Ну и ливень хлестал во время ужина! Жуть. Не люблю разгула стихий. Не потому, что страшно, – просто воображаю, как треплет ветром и заливает грязью несчастную деревню, а потом мне начинает казаться, будто треплет ветром и заливает грязью меня. Роуз же, напротив, словно подбадривает непогоду: то гром бы ей мощнее грохнул, то молния бы ярче сверкнула…
Выглянув за дверь, сестра сообщила, что сад полностью затоплен.
– А дорожка станет рекой, – удовлетворенно добавила она, даже не вспомнив, что бедняге Томасу там через час ехать на велосипеде. (Он задержался в школе на дополнительную лекцию.)
– Какое простодушное восхищение природными катаклизмами! – хмыкнул отец. – Напомню для полной радости, что в крыше вот-вот откроются шесть великолепных течей.
В кухне Стивен уже подставил ведро под струйку воды. Я сказала, что на чердаке давно закапало в двух местах, но не стоит беспокоиться: ведра на месте. Стивен отправился проверить, не набрались ли они до краев, а вернувшись, сообщил о четырех новых протечках. Ведра у нас закончились, пришлось взять три кастрюли и супницу.
– Наверное, мне лучше посидеть наверху, чтобы вовремя опорожнять посуду, – сказал Стивен и, вооружившись книгой и свечными огарками, отправился на чердак. Грустно, должно быть, читать стихи под бульканье с шести сторон.
Мы перемыли тарелки, и Роуз с Топаз ушли в прачечную развернуть крашеные простыни. Отец молча сидел у камина, неподвижно глядя перед собой, – ждал, когда закончится дождь, чтобы вернуться в караульню. Мне вдруг стало страшно и горько: как я все-таки от него отдалилась… Тихо подойдя к креслу, я села на решетку, заговорила о погоде – и неожиданно поняла, что говорю с отцом, будто с незнакомцем. От огорчения я умолкла. В голову не приходило ни слова.
Спустя несколько минут отец сказал:
– Значит, Стивен нашел работу в Четырех Камнях…
Я кивнула, а он как-то странно на меня посмотрел и спросил, нравится ли мне Стивен.
– Конечно, – ответила я, – только стихи его… смущают.
– Расскажи ему, что тебе все известно о стихах. Что они чужие, – проговорил отец. – Ты сумеешь преподнести это правильно. Подтолкни его. Пусть напишет сам, хоть плохонькое. Только держись спокойно, никаких эмоций. Лучше чуть резко.
– Вряд ли ему понравится, – заметила я. – Резкость он примет за высокомерие. Ты ведь знаешь о его нежных чувствах ко мне.
– Потому и нужна капля резкости, – ответил он. – Если только… Разумеется, он красив, как Аполлон… Я рад, что его интересуешь ты, а не Роуз. – Наверное, вид у меня был крайне озадаченный, потому что отец вдруг улыбнулся. – Не забивай себе голову. С твоей рассудительностью ты сделаешь верный выбор интуитивно. Нет смысла просить совета у Топаз – она лишь обрадуется: все великолепно, все естественно. Возможно, так и есть. Кто знает, что из вас, девочки, выйдет…
Я вдруг поняла, о чем он.
– Хорошо, буду резкой. В пределах разумного, конечно.
Только отважусь ли я на такой разговор? Есть ли в нем необходимость? Увлечение Стивена ведь несерьезно, правда? Просто детская привязанность. Однако отец посеял в моей душе сомнения. Я теперь постоянно вспоминаю, каким странным голосом Стивен спрашивал меня о голоде. Тревожный знак, но… так приятно! Нет, довольно размышлений. Подобная чепуха меня не интересует – вот для Роуз самое то. Понятно, почему отец радовался, что Стивен увлечен мной, а не ею.
Из прачечной вернулась Топаз и поставила разогреваться утюги; отец сразу сменил тему – спросил, всю ли свою одежду я перекрасила в зеленый. Я ответила, что красить особенно было нечего.
– А длинных платьев у тебя нет?
– Ни одного, – призналась я (если смотреть правде в глаза, вряд ли у меня когда-нибудь появится взрослая одежда). – Но школьное платье еще держится, к тому же оно очень удобное.
– Надо перешить ей что-нибудь из моих, – сказала Топаз и вновь ушла в прачечную.
Я расстроилась: вдруг отец решит, будто я упрекаю его в скудости гардероба? И, спеша сменить тему, задала наибестактнейший вопрос:
– Как работа?
На его лице появилось отрешенное выражение.
– Ты уже взрослая, чтобы верить в сказки.
Конечно, я сглупила. Но раз терять нечего, отчего бы не зайти чуть дальше?
– Скажи честно… ты даже не пытаешься?
– Дорогая Кассандра… – Таким резким тоном он говорил крайне редко. – Я не писатель. Пора бы забыть этот миф. На платья я тебе не заработаю, запомни раз и навсегда.
Не проронив больше ни слова, отец поднялся из кресла и зашагал вверх по лестнице.
От злости на саму себя я разве что волосы не рвала: так испортить наш разговор! Первый за долгие месяцы!
Тут вошел Томас, мокрый как мышь. Я его предупредила, что лучше подняться через парадную лестницу, а не через спальню, и дала сухое белье (к счастью, успели все перегладить). Затем побежала наверх проведать Стивена.
Распластавшись на животе, Стивен читал; вокруг открытой книги мерцали свечные огарки, ярко озаряя его лицо. Какое-то время я просто стояла и смотрела на его шевелящиеся губы – пока он меня не заметил.
Кастрюли набрались до краев; мы вылили воду в окно. В караульне горел свет. Значит, отец ушел к себе, невзирая на дождь. Впрочем, ливень начал понемногу стихать. В саду пахло свежестью. Я высунулась наружу: на улице было намного теплее. Дому всегда нужно время, чтобы привыкнуть к новой погоде.
– Скоро наступит ваша любимая весна, мисс Кассандра, – улыбнулся Стивен.
Мы жадно втягивали носами свежий воздух.
– Какая-то в нем мягкость, правда? – сказала я. – Будем считать, что дождь уже весенний… Или я жульничаю? Знаешь, каждый год стараюсь высмотреть весну пораньше.
Он тоже высунулся в окно и глубоко вдохнул.
– Все верно, мисс Кассандра, зиме конец. Может, холода еще вернутся, но весна уже берет свое. – Стивен вдруг улыбнулся, не мне, а в пространство перед собой. – Начало – самое лучшее время.
Закрыв створки, мы снова поставили кастрюли под течи, и по пустым металлическим доньям мелодично зазвенели капли. Огарки свечей отбрасывали причудливые тени, в их мерцающем свете Стивен казался очень высоким. Отец назвал его красивым, как Аполлон… Ой, мне ведь следовало держаться порезче! Совсем забыла.
Мы спустились в кухню, я поставила Томасу еду.
Топаз утюжила прелестное шелковое платье: в прошлом бледно-голубое, а теперь бирюзово-зеленое. Красивый, необычный оттенок. Видимо, от такого зрелища Роуз и стала еще угрюмей – она как раз расправляла для глажки свое плохо окрасившееся ситцевое платьице.
– И стоило вообще возиться с летней одеждой? – фыркнула она. – По-моему, теплые дни вообще не наступят.
– Да уже запахло весной! – ответила я. – Выгляни на улицу, сама почувствуешь.
К смене времен года Роуз равнодушна, поэтому пропустила мое замечание мимо ушей. Зато Топаз сразу поспешила к двери: раскрыла ее настежь, запрокинула голову и, разведя руки в стороны, глубоко-глубоко вдохнула.
– Запах, конечно, пока легкий, хорошо не распробуешь, – уточнила я, но поглощенная своими ощущениями мачеха меня не слушала. Наверное, ринется сейчас в темноту за порогом… Не ринулась. Пару раз глубоко вдохнув, Топаз ушла наверх мерить отутюженное платье.
– Не понять мне этого… – проговорила сестра. – Хотя столько лет живем под одной крышей. К чему ее причуды? То ли действительно зов души, то ли игра на публику, то ли игра для себя.
– По-моему, и то, и другое, и третье, – ответила я. – Если ей так жить веселее, не мне ее упрекать.
Роуз вышла на порог, с минуту постояла, однако ночной воздух ее уныния не развеял.
– Я уже готова на любое безрассудство! – сказала она, захлопывая дверь. – Придумать бы только какое…
– Да что с тобой, Роуз? – спросил Томас. – Каждый день спектакль! Надоело. С Топаз хоть посмеяться можно, а ты вечно угрюмая.