Митрополит Филипп

Березы и ели одеты в пятнистые плащи зеленоватых лишайников, а серые пироги камней затянуты в бархат лишайников светло-коричневых. Редкие луга заросли? кипреем, на сумеречных опушках стелется можжевельник в обрамлении вереска. Валуны – везде. Гладкие и угловатые, цельные и рассеченные, одинокие и вытащенные человеком из земли, а после того сложенные в кучах, заросшие травкой или лысые – всюду, всюду, всюду. Но камень здесь уютен, он не такой хищный, как в горах, он хоть и холоден, но почему-то выглядит тепло, почти дружественно. А над самыми большими камнями поднялись мягкие округлости холмов, будто груди земли…

На всем лежит печать глубокой древности, изначалья, первых дней Творения.

Тишина пятен земли соловецкой, разбросанных по Белому морю, нежна к страннику. Чуть только отойдешь вглубь большого острова, чуть только стихнет рокот прибоя, и со всех сторон торжествующе подступает она, пробираясь к душе, притрагиваясь к ней шелковыми пальчиками. Никаких посторонних шумов – только стенания ветра, не стихающего никогда, стоячего; да шелест колеблющихся листьев, да редкие крики птиц. Над головой – мерно клубящееся серебро низкого неба.

Ты вглядываешься в тайну Соловков и чувствуешь ответный взгляд, словно прозрачные, хрустальные глаза смотрят на тебя из-за молочного тумана, столь густого, что хоть ладонью режь, смотрят пристально, неотступно, призывая отмыть душу в чистых водах соловецкого рая.

Борис Шергин с пронзительной любовью писал о Соловках: «Уже нету времени, годов, дат живших, умерших поколений… Все то же небо и те же волны, те же белые пески, тот же вечер дует сегодня, что и век назад. Вечность вечно юнеет. И сегодня, сегодня ходко бежит корабль преподобного Савватия по морю Соловецкому…»

Существует две области, населенных русскими людьми, которые воздействуют на воображение с такой неотразимостью, которые способны взять рассудок в плен и зачаровать сердце. Это – Соловецкие острова и Крым. И то, и другое место издавна привлекали поэтов и монахов. Здесь с особенной силой чувствуется близость потустороннего, сакрального. Будто стена, отделяющая земную жизнь от небесной, истончается до состояния прозрачной пленки, и дух тянется ввысь… Недаром, говорят: «На Соловках Бог близко». Чувствительная натура с благодарностью откликается на такой дар Божий – святую землю, где воспоминание о рае, покинутом людьми, столь свежо и сильно.

Тот же Шергин в тишине Соловецких палестин слышал постоянно звучащий голос Бога: «– Это Я, – говорит Господь, – это Я!.. О неведомом счастии… о неведомой радости без слов молилось сердце в дни юности, там, у светлого моря, когда, забывая о сне, глядел я в жемчужные, таинственные зори белых северных ночей».

Между Крымом и Соловками словно протянута мистическая ось, на ней лежат Оптина и Троице-Сергиева обитель, и вся коренная Русь распрямлена по этой оси, достигая в крайних точках полного выражения своей сокровенной сути…

Где удобнее спасаться русскому человеку, устало ищущему Бога, как только не на Соловках? Где лучше? Где душе мягче погрузиться в ласковые волны смирения? Да почитать за счастье надобно и суровую жизнь соловецкую, и оторванность от «большой земли», и малую населенность, но прежде всего прочего – острое ощущение божественного присутствия, которым пронизана соловецкая природа.

В 1435 году Савватий умер, но Герман недолго оставался в одиночестве, скоро он привел на Соловки преподобного Зосиму. Он-то и стал первым игуменом соловецким, при нем появился первый маленький деревянный храм.

Бедность обители долгое время не позволяла строить каменные сооружения. До 50-х годов XVI века их, видимо, вообще не было на островах. Так что Федор Степанович застал нестройную толпу бревенчатых келий, сгрудившихся у трех деревянных церковок и окруженных невысоким деревянным тыном. Между тем, братии в ту пору набиралось до ста человек или чуть менее. А это уже солидное число, даже для центральной России – много.

Всюду сушились сети, в лодейных амбарах ремонтировались небольшие суда – карбасы и соймы.

Из небольшого прудика, который впоследствии станет Святым озером, монахи прорыли к морю канал и устроили на нем мельнички.

Спасо-Преображенская церковь была первым и главным храмом обители. При Зосиме и Германе Соловецких возникли также Никольский и Успенский храмы. С тех пор, по всей видимости, новых престолов не появилось, хотя ветхие постройки середины XV века, монахи, скорее всего, заменили новыми, сохранив лишь их расположение. При церкви Успения Богородицы имелась большая трапезная. А традиция совместной трапезы указывает на то, что в монастыре соблюдался общежительный устав. Был ли он принят в общине в самого начала, со времен Савватия, Германа и первых лет игуменства Зосимы? Нет фактов, которые опровергали и подтверждали бы подобное предположение. Но, во всяком случае, Федор Степанович попал на Соловки в то время, когда способ жизни многочисленной братии уже окончательно определился. Иноки не могли иметь ничего своего, они трапезовали совместно, а вещи, принадлежавшие монастырю, не принадлежали монахам, но лишь использовались ими по мере надобности.

Выше говорилось, что Колычев-младший мог увидеть на месте обители наскоро вырытые землянки, да головешки. Это очень и очень возможно. Местный летописец сообщает: «В лето 7046. В вечер глубок погори монастырь Соловецкой весь до основания».

«В лето 7046», – означает: с сентября 1537 по август 1538 года. Другой летописец уточняет: 1 мая 1538 года. Если взыскующий монашеской жизни дворянин не увидел бедствующих погорельцев сразу, то уж точно увидит их очень скоро. К тому же, пожарное разорение обители затянулось надолго: строевой лес был редкостью на архипелаге, так что его не хватало даже на возобновление келий; приходилось доставлять бревна с материка. Так или иначе, великий пожар Соловецкий не поколебал решимости странника остаться на островах. Это показывает серьезность намерений и твердость воли будущего митрополита.

В 1468 году новгородские власти даровали небольшой монашеской общине всю землю Соловецкого архипелага. Но братия, хоть и была по внешней видимости богатым землевладельцем, располагала лишь дикими, скудно населенными территориями. А потому жила бедно, много трудилась, и никто не смел воротить нос от простой черной работы.

Как пишет современный историк, «…чтобы выжить на диком острове, соловецкой братии приходилось много трудиться «ручным делом»: копать землю, валить лес, «сечь» дрова, варить из морской воды соль, ловить рыбу, ходить на небольших судах по бурному и опасному морю, молоть привезенное с материка зерно… печь просфоры и хлеб. Продиктованный суровой необходимостью, этот постоянный и напряженный телесный труд со временем превратился в яркую черту духовной жизни на Соловках, станет восприниматься иноками как один из аскетических подвигов – наряду с молитвой и постом».

Необходимость «ручного дела» в значительных объемах для каждого инока к 30-м годам XVI века никуда не делась, и Федору Степановичу предстояло познакомиться с ней самым тесным образом.

Каждый, кто хочет стать монахом, проходит в обители своего рода «испытательный срок» – послушничество. У кого-то оно короче, у кого-то – длиннее, и только считанные единицы постригаются сразу после того, как изъявили такое желание. Подавляющее большинство сначала получает опыт жизни в монастыре, неустанных трудов, смирения и самоограничения. Кое-кто, попробовав вкус монашества, понимает, что такая жизнь не по нему. До принятия пострига обитель можно невозбранно покинуть, отказавшись от иноческой доли. В этом нет никакого греха. Человек тратит время и труд, но этим лишь возвышает душу, насколько может. Кто-то способен перейти на более высокую ступень ясно и скоро, кто-то входит в монашество на протяжении многих лет и даже десятилетий, кому-то подобный шаг не под силу в принципе. Ну а для кого-то подвиг благочестивой и честной жизни в миру зачтется в неменьшей мере, чем иноческие подвиги, – когда Высший Судия примется оценивать наши жизни.

Так вот, ищущий пострига человек, но еще не монах, именуется в монастыре послушником. И Федор Степанович Колычев был простым послушником долго. Игумен Алексий (Юренев) поставил его на общие работы, наряду иными послушниками, никак не выделяя из их числа.

Житие передает этот период его судьбы в нескольких ёмких фразах: «И тружаяся со всяким усердием… и многие скорби и труды подьял, словно раб, которому не суждено быть выкупленным»[14 - Цитата несколько адаптирована для современного читателя.]. Он проявил покорность воле настоятеля, жил любовно и смиренно в отношении остальной братии. Отпрыску боярского рода пришлось рубить дрова, копать землю, переносить камни, трудиться на мельнице, выходить в море на ловлю рыбы… По словам составителя Жития, Федор Степанович «…вся таковая со тщанием делаше». От суровых условий соловецкого быта молодой Колычев одно время хворал: у него появился нарыв на плече. Но здоровый организм профессионального воина с болезнью справился.

Далеко не все в обители – сущие ангелы. Даже в образцовой монашеской общине попадаются люди дурного нрава. От таких ему иной раз попадало. Конечно, человек, с детства обучаемый для военной карьеры мог бы дать сдачи так, чтобы в следующий раз ни у кого не возникло желания поднять на него руку. Однако в обители боевая выучка – лишний навык. Тут необходимо следовать иным образцам поведения: «…не гневаться от уничижения, радоваться битью и терпеть все со смиренномудрием»[15 - Цитата несколько адаптирована для современного читателя.]. Так поступал и Федор Степанович.

Таким образом, ему изрядно пришлось поработать руками. Впрочем, русское монашество того времени тяжкие труды считало делом обычным и душеполезным. Конечно, по «особножительным» обителям коротали век старики-аристократы, которые даже в стенах иноческой кельи имели возможность пользоваться всеми преимуществами своего богатства. Они лучше питались и лучше одевались, нежели остальная братия. Они не должны были гнуть спину на помоле зерна, строительных работах или, скажем, на поварне… Однако основная масса иноков жила иначе. Да и светочи нашего монашества своим примером создали идеал инока-труженика. Многие из них не гнушались приложить руки к простой работе – вплоть до самого Сергия Радонежского, искусного плотника. Вот и молодой Колычев попал в этот ряд. Тот, кому в будущем предстояло повелевать, учился подчиняться, хребтом своим узнавал, почем она, хлебная краюха.

Понимал ли настоятель соловецкий, кого Бог привел к нему в послушники? Понимал ли, какого полета птица залетела на Соловки? По всей видимости, Федор Степанович не торопился открывать свое происхождение. Ему все еще грозило быть вырванным из монашеской среды по настоянию родни. Но даже если он и открыл игумену Алексию тайну своего происхождения, тот ни в чем не делал него исключений.

Любопытно сравнить его с другим знатным дворянином, искавшем монашества в XIX веке. Константин Николаевич Леонтьев, великий ум поздней Российской империи, писатель и философ, попал на Афон, имея искреннее желание постричься. Там его научили «середе и пятнице», погрузили в православный быт, показали все красоты и все труды монашеской жизни. Но… на постриг благословения не дали. Великие его наставники, старцы афонские, мудро сказали ему: рано идешь к нам, справься прежде с обстоятельствами жизни своей мирской, иначе они тебя из обители вытащат. Константин Николаевич, личность волевая и к тому большой гордец, не внял совету старцев. Несколько лет спустя он стал послушником в подмосковном Николо-Угрешском монастыре. А через несколько месяцев сбежал оттуда. Верно ему сказали старцы, все вышло по их слову. Возжелав стать иноком, дворянин, привыкший к высокому уровню достатка, пришел в обитель весь в долгах, без копейки. Он терпел холод, бытовую скудость и даже грязную работу… Но вот грубая пища угрешской братии его доконала. Будь у него немного денег, возможно, Константин Николаевич смог бы докупать хорошие продукты, да и приучился бы мало-помалу к простой иноческой трапезе, сначала мешая ее с доброй пищей, потом уменьшая порцию докупленного, а потом и свыкшись с общим столом. Но деньги в тот момент оказались отняты обстоятельствами жизни мирской… Лишь через много лет, пожив у стен Оптиной пустыни, вволю побеседовав с тамошними старцами, раздав долги, переменив ум, попривыкнув к самой простой обстановке, Леонтьев принял постриг. Это произошло незадолго до его кончины, но все-таки в могилу лег уже не Константин Леонтьев, а инок Климент. Подобная эволюция в среде «просвещенного» дворянства его времени выглядела почти подвигом… Федору Степановичу движение к монашеству далось легче. Но не надо думать, что «легче» означает «легко». Вечное недоедание, холод, сырость, взвизгивания гордыни, тоска по родне, мозоли на руках и абсолютное подчинение монастырским властям – вот чего он напробовался после сытой жизни в окружении услужливой дворни.

Наконец, послушнику Федору позволили принять постриг. И более не стало Федора Степановича Колычева. Он умер. Ибо монах для мира – живой мертвец.

Вместо него появился инок Филипп.

И возможность отказаться от «карьеры» в стенах обители совершенно исчезла. Ведь то, что позволительно послушнику, монаху не разрешено. Расстричься для инока – страшно. Это великий груз на душу.

Ну да, надо полгать, у соловецкого инока Филиппа такого желания не возникало. Этот человек не знал великих служб и не добился высоких чинов, зато в монашестве поистине расцвел.

Ну а теперь стоит поточне?е определиться с датой его прибытия в обитель.

Житие говорит о его жизни на Соловках следующее: послушничал Федор Степанович «лето и пол и вящьше». Итого, менее 24 месяцев, но более 18. В другом месте названа еще одна цифра: до принятия игуменского сана[16 - Позднее станет видно, что речь идет об окончательном утверждении Филиппа в игуменском звании – до того он был недолгое время настоятелем, но отказался от управления обителью.] он провел в монастыре девять лет. Тут нет никакой неопределенности, всё четко: «Минувшим убо девятим летом за премногое его терпение и благоразсудительство благословляет и молит его того монастыря игумен Алексей на свое место игуменом». Или, иначе, то же самое: «Служащу же сице Филиппу благоразумнее же и богоугодне девять лет, молитвы же и благословения отча насыщаяся».

Здесь имеет смысл вернуться к подсчетам преосвященного Леонида. Если принять его логику, то получится вот что: Колычев явился на архипелаг во второй половине 1537 года, но до поздней осени. Тогда из послушников он перешел в монахи в 1539 году. Плюс девять лет иночества, и в настоятелях он оказывается в 1548 году. Именно такой вывод сделал владыка Леонид.

Но.

До наших дней дошли две грамоты из монастырского архива, относящиеся к 1546 (!) году. Одна из них была составлена 4 июля, а другая – 13 июля. Первая начинается словами: «Се яз, Ефросинья Прокофьева дочь, а ивановская жена Корельского, дала есми всемилостивому Спасу честнаго его Преображения, Пречистыя Его Матере и угоднику чюдотворцу Николе и преподобным отцам начальникам Соловецким Зосиме и Савватию и чюдотворцем в дом на Соловки в монастырь[17 - Так длинно именовали в XVI столетии Соловецкий монастырь, и в этом не было ничего необычного.], а игумену Алексею (курсив мой – Д.В.) з братьею две обжи земли, мужа своего владенье Ивана…». А вот начальные строки второй грамоты: «Се яз, Данило Кирилов сын, продал есми треть двора своего Соловецкого монастыря игумену Филиппу (курсив мой – Д.В.) з братиею…». Таким образом, в июле 1546 года скончался настоятель Соловецкого монастыря Алексий (Юренев), и его заменил на игуменстве Филипп.

Вся стройная хронология владыки Леонида ломается. Если отсчитать от 1546 года девять лет, получится 1537 год (даже если предположить, что составитель Жития считал годы, не углубляясь в подсчеты месяцев, выйдет в лучшем случае первая половина 1538 года). Но как тогда мог Федор Степанович провести в послушниках более полутора лет? Выходит, он оказался на острове гораздо раньше, до мятежа князя Старицкого, а направился туда еще раньше, аж в 1536 году. Т. е. до того, как он достиг тридцатилетия. А это явно противоречит тексту Жития[18 - В одном позднем памятнике («Сказание вкратце от летописца» о соловецких игуменах) сказано, что Филиппа постригли аж в 7045 году, т. е. не позднее августа 1537-го. Это уже явная ошибка.].

Допустим, срок послушничества соединен автором жития со сроком иночества. Собственно, таков единственный выход из цифровой головоломки… Тогда девять лет надо воспринимать как сумму: 1,5 с небольшим года плюс 7 с небольшим лет[19 - Можно, конечно, рассматривать цифры, извлеченные из Жития как недостоверные. Тогда и 1539 год вероятен, и даже 1540-й. Но после того, как обнаружено совпадение имени крестьянина, у которого Федор Степанович пас овец, с именем реального человека, проходящего по землеописаниям, недостоверность такого рода надо доказывать. И пока доказательств не видно.].

Отлично.

Итак, время прибытия на острова – 1537-й или, в крайнем случае, первая половина 1538 года (тогда в пастухах у Сидора Суботы Филипп мог провести несколько месяцев). Таким образом, постригся во иноки он в 1539-м или же в самом начале 1540 года.

Наставничество над новопостриженным иноком игумен Алексий отдал «…монастырскому духовну[20 - Очевидно, духовнику.] и знаменоносцу старцу священноиноку Ионе, зовомому Шамше (Шамину – Д.В.)». Иеромонах Иона Шамин был одним из светочей обители, вторым человеком после самого настоятеля, уставщиком братии. Он назван в Житии «сопричастником» преподобному Александру Свирскому, одному из величайших учителей русского монашества в XVI столетии. Александр Свирский скончался в 1533 году, его выученик должен был помнить всю ту науку монашеского делания, которую преподал ему блистательный учитель. Через него к «новоуку» в монашестве протянулась нить от знаменитого подвижника. Как свидетельствует житие св. Александра Свирского, основателя Троицкой обители под Олонцом, ему являлась Богородица, а также Пресвятая Троица в виде трех ангелов – как в библейские времена праотцу Аврааму. Наставничество свирского подвижника вывело к духовными подвигам нескольких святых, основателей монастырей. Иона Шамин не столь известен, как, например, преподобные Адриан Андрусовский, Афанасий Сяндомский или Макарий Оредежский, но школу он проходил ту же самую. Соловецкая община сохранила старинное предание, согласно которому Иона Шамин удостоился чудесного посещения Соловецких чудотворцев.

Таким образом, Филипп получил очень хорошего наставника, обладавшего бесценным духовным опытом.

Иона Шамин взялся за молодого монаха основательно. Под его духовным водительством Филиппу пришлось пройти исключительно трудный путь. Наставник учил его благочинию и смирению. Так, чтобы он запомнил до самой смерти главное правило иноческого быта: дни надо проводить в трудах и постах, а ночи – без сна, в молитве…

Именно этих благ искал когда-то Федор Степанович Колычев. И получил их теперь сполна. Строгость наставническая – норма для начинающего инока. Но для Филиппа это была еще и желанная норма. Очевидно, он имел склонность к тому, что другим давалось с большим трудом.

Прежде всех духовных усилий на Филиппа сваливаются тяжкие физические труды – горше прежних, которыми нагружал его игумен Алексий в послушничестве. Соловецкая обитель для абсолютного большинства монахов оборачивалось тою стороной, которая очень далека от идеального скитского жительства, описанного в трудах преподобного Нила Сорского. Там главным делом инока показан труд молитвенный. А нормальным делом для соловецкой братии был иной труд, его современный мирянин иначе как только каторжным не назовет. Между тем, и молитвенником всякому островному монаху следовало быть неустанным.

Иными словами, рукам Филиппа и хребту его вновь досталось полной мерой… На протяжении нескольких лет он работает в поварне, потом его направляют в «пекольню» (пекарню). Инок таскает воду, тягает дрова, топит печи. Именно ко времени послушания Филиппа по соседству с хлебопеками относится одно монастырское предание, глубоко укоренившееся в среде соловецкого монашества. Старинная история, вошедшая во многие церковные издания, сообщает о том, как инок Филипп обрел за печью чудотворный образ Божией Матери; икона хранилась в обители под именем Богородицы «Хлебенной» или «Запечной», но в советское время исчезла[21 - В настоящее время известно несколько почитаемых списков с этой иконы. Один из них был обретен чудесным образом, под артобстрелом, жительницей блокадного Ленинграда.]. Однако Житие ничего не рассказывает об обретении Богородичного образа, а монастырское предание было записано в позднее время; Бог весть, сколько в нем правды.

Молитвенник из Филиппа тоже вышел изрядный. Житие хвалит его за искусство в «соборном пении».

Братия проявляла к нему самые добрые чувства: «…бысть всеми любим и почитаем, и хвалим». Очевидно, инок Филипп заработал в общине высокий духовный авторитет. Только тогда, по прошествии нескольких лет после прибытия на Соловки, он взялся за первый монашеский подвиг.

Филипп проявлял склонность к молчальничеству. Однажды он решил, что суровой жизни в стенах обители ему еще мало; он освоил всё, чему мог обучить Иона Шамин; теперь он желал испытать свои силы на ином пробном камне.

Тогда он уходит от братии, чтобы поселится в лесу, на расстоянии нескольких верст восточнее монастыря. Здесь, в одиночестве, в полном молчании, Филипп ведет «крайне жестокое житие», изнуряя себя всенощными молитвенными стояниями. Вместо подушки он использует камень.

Состояние пустынничества – ни в коей мере не равняется простому отдыху от шумства общежительного монастыря. Уединившийся инок сосредотачивается на молитве и богомыслии, очищает ум и сердце от скверны, отыскивает тайные двери, через которые проникают в его сознание соблазны, и затворяет их. Он вырывает из собственной души глубоко укоренившиеся, ставшие частью личности искушения и тем приближается к Богу. Для подобной «чистки» необходима покаянная честность перед самим собой и концентрация воли.