Деформация вертикали. От «анонимных империй» до антилобби

Но межгрупповая борьба велась не только на почве регионального или отраслевого лоббирования, но и на основе конфликта поколений, когда происходило включение в номенклатурный состав новых представителей советской элиты при сохранении привилегированного положения геронтократии. Наиболее наглядным примером такой борьбы было столкновение Н. Хрущева с партийно-комсомольской элитой, которая оказалась во главе силовых структур и занимала наиболее важные посты в партийной иерархии.

Среди основных методов и приемов групповой борьбы внутри политической системы СССР, которых отличал закулисный характер, можно выделить следующие:

1. Использование связей с ключевыми, «нужными» фигурами;

2. Телефонное право;

3. Использование СМИ (в строго регулируемых нормативных пределах);

4. Дискредитация моральная (в основном на среднем уровне);

5. Дискредитация идеологическая с использованием третьего пункта;

6. Взяточничество в разных формах.

Что касается последнего приема, то в рамках советского государства, особенно в 70-80-х гг., коррупция приобрела гигантские масштабы. При этом М. Джилас говорил о коррумпированности особого рода, когда «…отождествление власти и партии с государством (практически с собственностью) как раз и делает коммунистическое государство… самокоррумпирующимся, неумолимо плодящим привилегии и паразитические функции»[107 - Джилас М. Лицо тоталитаризма. – М.: Новости, 1992. С. 240.].

Одной из форм проталкивания тех или иных интересов или же затягивания в их реализации было создание специальных комиссий по решению вопросов. Об этом говорил еще В.И.Ленин, которому принадлежит мысль о том, что если хочешь завалить дело, создай Совет. В бытность существования Советского Союза создавались разные комиссии, как, например, Комиссия по оперативным вопросам, Комиссия по военно-промышленному комплексу и другие, которые создавались решениями Совета Министров СССР, ЦК КПСС или совместными решениями. Смысл деятельности этих комиссий состоял в координации работы министерств и ведомств, а при необходимости и местных властей, для выполнения тех или иных задач. Обычно комиссии возглавлялись зампредом Совмина, решения комиссий оформлялись как распоряжения Совета Министров СССР, а в случае необходимости как постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР. Руководство такой комиссией давало ее председателю большую власть, так он был главной целью лоббистов, пытавшихся через него достичь своих целей.

В отличие от демократических политических систем, где одним из основных методов в лоббистской деятельности является формирование благоприятного для организации или личности общественного мнения, в советском государстве использование СМИ в межгрупповой борьбе не было широко распространено по причине игнорирования общественного мнения как такового. Здесь «…борьба идет не при помощи парламентского красноречия, а путем длительного (годами) подсиживания, сложнейших хитросплетений и интриг…»[108 - Восленский М. Номенклатура: господствующий класс Советского Союза. – М.: Октябрь, Советская Россия, 1991. – 670с. (С.374).]. Публичность вступала в свои права лишь тогда,когда все вопросы в рамках «борьбы под ковром» были решены, и необходимо было осуществить ритуал изгнания поверженного. Обычно это делалось посредством официальных сообщений о смене или уходе того или иного функционера «по состоянию здоровья» или «в связи с переходом на другую работу». Кстати, такая форма изгнания или временной нейтрализации тех или иных представителей элиты наблюдается и в современном Казахстане. Вряд это вызывает удивление, учитывая тот факт, что первый президент Казахстана получил свое политическое посвящение и приобрел первый опыт кулуарной борьбы именно в недрах советской бюрократической машины.

Одной из характерных черт советской элиты было стремление к институциональной стабильности общества любой ценой – даже за счет самоограничения и «выдачи» отдельных своих представителей. Партноменклатура, следуя всем особенностям своих характеристик, поддерживала хотя бы видимость идеологического единства. Но синдром «двоемыслия» уже давно охватил общество. Более того, этот синдром затронул и саму элиту, которая медленно, но неуклонно трансформировалась в собственника параллельно с ослаблением жесткой вертикали управления. Это привело к образованию региональной, хозяйственно-управленческойэлиты, национальной субэлиты, которые быстро эволюционизировались в контрэлиту. В то же время усиление позиций контрэлиты происходит на фоне деградации правящей элиты, которая потеряла контроль над обществом и деятельностью субэлиты. Монолитная и единая номенклатурная элита становится рыхлой и фрагментарной, что и обусловило довольно быстрое крушение советской политической системы, чему предшествовала разрушительная деидеологизация не только «низов», но и партийно-номенклатурных «верхов».

Как уже отмечалось выше, если при Сталине существовала классическая командно-административная система, которая все еще базировалась на диктате партийной идеологии и конкретной личности, то уже при Хрущеве, затем при Брежневе и вплоть до распада советской системы, главным игроком стала более прагматичная и менее идеологизированная бюрократия. Именно с ней в 80-х годах было связано «…появление и развитие «бюрократического рынка», который, по мнению… В.Найшуля, явился предтечей и «базой» рынка, создаваемого в перестроечный и постперестроечный период»[109 - С.П.Перегудов, Н.Ю.Лапина, И.С.Семененко. Группы интересов в российском государстве. – М.: Эдиториал УРСС, 1999. – 352 с. (С.68).].

Уже при М.Горбачеве происходит резкое ослабление вертикального внутриэлитного контроля, что приводит к перетоку в руки субэлиты функций управления, пользования и распоряжения властью и материальной собственностью. Этот процесс сопровождался ужесточением и активизацией межгрупповой борьбы, которая усиливалась по мере осознания того факта, что «кормушка» для элиты не безразмерна и на всех начинает не хватать. В то же время экономика оказывается в кризисе, а элита – в новых конфликтах, во время которой идет ее перегруппировка с использованием идеологических клише «коммунист» – «демократ», «рыночник» – «государственник». В конечном счете, развал Советского Союза привел к дроблению советской элиты по региональным границам, когда место кремлевской элиты занимает республиканская элита в новых независимых государствах.

Таким образом, если проанализировать группы давления, функционировавших в советской политической системе, то их можно отнести к институциональным группам, которые были частью государственного аппарата. При этом некоторые западные советологи, как, например, Дж. Хог, рассматривали командно-административную систему как государство, для которого был характерен институциональный плюрализм, который имел мало общего с тоталитарной системой сталинского периода. Согласно этой концепции в советской политической системе существовал плюрализм интересов, который оказывал влияние на процесс выработки и принятия политических решений. В то же время носителями данного плюрализма были не свободные общественные ассоциации и организации, а бюрократические институциональные группы, которые возникали и действовали внутри партийно-государственного аппарата.

Но, в данном контексте, более верной является точка зрения С.П. Перегудова, который считает, что квинтэссенцией плюралистической модели «…является не плюрализм интересов, а их автономность, независимость от государства, которую они сохраняют и в процессе своего взаимодействия с ним»[110 - Перегудов С.П. Организованные интересы и государство: смена парадигм // Полис. – M., 1994.– №2. С. 83.]. В советской политической системе неправительственный плюрализм отсутствовал полностью, и ошибкой сторонников институционального плюрализма было то, что они переоценили самостоятельность и независимость институциональных групп от влияния правящей элиты, чью роль, особенно в брежневскую эпоху, они необоснованно принижали. Как писал известный американский экономист Янош Корнаи в своей работе «Социалистическая система. Политическая экономия коммунизма»: «…классическая социалистическая система-то не монолит, внутри нее присутствуют группы и конфликты. Тем не менее, структура власти в этой системе является нерасчлененной и тоталитарной»[111 - Kornai Y. The Socialist System. The Political Economy of Communism. – Princenton, 1992. P. 48.]. И хотя, в послесталинскую эпоху, тотальный контроль партийной верхушки постепенно снижался, правящая элита еще могла управлять внутриаппаратными процессами, но только до тех пор, пока не произошла ее резкая поляризация с контрэлитой.

Что касается определения более оптимальной модели внутрисистемных взаимоотношений номенклатурных советских институциональных групп, то в значительной степени здесь подходит концепция «бюрократического корпоративизма», которую выдвинули политологи А. Зудин, И. Семенко и С. Перегудов, рассматривая ее как подсистему социалистической тоталитарной, а потом посттоталитарной политической системы. Согласно этой концепции, советская форма корпоративизма отличалась от итальянского, фашистского или латиноамериканского тем, что существовавшие организованные интересы не только были порождены государством и контролировались им, но и не выходили за государственные рамки. В свою очередь, это говорило о том, что полностью отсутствовала схема взаимоотношений по линии «государство -негосударственные корпорации», как это было, например, в Италии или Германии, где не произошло разрушение сферы частного капитала, который взамен своей политической лояльности и поддержки режиму получал право представлять свои интересы перед государством.

В Советском Союзе все институциональные группы были порождены самим государственным аппаратом, а корпоративные отношения имели бюрократический характер и в основании этого лежало то, что «…тотальное огосударствление всего и вся, породившее невиданное по своим масштабам отчуждение и рядового работника, и функционера от собственности, труда и результатов труда привело к тому, что именно бюрократизм стал преобладающей нормой поведения представителей всех государственных структур»[112 - Перегудов С.П. Организованные интересы и государство: смена парадигм // Полис. – M., 1994.– №2. С.85.].

При этом советский корпоративизм, в отличие, например, от западной социетарной формы, в качестве противовеса групповому эгоизму имел лишь только власть правящей элиты и партийную идеологию. Уменьшение внутрисистемного диктата партийного руководства над всеми бюрократическими звеньями, заложенного еще Сталиным, а также уменьшение влияния идеологии создавало благоприятные условия для становления бюрократических организованных интересов как посредников при распределении власти и ресурсов. Кроме этого, усложнение социально-экономической структуры СССР способствовало усилению и разрастанию номенклатурного аппарата, отдельные звенья которого стали играть не просто исполнительную, но и регулирующе-фильтрующую роль, связанную с реализацией директив и приказов. Более того, сама партийно-государственная верхушка стала активно участвовать во внутрисистемной групповой политике. В то же время, становление бюрократического корпоративизма, по мнению С.П. Перегудова, имела свои положительные стороны в эволюции политической системы, так как «ослабив и модифицировав административно-командную систему, бюрократический корпоративизм способствовал известному смягчению ее чрезмерной жестокости и неповоротливости, режим начал реагировать на изменения в производстве и обществе…»[113 - Перегудов С.П. Организованные интересы и государство: смена парадигм // Полис. – M., 1994.– №2. С.86.].

Как известно, квинтэссенцией любого «рынка», в том числе и бюрократического, является процесс конкурентной борьбы, которая в условиях Советского Союза велась исключительно внутри политической системы. В основе этой борьбы лежал раскол когда-то монолитной элиты на «реформаторов» и «консерваторов», «москвичей» и «регионалов», «молодых» и старых» внутриэлитных игроков. То есть налицо был кризис консенсуса в элитной среде. Главная причина данного кризиса лежала в изменившихся внутренних факторах, оказывающих влияние на состояние всей социально-политической системы. К внутренним факторам можно отнести повышение образовательного уровня населения, что играло большое значение при рекрутировании новой политической элиты, форсированная урбанизация, большая открытость внешнему миру, которая создавала почву для осознания существенного разрыва между идеологическими декларациями и социально-экономической реальностью, что ощущалось не только массами, но и самой элитой. При этом сохранялась прежняя замкнутость политической системы, когда легитимность власти в глазах населения падала пропорционально увеличению самолегитимности в глазах самой элиты, которая не умела и не могла воспринимать импульсы снизу и адекватно оценивать сложившуюся ситуацию.

Самодостаточность власти и жесткая борьба элитных группировок, где, в конечном счете, победу одержала группа М.Горбачева, пытавшаяся реформировать советскую систему, кризис государственной идеологии, а также идеологизированной экономики, которая к концу 80-х гг. полностью исчерпала свой потенциал, распространение синдрома «двоемыслия» в обществе, затем переросший в отрицание самой власти, – все это создало почву для развала советского государства на суверенные государства, многие из которых еще долго несли на себе печать своего посттоталитарного прошлого.

Крах советского политического режима был предопределен самой ее природой, когда социальные требования и интересы не имели надежных каналов артикуляции и агрегирования и скапливались на «входе». В свою очередь, неспособность правящей элиты воспринимать импульсы из внешней социальной среды, ожидая от нее лишь поддержку своей легитимности, исключало циркуляцию информации в рамках «петли обратной связи», которая является главным механизмом устранения напряженности в обществе и коррекции в достижении поставленных целей.

При анализе причин распада советской политической системы, следует иметь в виду важность упомянутого кризиса элиты, который фактически подготовил почву для системного развала. Формирование нового типа «прагматически-деидеологизированной» элиты, которая рассматривала власть как источник для собственного обогащения и активно участвовала в кооперативном движении и создании экономических организаций на основе госсобственности. «Имея исходный капитал в виде личных связей, финансовых средств и рычагов управления, они создавали кооперативы, центры научно-технического сотрудничества молодежи…Около 10% коммерческих структур в конце 80-х – начале 90-х гг. были учреждены партийно-комсомольской номенклатурой…»[114 - С.П.Перегудов, Н.Ю.Лапина, И.С.Семененко. Группы интересов в российском государстве. – М.: Эдиториал УРСС, 1999. – 352 с. (С.81).].

Именно тогда возникла тесная связка «чиновник – бизнесмен», в которой первый, пользуясь своими властными полномочиями, создавал благоприятные условия для предпринимательских структур, нередко являясь неформальным ее создателем, а вторые исправно платили ему процент с полученных доходов. В конечном счете, частнособственнические интересы новой элиты вступили в жесткое противоречие с существующей экономической системой, для которой был характерен тотальный контроль над любой экономической деятельностью, что, несомненно, сужало рыночные возможности новых экономических субъектов. Разрушение этой системы и КПСС как контролирующего органа, а также всех государственных структур, стало для них жизненной необходимостью, тем более что это соответствовало потребностям экономического и политического развития.

Стоит отметить, что на данном этапе интересы новой элиты сомкнулись с интересами тех демократических сил, которые выступали за радикальный слом советской, репрессивной системы. Что касается старой партийной гвардии, то ее самодостаточность и самолегитимизация на фоне накопления нереализованных требований на «входе» создавало ситуацию парового котла, который должен был лопнуть из-за накопившегося в нем пара, что, в конечном счете, и произошло. «Конфликты различных властных структур породили негативные эффекты: реальная система власти существенно отошла от формальной схемы, политический центр никогда не мог восстановить положение… Самостоятельное поведение предприятий и министерств сделало неэффективным планирование…» [115 - Самсон И. Размышления о крахе коммунизма // Мировая экономика и международные отношения. – M., 1992. – №10. – 92-107 с. (С.94).].

3.2. Ловушки транзитологии

Как уже указывалось выше, специфика переходного периода состоит в ее эклектичности, когда черты старой командно-административной системы сочетаются с новыми субъектами и институтами, порожденными изменениями экономических отношений. При этом разрушение советской политической системы фактически не затронуло процесс распределения ресурсов, который оставался в руках старых номенклатурных групп. «Те группы, которые были сильны еще при старом режиме, оказались в стратегически выгодном положении, позволявшем им воспользоваться новой ситуацией»[116 - Саква Р. Режимная система и гражданское общество в России // Полис. – M., 1997. – №1. – 61-82 с. (С.72).].

Анализ формирования «старой-новой» политической и экономической элиты в постсоветских государствах позволяет выделить одну общую закономерность. Почти во всех новых независимых государствах из числа бывших советских республик, кроме Прибалтики, Армении и Грузии, центром кристаллизации правящей элиты явилась прежняя партийно-государственная номенклатура, из которой возник слой крупных предпринимателей, сделавших первый капитал на использовании государственной собственности и сложившейся экспортно-ориентированной структуры экономики. Так, «…по данным исследования, проведенным сектором изучения элиты Института социологии РАН, более 75% политической и 61% бизнес-элиты – выходцы из старой советской номенклатуры»[117 - Общая и прикладная политология. Под ред.: Жукова В.И., Краснова Б.И. – М.: МГСУ Союз, 1997. – 991 c. (С.624).].

Стоит отметить, что такие цифры были характерны для большинства постсоветских республик. Другим источником пополнения новой элиты стали те общественные слои, которые возникли непосредственно в ходе появления новых экономических правил игры и частичной либерализации политической жизни. Здесь имеются в виду представители бизнеса, «…сформировавшиеся непосредственно в ходе создания основ рыночной экономики… выросшего из кооперативного движения и других форм предпринимательства… Те немногие представители свободного предпринимательства, которые выжили в конкурентной борьбе, были инкорпорированы … в состав первой, более могущественной группы»[118 - Эволюция форм политического участия экономических элит // Национальная служба новостей // http: www.nns.ru/analytdoc/ims/issue/ims5_2.html].

В свою очередь, специфика политической системы воздействует на всю структуру групповой политики, ее формы и методы, количество и качество существующих точек доступа, состав, иерархию и целевые установки различных групп давления, а также определяет дальнейшие перспективы развития сферы функционирования заинтересованных групп.

Распад Советского Союза и появление новых независимых государств вывел исследование групповой политики на новый уровень анализа и выявления функционально-ролевых, институционально-организационных и мотивационно-целевых специфических особенностей деятельности групп давления в условиях транзитного общества и трансформирующейся политической системы.

В начале 90-х годов некоторые политологи, в частности А. Мигранян, рассматривая трансформацию постсоветских систем, выводят спорную теорию о необходимости некоего промежуточного этапа при переходе от тоталитарной системы к демократии. При этом кое-кто, правда, «… оговаривается, что задействовать авторитарный режим в интересах демократизации общества… можно лишь при непременном условии сознательного и целенаправленного внедрения в складывающуюся систему авторитарных политических взаимоотношений и институтов действенного контролирующего и корректирующего механизма…»[119 - Степанов Е.И. Социальные конфликты и политический режим // Национальная электронная библиотека // http: www.nns.ru/analytdoc/konf5.htlm].

Внедрение категории «управляемой демократии» имеет сходство с типологизацией Ж. Блонделя, который выделял тип становящихся политических систем с авторитарными средствами управления. Вполне возможно, что выделение транзитного авторитаризма как закономерности социально-политического развития на постсоветском пространстве может быть обоснованным ввиду специфики политической истории большинства суверенных государств бывшего Советского Союза, в том числе и Казахстана. Специфика эта определена тем, что «…авторитарные тенденции в нынешней …действительности – реальность. За ними не только инерционная дань многовековой традиции, закрепленная в стереотипах политической культуры и социальной психологии. Налицо объективные условия, питающие эти тенденции: экономические, социальные, политические, культурно-ценностные» [120 - Галкин А., Красин. Ю. Авторитаризм в современной России // Обозреватель-observer. – M., 1996. – № 5. – 7-9 с. (С.7).].

Но отсюда возникает еще один важный вопрос: «Что нас ждет за углом? Новый поворот, тупик или формирование жизнеспособного политического организма, для которого транзит лишь болезнь роста?». Прошедшие десятилетия, с момента распада Советского Союза на отдельные суверенные субъекты, показали, что каждое из этих государств, несмотря на наличие множества общих политических, социально-экономических черт, оставшихся в наследство от посттоталитарного прошлого, выбрали свой путь политического и экономического развития, имея по сути одну продекларированную цель – строительство демократического, правового, светского государства с социально-ориентированной рыночной экономикой. В одних государствах появились первые ростки гражданского общества, произошло более или менее четкое разделение властей и повышение роли представительных органов, начали реализовываться некоторые демократические свободы, образовываться слой частных собственников как предтеча среднего класса и при этом сохранялась относительная закрытость политической системы. В других политических системах все эти процессы еще пока не начинались или же обрели бутафорно-декларативный характер, фактически законсервировав существующее политическое status quo с посттоталитарными элементами. В таких системах «…декларируемая в Конституции характеристика страны как демократического правового государства входит в противоречие с повседневной политической практикой этого государства, где все больше утверждаются авторитарные методы управления, позволяющие только одностороннее «сверху-вниз» движение команд при закрытом характере принятия решений»[121 - Глухова А.В. О некоторых причинах кризиса российских политических институтов // Национальная электронная библиотека// http: www.nns.ru/analytdoc/sod7.html].

Следует отметить, что тема постсоветского транзита не очень проста, учитывая активную попытку многих идеологов от власти наложить на нее толстый слой мифологем.

И здесь главное-избежать три ловушки.

1. «Отверточное производство»

Здесь имеется в виду активное приложение на постсоветскую действительность зарубежных теорий развития, которые зачастую опирались на эмпирический материал, собранный в результате исследований постколониального развития стран Африки, Азии и Латинской Америки. Хотя, без всякого сомнения, теория стадий развития Уолта Ростоу, политический порядок в изменяющихся обществах Самюэля Хантингтона, теория зависимости Теотонью душ Сантуша, идеи «догоняющей модернизации» и периферийного капитализма и т.д. закладывают хорошую основу для компаративных исследований. Но это не значит, что постсоветская транзитология должна напоминать автомобильные заводы, где местные специалисты собирают машины из иностранных комплектующих, которые затем подаются как инновационный успех. Кстати, нередко применительно к научным исследователям о транзите в Казахстане, в качестве тюнинга часто используются выдержки из монографий и выступлений главы государства. Отсюда вытекает вторая проблема.

2. Конец постсоветской истории

С точки зрения политической элиты большинства постсоветских государств, они не только прошли транзитный период, но и окончательно оформили эффективные политические системы, тем самым отрицая саму возможность попадания в ловушку «резинового» переходного периода, который может длиться десятилетиями. Параллельно с этим не менее активно идут разного рода попытки интерпретировать особенности политического развития своих стран с точки зрения текущей политической конъюнктуры.

В этой связи появляются разные варианты «третьего пути», концепции «суверенной» или «авторитарной» демократии. К числу доводов в пользу окончания транзита относят:

– институционализацию политической и экономической систем;

– формирование правового пространства;

– легитимность власти в глазах международного сообщества;

– сформировавшийся состав политических игроков;

– демографический аспект в лице появления постсоветского «new generation» и т.д.

Однако наглядным является пример стран Ближнего Востока и Северной Африки, где именно «new generation» стали движущей силой разрушения устоявшихся политических систем, которые также мнили себя венцом политической эволюции. «Здесь вспоминается спорная, хотя и интересная теория циклов А. Шлезингера-младшего, который считал, что базовым социобиологическим фактором, определяющим 30-летний цикл политического развития, является естественная смена поколений. При этом Шлезингер полагал, что каждое новое поколение, став политически совершеннолетним, в течение первых 15 лет бросает вызов властвующему поколению, а затем само приходит к власти…»[122 - «Сумеречная зона» или «ловушки» переходного периода. Альянс аналитических организаций – Алматы, 2013. – 264 с. (С.110-111).].

И если во времена Советского Союза открытие заводов, фабрик и новые научные достижения обычно приурочивали к празднованию Великой Октябрьской социалистической революции, то во многих бывших советских республиках празднование очередного дня независимости подавалось как окончательное завершение постсоветского транзита и начало нового рывка в светлое будущее.

В свою очередь, к контраргументам противников завершения транзита можно отнести тезис о формальной институционализации, при которой в политической системе многих постсоветских стран до сих пор нет дееспособных политических институтов. При этом усиление лишь одного элемента политической системы, а в нашем случае это президентская власть, не гарантирует эффективность всей системы. Это напоминает известный принцип равновесия Джона Нэша, при котором ни один участник не может увеличить выигрыш, изменив свое решение в одностороннем порядке, когда другие участники не меняют решения. Одним словом, спор между противниками и сторонниками транзита может идти долго. Но все опять упирается в критерии, по которым следует оценивать текущее положение политических систем в некой системе координат. Скорее всего, речь идет о создании устойчивых в долгосрочном плане экономических и политических систем.

3. Что касается третьей ловушки в рамках транзитологии, то я назвал бы ее «ловушкой А и Б». Думаю, что многие хорошо помнят задачку из школьного учебника, в которой говорится о том, что из пункта «А» в пункт «Б» выехали автомобилист и велосипедист, которые с разным интервалом времени должны были добраться до пункта назначения. Иногда возникает такое ощущение, что когда говорят о постсоветском транзите, имеют в виду именно эту задачку, где из пункта «С» (Советский Союз) в пункт «Д», то есть демократические политические системы, с разной скоростью движутся бывшие советские республики.