суботы? Если судить по этим подсчетам, выйдет всего-ничего: месяц или даже несколько недель… Закрадывается сомнение: а обратил бы составитель Жития внимание на столь незначительный эпизод в жизни святого Филиппа? Впрочем, может быть, и обратил бы – из-за красивой аналогии между ролью пастуха, каковую играл Федор Степанович Колычев, и ролью пастыря, каковую сыграет митрополит Филипп.

Но возможен и другой вариант: в 1537 году он просто не попал на Соловки. Да способен ли столь неопытный странник, как Федор Степанович Колычев, да еще безо всяких запасов, пересечь страну в указанный срок, поработав между делом у зажиточного крестьянина…

Поднабравшись сил и, возможно, получив деньги на уплату переправы по морю, Федор Степанович добрался, наконец, до цели своего странствия. Но в каком году это произошло – в 1537-м или 1538-м, определить невозможно.

Чем встретили долгожданные острова бывшего аристократа, до смерти уставшего от бесконечного путешествия и горького нищенства?

В тридцатых годах XVI столетия Соловецкая обитель ничем – в самом буквальном смысле! – не напоминала современный архитектурный комплекс, величественный и прекрасный. Более того, есть все основания предполагать, что Федор Степанович, сойдя на берег, увидел груду головешек и выкопанные наспех землянки.

А увидев, – счастливо улыбнулся. Какое ему дело – каменные палаты, добротные избы, землянки, пещера или дупло в старом дубе! Новому Колычеву было абсолютно все равно, в каких условиях жить. Он прибыл куда хотел. Он был доволен. Вторая жизнь дышала прохладным ветерком в прорехи на изношенной одежде. Странник зябко поводил плечами.

Здесь ему предстояло провести три десятилетия.

Современный паломник, приезжая на Соловки, видит величественный монастырь, вздымающийся над мелководьем, словно Второй Иерусалим над равнинами новой Святой земли, видит прекрасные каменные храмы, могучие стены с башнями, множество часовен, мощеные дороги, дома-крепыши, напоминающие старомосковские палаты. Он может пройтись в сторону каменных садков для разведения рыбы, умыться водой из Святого озера, идущего тихой рябью в двух шагах от монастырской стены… А может отправиться на лодке в большое путешествие по озерам, соединенным каналами. В наши дни Соловки оставляют впечатление тихой, уединенной от сует материка, но все-таки обжитой земли.

Так вот, когда Федор Степанович Колычев высадился из поморского судна и впервые ступил ногой на берег Соловецкий, ничего этого в помине не было.

Ни каналов.

Ни мощеных дорог.

Ни садков.

Ни палат.

Ни каменных часовен.

Ни каменных церквей.

Ни мощных стен вокруг обители.

А когда он уезжал с Соловков, все это – почти все, за исключением одних только крепостных стен, – уже существовало.

Но сейчас речь идет не о том, сколько всего, как и когда было построено по его инициативе. Сейчас важнее посмотреть глазами чужака на соловецкий быт второй половины 30-х годов XVI века.

Первые монахи – преподобные Савватий и Герман – появились на островах за столетие до того, в 20-х годах XV века. Святой Савватий принадлежал духовной школе преподобного Кирилла Белозерского, его присутствие у истоков обители протянуло нить между беломорскими «незнаемыми» местами и высокой иноческой культурой коренной Руси.

В непролазной чаще выросли келейки, поднялся деревянный крест. Озера давали пресную воду, леса – ягоды и коренья, море кормило рыбой. Хле?ба тут при первых монахах просто не было, да и позднее с зерном бывали перебои. Огородничество на Соловках получило широкое распространение, но попытки завести пашню, посеять хлеб, не привели к успеху. Пашню быстро забрасывали из-за того, что хлеб не вызревал. А вот рыбы – всегда вдоволь. Да и скотину разводили, – в основном ради молока и шерсти. Еще били нерпу и выделывали нерпичью кожу… С поздней осени до середины весны архипелаг отделен от материка подвижными льдами; трещат морозы, сне?га наметает во множестве. До Кеми, где располагается ближайшая гавань, около 60 верст. Летом насельников одолевает злой соловецкий комар. Ветра вечно стоят над островами, словно десница Господня крутит ручку машины, испускающей воздушные потоки…

Преосвященный Леонид в мрачных красках описал суровость природы, царящую на шести островах архипелага: «Природа глубокого севера, хотя местами не бедная по своей наружности, вообще скудна в дарах своих, как на материке, так и по островам. Леса Соловецкие непроходимы, глухи; но грубая каменистая почва мало дает питательности растениям, и деревья поднимаются медленно, неровно, засыхают прежде старости, и весьма немногие, и то лишь в середине большого острова, приобретают качества строевого дерева. Многочисленные пресные (исключительно озерные) воды; но немногие из озер обширны, а малые бесчисленные озерки и болота низменных долин лишь отравляют воздух испарениями своих гниющих вод. Нет здесь ядовитых пресмыкающихся; но летний воздух наполнен мириадами несносных мошек. Не бывает чрезмерно жестоких морозов, зато постоянная сырость. Неудивительно после такого очерка, что Соловки (прилежа притом к стране малонаселенной) оставались долго необитаемы».

Да, жизнь тут очень нелегка, и даже трудно представить себе, сколь рискованной и тяжелой она была в эпоху молодости Соловецкой обители.

Но есть в соловецких чащобах и озерах, в извилистых бухточках побережья и плавных всхолмиях срединной земли очарование, которое невозможно до конца передать на словах. Соловки обладают силой почти непреодолимого притяжения.

Мелководье здесь усыпано островками, и не поймешь, что? называть маленьким островом, а что – большим валуном, или, быть может, грудой валунов, едва обросших травой и припушенных кустарником. Сточенные зубы высовываются из моря голыми каменными кругляками.

Иззубренное лезвию берега повсюду выстлано коричневатым пергаментом водорослей. На несколько шагов от полосы прибоя валунные россыпи сплошь покрыты неровными полосками их плоти. Запах морских трав, выброшенных волнами на прибрежные камни, звучит как соло трубы в фортепьянном концерте ароматов моря и леса.

А лес подступает к тем последним пядям, где исчезает пена, принесенная самыми длинными языками прибоя. Тонкие, изломанные стволы деревьев напоминают руки, потянувшиеся из-под земли к небу и раскинувшие ладони листвы. Лес «пляшущий», лес кривенький и реденький, дальше от берега сменяется более густым, но все еще низкорослым. Не во что врастать корням – каменистая твердь запирает им дорогу; немного почвы, да болото; мало земли, зато воды изобильно; всюду озерки, пруды, болотца, наполненные водою торфянистого оттенка. Осенью червонные монетки листвы осыпаются на черное полированное дерево ручьев… Вода всё быстро меняет, ничего надолго не оставляя в покое. Ручьи прорезают луга и тропы, устремляясь к валунному драже побережья. Бережки озер то дальше, то ближе, лужи перерастают в пруды, а потом пруды высыхают, чтобы вновь появиться через пару недель. Болотца, болота и болотища заботливо укрыты периной из трав и мхов, приперчены морошкой, брусникой, черникой.