Штурм бездны: Океан. Цикл «Охотник»

– В глубине я буду контролировать батиплан, а ты прикрывать нас с огневого комплекса. В глубине не так страшно, там мы охотники, а тут пока мы дичь.

В чем-то она была права. Если нас собьют, если мы упадем в море, нам там нечем будет сражаться, так как мы немного расслабились. Нет, конечно, в креплениях на переборке были зажаты три легких гарпунных карабина, но это даже не смешно при атаке нескольких стай патрульных торпед. Для настоящей битвы нужны ракеты, нужны глубинные бомбы, нужны тяжелые гарпунные карабины с дальностью поражения более двух километров, и подводные костюмы нужны, а еще лучше иметь тяжелую амфибию, вроде нашей «Мымры», или скоростной батиплан.

Батиплан у нас будет, мы за ним и летели на «Амбер». Но пока его нет, тревога не спешила покидать наши души.

На самом деле, можно было бы за батипланом послать кого-то рангом пониже нас с Чернухой. Да и переть его кораблем не было бы великой необходимости, поскольку биотехов в Черном море осталось так мало, что отбиться от них не составило бы труда, с учетом огневой мощи любого батиплана. Он мог своим ходом добраться от Турции, ничего бы с ним не случилось за две сотни миль пути. Но тут была одна загвоздка. Очень важная.

Дело в том, что батиплан не был обычной серийной моделью. Не был он и тюнингованной моделью. И особой персональной сборкой по техническим заданиям Вершинского он не был. Это была очень и очень особенная машина. Машина, без которой Веришинский не мыслил себе начала полномасштабного штурма океанской бездны. На это у него были все основания, в этом он был лучшим на земле экспертом. Но в силу обстоятельств он никому, кроме нас, не мог рассказать, в чем особенность этого батиплана.

Только мы знали, что это один из четырех, сохранившихся до наших дней, легких батипланов, созданных на верфях корпорации «Хокудо». Только мы знали, что его наружная броня покрыта тончайшим напылением из реликта, и этого достаточно, чтобы выдержать удар любой торпеды, любой мины, хоть она в сантиметре от обшивки рванет.

Это был, ни много, ни мало, а легендарный «Шпик Толстогузый», тот самый, с помощью которого Вершинский провел караван кораблей до Суматры. Второй батиплан этого класса, названный «Жирная жаба» утратил часть реликтовой брони по вине, как мы поняли, самого Вершинского, и теперь никакой ценности не представлял, кроме силовой установки с неограниченным запасом хода и ультразвуковой пушки с неограниченным боекомплектом, так как электропитание она получала от силовой установки и в других снарядах не нуждалась. Обшивка же у него, без реликта, была хлипкой, и не выдержала бы гидравлического удара даже при не очень близком взрыве. Третий и четвертый батиплан этого класса никогда, кажется, в боях не участвовали, им даже названия никто не давал, и Вершинский держал их в резерве. Они и «Жирная жаба» стояли в секретном доке на острове близ Суматры, а «Шпика» Вершинский загрузил в Бенкулу на баллистический лайнер, переправил в Турцию, там, не расчехляя, его погрузили на транспортник «Амбер», и теперь только мы его могли отогнать на базу. Или не на базу. Мы еще не получили соответствующих указаний от Вершинского. Очень уж заботился он о секретности, когда дело касалось реликта.

Когда я впервые узнал о реликте, о его свойствах, я, честно говоря, опешил. Не то чтобы эти свойства были совсем уж волшебные, или нарушали бы какие-то известные научные законы. Нет. Если принять идею трансфера энергии между макромиром и квантовым миром, все становилось понятно. Любой кусок реликта любого объема не был броней сам по себе. Но стоило приложить к этому куску значимую энергию любой природы, от лучевой до механической, она не отражалась, не поглощалась, а за счет субатомной структуры этого вещества тут же уходила в квантовый масштаб, где и продолжала нормально существовать, не нарушая никаких законов сохранения и термодинамики. При этом не важно, к какому количеству реликта приложена сила, можно покрыть предмет микронным слоем, главное, чтобы полностью, без щелей и стыков, и его ни пулей не прошибешь уже, ни лазером, ни плазмой, и в эпицентре термоядерного взрыва он останется целым, даже не нагреется. При этом, чем больше энергии приложить к реликту за единицу времени, тем активнее и быстрее он ее поглощал.

Очень забавно было играть с расческой из реликта, пока она была в доступе. Возьмешь ее в руку, и на ладони она весит, как обычная стальная расческа, не больше. Но только пока неподвижна. А попробуешь тихонечко ей помахать, она начинает уводить часть приложенной механической энергии в квантовый мир, и возникает ощущение как бы повышенной инертности, словно она вдове больше весит. А если резко махнуть рукой с расческой, то ее уже трудно сдвинуть на старте, словно она килограмм весит. Если же воткнуть ее в землю и выстрелить из пистолета, то пуля отскочит, а расческа вообще не шевельнется. Толкни пальцем – падает, а пулей нет. Потому что слишком много энергии за краткий миг прикладывается, и вся улетает на квантовый масштаб, который мы воспринимать не можем.

То же самое, если попытаться расческу нагреть. Так померяешь ее температуру, она на полградуса холоднее воздуха. Возьмешь в руку, она становится еще немного прохладнее. Попробуешь в костер кинуть, она так охлаждается ниже нуля по Цельсию. Если же ядерным взрывом шарахнуть, наверное тут же остынет до температуры жидкого гелия.

В общем, шиворот навыворот все с этим реликтом. Ему бы цены не было, этому веществу, если бы с ним можно было что-то сделать. Но расческу ни распилить, ни лазером отрезать, ни расплавить – вообще ничего ее не берет. Только инженеры «Хокудо» знали способ как-то перевести реликт в жидкое состояние, а потом этой жидкостью что-то облить, или в форму залить, и подождать когда отвердеет.

Хотя, тут я вру. Не только инженеры «Хокудо» знали, как сделать реликт жидким. Я тоже знал, и Вершинский знал, и Чернуха, и Ксюша, и Чучндра, и Бодрый В общем, все бойцы нашего особого секретного отряда. Но от этого знания не было вообще никакого толку, так как его невозможно было использовать на практике. Жидким реликт становился при контакте с человеческой кровью. Стоит порезаться, часть расчески становилась жидкой, как воск от тепла, и затекала в рану. Это на время сильно меняло свойство человеческого тела. По сути, с телом становилось то же самое, как если бы его целиком покрыть слоем реликта. Потрогаешь кожу пальцами – кожа, как кожа. Попробуешь иголкой проткнуть – тут уж дудки, сломаешь иголку. Пуля отскочит, и даже взрыв торпеды в непосредственной близости только одежду с тебя сорвет, а самому тебе ни малейшего вреда не причинит. Если же тебя до этого ранило, реликт, попав в рану, повышает регенерацию тканей настолько, что и рана затягивается, и внутренние повреждения восстанавливаются, и становишься ты, как свежий огурец, только с грядки.

Собственно, я об этих свойствах реликта узнал, именно когда Ксюша из-за меня со скалы упала. Вершинский тогда спросил, что-то типа, чем я готов пожертвовать ради того, чтобы Ксюша выжила. Я ответил, что всем. И это было наичистейшей правдой. Я и сейчас считаю, что пусть она лучше будет какой угодно, чем ее бы вообще не было. Тем более, по моей вине.

О других свойствах реликта я узнал позже, когда оказалось, что доза, необходимая для реанимации Ксюши, оказалась настолько большой, что это вещество навсегда заняло место в ее метаболизме, и стоит циклу закончиться, Ксюша умрет, и ей нужна новая доза, чтобы снова реанимироваться. В первый месяц я со счету сбился, сколько раз она умирала у меня на руках, а я брал расческу, делал надрез на руке Ксюши и оживлял ее снова и снова. Тогда фраза «пока смерть не разлучит нас» утратила для меня, да и для нее, всякий смысл. Затем периоды цикла стали длиннее, а через год этого ужаса Вершинский заказал на заводе особый наруч для Ксюши, куда вставил расческу, как в сейф, после чего инъекции реликта происходили автоматически, когда нужно, уже без моего участия. И никто, кроме Ксюши, получить дозу реликта уже не мог. Потому что весь известный реликт находился либо в расческе, либо в броне батипланов.

Я тогда был уверен, что Ксюша уйдет. Она к тому времени уже изменилась сильно, все меньше и меньше отягощала себя человеческими условностями. Пока ее жизнь, в виде расчески из реликта, находилась в моих руках, я чувствовал себя нужным. Но потом мою функцию взял на себя автомат. Это было не очень приятно. Но Ксюша не ушла, осталась со мной и осталась в команде. Теперь прошел еще год, все в команде к такому положению дел притерпелись, и теперь обстановку можно было, пусть и с натяжкой, назвать стабильной. Старые страхи уже не так тяготили меня.

Многое произошло, прежде чем я понял все причины, по которым Вершинский держал существование реликта в тайне ото всех, кроме нас, ставших невольными свидетелями его свойств. Поначалу мне казалось, что реликта мало, и Вершинский не хотел никому давать ложных надежд на существование неуязвимой брони. Но потом я понял – дело не в этом, или не только в этом. Главное, что мало кто удержался бы от возможности сделать свое тело неуязвимым. Но это лишь верхушка айсберга, дальше хуже. Я по себе знал, после нескольких небольших доз реликта, насколько от него срывает крышу. Кажется, что ты бог, а люди вокруг – так, грязь под ногтями. Ксюша каким-то непостижимым образом контролировала это, а я бы так долго не смог, как она. Мало кто бы смог. Большинство, ощутивших такую силу и власть, ринулись бы воплощать идеи о мировом господстве. Мало нам биотехов, что ли? Не хватало еще накачанных реликтом суперменов. Нет уж, спасибо. Так что я целиком поддерживал Вершинского в сохранении этой тайны. Но и ему, и мне хотелось узнать, откуда реликт вообще взялся, почему его так мало, почему о нем никто ничего не знает. Еще мне было интересно, кому в голову пришло из столь ценного материала отлить банальную до предела расческу. Но никаких документов, ни прямых, ни косвенных упоминаний, никакой информации не нашлось ни в старых штольнях, ни на подводных шельфовых базах, оставшихся после войны. Что-то когда-то наверняка знал Альбинос, именно от него расческа досталась Вершинскому, именно Альбинос работал на корпорацию «Хокудо», где знали секрет нанесения реликта на обшивку батипланов. Но если Вершинский что-то у него выведал, со мной он не поделился.

Гравилет пролетел над широкой полосой песчаного пляжа, оставив позади степь, и мы оказались над морем. Дух захватило, конечно, но не только, и даже не столько от застарелого страха, сколько от восторга. Кроме охотников мало кто решился бы летать над соленой водой, в этом была не только наша обязанность, но и наша привилегия.

Я поднялся с сиденья, шагнул к люку и, пристегнув страховочный карабин к ремню, чуть высунулся наружу, держась за вертикальный поручень. Ветер ударил в лицо, разметав волосы, блеск воды ослепил. Я сощурился и от ветра, и от охватившей меня эйфории. Чернуха тоже не выдержала, пристегнулась вторым карабином и встала рядом со мной.

Мы летели не просто над морем. Мы летели над акваторией, отвоеванной нами у сильного и беспощадного противника. Сам факт того, что мы летели над морем говорил о нашей огромной победе, которую никто на Земле еще толком не оценил. За почти сто лет, прошедших с войны, люди привыкли обходиться без моря, они бы и дальше обошлись, но мы в отличие от них знали, чего стоит море. Старые страхи пройдут, сотрутся, и человечество в поной мере осознает ценность этой стихии, некогда породившей все живое.

Мы взялись с Чернухой за руки. Охватившее нас обоих чувство было слишком сильным для одного. А для двоих – самое то. Оно перетекало между нашими телами, подобно теплому свету, и это еще больше сближало нас.

Минут через десять полета я увидел на юге четкий силуэт «Амбера». Гравилет начал снижаться, мы с Чернухой отстегнули карабины и уселись на место. Чувства чувствами, но показывать эмоции, особенно гражданским, охотнику не с руки. Мы же часть легенды. Мы должны быть чем-то вроде ходячих памятников самим себе. Впрочем, это было даже забавным.

Глава 2. «Бросок»

Гравилет приземлился на посадочную платформу, и первой из него выбралась на палубу транспортника Чернуха, изящным движением руки придержав глубинный кинжал на поясе. Выпустить ее вперед было прямым приказом Вершинского, и я видел две причины, почему он так поступил.

Во-первых, среди моряков женщин почти не встречалось, слишком уж опасной и трудной была у них работа. Так что Чернуха, будучи редкой красавицей, тут же приковала к себе фокус внимания всех членов команды, наблюдавших нашу посадку с палубы. И ее выход они хорошенько запомнят, тут уж сомнений, нет, и поймут, что в отряде охотников получше, чем в моряках, пойдут записываться, а нам на базе люди не будут лишними, тем более с опытом работы в море.

Во-вторых, Чернуха по штатному расписанию пилот батиплана, а значит, при отсутствии капитана, исполняет его обязанности, и по статусу она выше, чем я – обычный стрелок по штатному расписанию. Так что ей представлять базу «Керчь», не мне.

Я сошел с кромки люка следом, держа на плече легкий гарпунный карабин. Это тоже былая причина, и достаточно веская. Если бы я первым оказался на палубе с таким серьезным оружием, это бы моряков напрягло, а так, после выхода Чернухи, оно воспринялось вполне естественно, мол, какой же дурак отпустит столь яркую красавицу без охраны. В общем, ни испуга, ни растерянности в глазах моряков я не заметил, один лишь восторженный блеск устремленных на Чернуху глаз. Покидать же гравилет без оружия Вершинский запретил прямым приказом, а ему виднее, что к чему.

Возможно, он считал, что так двое охотников на чужой палубе будут выглядеть более авторитетно, а возможно не относился к морякам с полным доверием. Хотя, к ним мало кто вообще относился с полным доверием, потому что время честных тружеников, по сути, в здешних водах еще не наступило. Черное море бороздили либо охотники на боевых кораблях, добивая уцелевших тварей, либо такие вот гражданские морячки с сомнительной репутацией, так или иначе запятнанной перевозкой не очень легальных грузов, из числа тех, что официально не погрузишь в баллистический лайнер. Это в лучшем случае. В худшем, могли и пиратствовать, нападая на первые рыбацкие поселения, живущие ловлей такого ценнейшего для Метрополии ресурса, как морская рыба. Стоила она диких денег, поэтому порой находились желающие рискнуть жизнью и выйти в море с сетями на небольших катерах, вооруженных ракетно-бомбовыми установками, чаще самодельными, а иногда нелегально купленными у бандитов в глубине Таманского полуострова.

Но рыбу ловить надо уметь, и соответствующее оборудование надо закупить. Это не всем по силам, не всем по умениям, и не всем по карману. Гораздо проще для некоторых было отобрать у рыбаков уже выловленную добычу, да еще без риска нарваться на биотехов. Такая, вот, прибрежная жизнь. Но, если честно, я был рад, что началась хоть такая, потому что еще год назад не было вообще никакой. Со временем, я был в этом уверен, подобные уродливые формы взаимодействия с морем обязательно перерастут во что-то куда более светлое и цивилизованное. Так всегда бывало после больших потрясений.

Я считал, что охотники не должны оставаться в стороне, когда дело касалось усилий по развитию прибрежных зон, что они, обладая мощным вооружением, отменной выучкой, сплоченностью, дисциплиной, безупречной репутацией, по мере освобождения акваторий от биотехов могли бы брать на себя полицейские функции, бороться с пиратами, контрабандистами, с незаконной торговлей оружием. Я и Вершинскому говорил об этом, а он лишь отшучивался, мол, когда умрет, тогда я и займусь, а пока есть более важные задачи, с которыми никто, кроме охотников не справится. Понятно, о чем он говорил – о возвращении человечеству океана. Спорить с ним было чуть более бессмысленно, чем селедкой дрова рубить, так что пока приходилось работать только на его идею фикс. К тому, же, он был прав, как ни крути. Полицию не пошлешь в океан, крушить донные платформы, а охранять рыбацкие деревни ей скоро станет по силам.

Не сговариваясь, хотя у нас были гарнитуры на головах, мы с Чернухой двинулись к надстройке, ведущей к капитанскому мостику. На самом деле мне не понравилось, что нас никто не встретил, так что карабин, действительно, пусть лучше будет при мне, тут Вершинский прав. Теперь я жалел, что Чернуха почти без оружия, но тут, опять же, приказ Вершинского – карабин один на двоих. И без объяснений, что обидно. Таков уж Вершинский, тяжелый у него характер. Впрочем, на мой взгляд, он уже столько полезного сделал за свою жизнь, что оно с лихвой компенсировало несовершенства его натуры.

Наметанным глазом я прикинул число моряков на палубе. Человек тридцать. Две трети безоружные, у двоих скорострельные винтовки, еще у нескольких в кобурах старинные пистолеты еще военного производства. Но, не смотря на более чем столетний возраст, такие образцы, как БМФ-200, БМФ-400, «Рекс-Барел-12», «Атомакс-45» были оружием весьма совершенным, произведенным, можно сказать, на пике развития технологии с использованием гильзовых боеприпасов. К тому, же, БМФ-400, имевший аж 54 патрона в двух магазинах, мог лупить очередями, а это, в умелых руках, могло представлять значительную угрозу. Я к ней уже внутреннее подготовился. Не нравилась мне обстановка на «Амбере», ох, не нравилась.

Казалось бы, какого дьявола Вершинскому вообще было нанимать сомнительный корабль с еще более сомнительной командой для транспортировки такой наиценнейшей штуки, как боевой батиплан? Вылетая на это задание, мы с Чернухой были уверены, что «Шпик» был доставлен с Суматры баллистическим лайнером, но Вершинский не доверял никому из пилотов на базе охотников «Анталия» настолько, чтобы позволить ему перегнать секретный батиплан. Это было понятно, ведь у «Шпика» не только броня необычная, но и силовая установка, и вооружение, этого не скроешь. Поэтому, по моей исходной версии, охотники с базы «Анталия» погрузили батиплан на транспортник, не расчехляя. Но почему на гражданский транспортник? Что мешало так же, не расчехляя, погрузить его на любой боевой корабль базы «Анталия» или базы «Босфор»?

Ответ у меня сформировался только теперь. И только теперь стало ясно, почему Вершинский велел иметь при себе карабин. Меня осенило, что «Шпик» вообще никто из охотников Причерноморья в глаза никогда не видел, что баллистик, наверняка, сел не в Анталии, а в другом месте, не подконтрольном адмиралтейству. Там его доставили к морю силами гражданской транспортной службы, погрузили на зафрактованный «Амбер», и доставили в указанные координаты.

Ход рискованный, но Вершинский так дорожил секретом реликта, настолько не хотел выдавать его хоть кому-то, кто не узнал случайно, как мы, что пошел на такой колоссальный риск.

Эфир могли слушать, поэтому я не стал говорить в гарнитуру, а показал Чернухе жест Языка Охотников, означавший «Внимание, проявляй осторожность!». Она тут же поняла, что я или заметил нечто важное, или до чего-то важного додумался, и что нет смысла уточнять, а надо действовать по обстановке и как можно более слаженно.

Мой мозг работал на повышенных оборотах. Мысль двигалась, как учил Вершинский, по самому худшему из возможных сценариев развития событий. Если будет лучше, чем кажется, хорошо, но готовиться надо к худшему.

Если моя новая теория верна, если Вершинский зафрахтовал случайный транспортник, не ставя никого в известность из адмиралтейства, то мы сейчас запросто могли находиться на палубе самого настоящего пиратского корабля. Весело, сказать нечего. Как дальше могут развиваться события?

Самым оптимистичным сценарием можно было считать такой, где капитан Асланбек удовлетворится полученной от Вершинского суммой, и без всяких затей передаст груз в наше с Чернухой распоряжение. Но как-то на это не очень было похоже по обстановке.

Вариант похуже – капитан Асланбек еще не принял решение, что делать с грузом. Хотя бы потому, что он представления не имел, кто за ним прилетит и каким числом. Мог прилететь штурмовой отряд на трех гравилетах, высадить десант на палубу, а один гравилет держал бы «Амбер» под прицелом ракет. Никого бы тут это не удивило. Так бы и следовало сделать, так бы и было сделано, если бы Вершинский доверил свою тайну адмиралтейству. Но он ее доверить не мог никому, кроме нас.

Так что прилетело не три гравилета, а один, да еще не со штурмовым отрядом, а с одним подростком и девчонкой. Конечно, капитан Асланбек удивился, иначе и быть не могло. Поэтому нас никто не вышел встречать. Капитан еще не принял решение. Каким оно могло быть в теории? В чужую голову не залезешь, и не любил я строить предположения такого рода, но тут уж пришлось.

Наверняка еще при погрузке морякам стало ясно, что именно им пришлось взять на борт. Возможно, и скорее всего, никто из них никогда не видел боевых батипланов, но то, что это тяжеловооруженный подводный корабль с реактивным приводом, было очевидно. Даже самый технически безграмотный человек сделал бы такой вывод, а моряки не были технически безграмотными. Я попытался поставить себя на место пиратов, и понял, что от такого лакомого куска они вряд ли бы отказались по доброй воле, и вряд ли бы сочли сумму перевозки ценнее самого груза. В их положении трудно было отказаться от искушения захватить столь полезную для них вещь. Ведь владея даже одним батипланом, можно поставить на уши все побережье Турции раньше, чем слух об этом дойдет до базы охотников и прежде, чем те примут какие-то меры.

Но почему пираты просто не скрылись на «Амбере» в одной из скалистых бухт, зачем вообще было выходить с нами на связь? Погрузили бы батиплан, поняли бы, что он из себя представляет, и дали бы деру. Если они этого не сделали, значит, они уже попытались проникнуть внутрь «Шпика». Безрезультатно, естественно. Думаю, они не слабо удивились, когда не только не смогли вскрыть шлюзовой люк, но и обшивка не поддалась их плазменным резакам. В результате они поняли, что без нас им в батиплан не попасть, наверняка сейчас капитан именно над этим раздумывает.

В отличие от него мне и без раздумий было понятно, что нас надо брать живьем. Да, ключ от шлюза мог быть у кого-то из нас в кармане, но, в то же время ключом мог быть код, или отпечатки пальцев, или еще что-нибудь посложнее. Такое не вынешь из кармана у трупа.

Скорее всего, капитан Асланбек еще не дал соответствующую команду, но я уже точно знал – огня на поражение поначалу не будет. Будет потом, когда мы с Чернухой перекосим больше половины команды. Вот, тогда нас начнут убивать. Но не раньше. Хотя нет, это меня начнут убивать. Чернуху в любом случае попытаются взять живой. По понятным причинам.

Загадкой для меня оставалось лишь одно – почему Вершинский не дал нам более четких инструкций, почему не сказал правду, что доверил батиплан махровым контрабандистам? Мы бы поняли. Мы за два года привыкли к завесе секретности вокруг много, чем были заняты. Мы привыкли к бзикам Вершинского, которые были на грани маниакальности, а то и за гранью. С другой стороны, если бы он нас накрутил изначально, мы бы сразу корабль попытались взять штурмом, а так, в принципе, оставался шанс на мирное решение всех вопросов. Маленький, такой, шансик.

Больше всего я волновался за пилота. В текущей ситуации он превратился в пешку на доске. Если начнется перестрелка, его убьют первым, наверняка для этого уже снайпер сидит на позиции. Убьют, чтобы захватить гравилет, чтобы отрезать нам путь к отступлению, чтобы не дать нам огневого превосходства в воздухе. Много причин.

Именно мысль о пилоте заставила меня перейти от раздумий к действию. Я щелкнул пальцем свободной руки по наушнику гарнитуры и произнес:

– Ты под прицелом, срочно взлетай!

Пилот, словно ждал команды, а может и ждал, опытный, он рванул рычаг вертикальной тяги антиграва, сферы Шерстюка сместились, и машина свечой взмыла в небо. С решетчатой мачты основной надстройки грохнул винтовочный выстрел, но пуля попала а посадочную площадку, когда гравилета там уже не было. Он, подобно ракете, с не хилым ускорением умчался ввысь и превратился в едва заметную точку, по которой не попасть из стрелкового оружия. Я невольно поморщился, прикинув, какие перегрузки испытал при таком старте пилот, но мне было не до глубокой эмпатии.

В общем, получалось, что я сделал первый ход и выиграл, противник ответил выстрелом и промахнулся. При этом мы с Чернухой получили не слабый козырь в виде хорошо вооруженного гравилета в воздухе, с двумя ракетными установками и пулеметом. Если понадобится, он даст нам внушительную огневую поддержку.