Высшая ценность

– Добро пожаловать в Кират.

Завывая двигателями, самолет докатился до конца полосы, развернулся в сторону широкого бетонного кармана, почти вплотную примыкавшего к высокому, но какому-то приземистому, словно пригнувшемуся к земле, зданию терминала. До третьего этажа окон в нем практически не было, за исключением нескольких щелей, больше напоминавших бойницы, чем обычные окна. У единственного входа, рядом с полуоткрытыми створками бронированных дверей, оживленно жестикулируя, поджидало шестеро солдат в черно-красной форме, лихо заломленных беретах и тускло блестевшими воронеными стволами АК-47 за плечами.

Краусс откинулся назад и качнул головой в сторону американцев:

– Ребята сейчас здорово влипнут, верно?

Осокин кивнул.

– Верно.

– Может, стоит предупредить их?

– Они не послушают.

Краусс вздохнул:

– Это точно. Вообще, честно говоря, может и к лучшему, чтоб им урок преподали, поучили немножко, так сказать…. а то сейчас на них даже смотреть противно. Терпеть не могу этих хиппи или хипстеров, или как они там сейчас на нынешнем сленге называются…

«Урок, более чем вероятно, окажется последним, да только мне на это, в общем, наплевать», промелькнуло в голове, однако на этот раз Осокин вообще ничего не ответил – сейчас он смотрел как трое индусов в засаленных робах подкатывают к заканчивающему рулежку самолету раздолбанного вида трап.

…Температура воздуха 19 градусов по Цельсию, киратское время – десять часов и сорок пять минут. Командир корабля и экипаж желают вам счастливого пути и надеются, что вы еще не раз воспользуетесь услугами нашей компании…, – динамик на пилотской кабиной продолжал глухо выкаркивать дежурные фразы, стюардесса уже возилась с запирающим устройством двери. Невозмутимые азиаты в замшевых пиджаках неторопливо поднялись со своих мест, один остался в хвосте возле аварийного выхода, второй, неторопливо прошествовал в носовую часть и мягко оттеснил стюардессу от двери.

– Похоже, за то время, что я не посещал эту чудесную, богохранимую страну, тут произошло немало любопытных изменений, – вполголоса заметил Осокин, – В прошлый раз они хотя бы давали самостоятельно выйти и своими ногами добраться до таможенного пункта. Процесс явно оптимизировали.

Краусс, если и хотел ответить, то вновь не успел – самолет полностью остановился, снаружи что-то отвратительно заскрежетало металлом по металлу, будто к внешней обшивке фюзеляжа пыталось прицепиться нечто с громадными когтями. Минутой спустя, дверь распахнулась и в салон, один за другим, начали вваливаться квадратные мужики, с ног до головы закованные в кевларовую броню.

Осокин закрыл глаза. В ноздри ему ударил ураган, тот самый запредельный, неосознаваемый для обычных человеческих чувств поток запахов, точно такой же, какой оглушил его, когда Осокин впервые ступил на землю Кирата, на бетон взлетной полосы вот этого самого аэропорта. Невероятная смесь аромата специй, вечных льдов и свежей крови, древности и вечной молодости, тлеющей серы адских костров и близости к Небесам. Говорят, одно и то же сильное ощущение невозможно испытать дважды, но сейчас именно это и происходило, причем, Осокин не знал, насколько это чувство являлось плодом его фантазии, а насколько – реальностью.

Но зато грубый мужской голос, громогласно загремевший на весь салон, на дикой смеси английского и китайского, определенно был вполне себе реальным. Даже более чем.

– Всем оставаться на своих местах! Проводится спецоперация Министерства Внутренних Дел и Социальной Гармонии! Тотальная проверка!

Автоматчики в черном и красном наглухо перекрыли оба выхода из самолета, по проходу между креслами, пошатываясь, брел здоровенный детина в разрисованном иероглифами бронежилете и с лейтенантскими лычками.

Осокин перевел дух. Наваждение пропало столь внезапно, насколько и появилось. Сейчас он не чувствовал ничего, кроме острого запаха смешанного с застарелым перегаром пота, которым несло от приближающегося детины. Не самые приятные запахи, но, хотя бы, вполне земные и человеческие.

Лейтенант остановился, обвел пространство перед собой мутноватым взглядом, потом сфокусировался на Осокине и Крауссе. Ткнул обтянутым черной перчаткой пальцем куда-то в пространство между ними.

– Документы.

Затем, даже не заглядывая в протянутые паспорта, слегка заплетающимся языком объявил:

– Так. Вы оба обвиняетесь в попытке провоза на территорию суверенного королевства Кират запрещенных товаров. Это тяжкое права.. прово.. в общем, приговариваю вас обоих к штрафу в 100.000 рупий. Выплатить штраф требуется мне на руки и немедленно. Валюта запрещена, но для уплаты штрафа сгодится. В случае отказа подчиниться законному требованию сотрудника…

Не дожидаясь пока он закончит, Осокин молча протянул свернутую в трубочку пачку купюр. Краусс, переводя взгляд с киратца на Осокина и обратно, пряча в усы ухмылку, полез за бумажником.

Забрав деньги, лейтенант, не глядя, швырнул паспорта в просвет между креслами и развернулся к американцам. Наклонившись за паспортом, Осокин мельком взглянул на них – похоже, что до несчастных уже постепенно начинало доходить, куда они попали, а главное – что с ними может произойти дальше. Зеленоволосая девица держалась получше, лицо у нее закаменело, как будто она только что взглянула в глаза самой Медузе Горгоне, хотя губы, все равно, мелко тряслись, парень же, вообще выглядел так, будто от ужаса сейчас утратит последние остатки рассудка.

Киратец снова начал было свою речь про запрещенные товары и штраф, когда за спиной у него материализовался один из молчаливых азиатов в замшевых пиджаках, и прошептал что-то на ухо. Пару секунд лейтенант соображал, неестественно расширенные зрачки в ободке из красных прожилок медленно ворочались туда сюда, но, когда же, наконец, смысл услышанного был более менее осознан, по лицу киратца расплылась настолько счастливая улыбка, будто он, как минимум, секунду назад узнал, что стал долларовым миллиардером.

– Та-ак… Значит, вы прибыли в нашу замечательную страну, дабы присоединится к запрещенной на территории Кирата террористической и экстремистской организации Золотой Путь? Оч-чень хорошо! Просто замечательно!

– Думаю, нам нужно как можно быстрее уходить отсюда, – вполголоса пробормотал Осокин и ткнул Краусса в бок. Тот с отвисшей челюстью не отрываясь смотрел, как лейтенант, ухмыляясь от уха до уха, неторопливо расстегивает кобуру.

– Мы требуем немедленной встречи с американским консулом, – срывающимся голосом пискнула зеленоволосая девица, – У нас есть права и мы требуем немедленной…

Подошедший сбоку солдат наотмашь ударил американку прикладом так, что ее голос оборвался, словно у выключенного из розетки радиоприемника, а сама она, беззвучно и тяжело, как мешок с песком, повалилась на своего приятеля. Слышно было как металл приклада звякнул не то о сережку, не то пирсингу. По зеленому ежику начало медленно расплываться красное.

– Охерел? – мягко спросил лейтенант у ударившего солдата, – Ты чего мне ее портишь раньше времени?

Протиснувшись мимо замершего Краусса, Осокин одним движением стащил вниз, с багажной полки свою сумку, затем, глядя себе под ноги и не оборачиваясь, быстро двинулся к переднему выходу – оба оставленных возле него солдата, радостно гогоча, жестами показывали то ли лейтенанту, то ли ударившему, что прямо сейчас надо делать с американцами. Перед глазами промелькнули прикрепленные к их бронежилетам начищенные эмблемы в виде головы рычащего тигра, невозмутимые раскосые глаза стюардессы, все так же стоявшей возле двери и абсолютно хладнокровно дожидавшейся, когда и чем завершится этот спектакль, который она, судя по всему, наблюдала уже далеко не первый раз, истертые деревянные ступеньки трапа, некогда выкрашенные в темно-синий цвет.

Вне самолета оказалось неожиданно холодно, Осокин даже содрогнулся от озноба, когда острый ветер насквозь пронизал легкую куртку и влажную от пота рубашку. И пахло здесь вовсе не экзотическими пряностями и вечным льдом, а смесью мазута, авиационного бензина и разогретой на солнце краски. Эти запахи подействовали отрезвляюще и оказались неожиданно приятны – обычный мир со всеми страхами и безграничной жесткостью, в который раз показался ему далеко не таким кошмарным, каким представлялся раньше, до того, как все это началось. Насилие и диктатура, все всякого сомнения, конечно же, отвратительны, горе тому, кому не посчастливится застрять между вращающимися жерновами социал-дарвинизма, но… но, все это, хотя материально, закономерно и даже, вполне логически объяснимо.

Все познается в сравнении.

Двое солдат, оставленных возле подножия трапа, и сейчас жадно прислушивающихся к доносившимся из открытой двери крикам и взрывам хохота, не обратили на Осокина ни малейшего внимания, и он беспрепятственно пересек покрытую потрескавшимся бетоном площадку, отделяющую посадочную зону от входа в терминал. Далее пол был разлинован белыми стрелками с грозными надписями, сулящими суровые кары за попытки нелегального проникновения на территорию Кирата, но Осокин и не подумал следовать их указаниям и идти к окошкам паспортного контроля и таможни. Вместо этого, он закинул на плечо ремень сумки и зашагал напрямую к выходу. Как он и думал, никто его не остановил. Прошел по длинному вестибюлю, в конце которого издевательски мигала неоном стрелка-указатель, приглашающая посетить магазин дьюти фри и упирающаяся в заколоченные фанерой витрины, на секунду притормозив только перед большим, выше человеческого роста, панорамным зеркалом, непонятно как умудрившимся уцелеть и, вообще, неизвестно что тут делавшим. В мутной, исцарапанной поверхности отразился худощавый, среднего роста и непонятного возраста человек, с узким, костистым, довольно неприятным лицом, зачесанными назад, редкими волосами и громадных размеров туристической сумкой. Завидев его, Осокин вздрогнул – в первое мгновение он сам себя не узнал. За последнее время это случалось с ним достаточно часто.

За исключением еще нескольких солдат, людей здесь почти не было – ни одного гражданского чиновника, никакого вспомогательного обслуживающего персонала, которым, как правило, набит практически любой аэропорт вне зависимости от размеров, даже в странах с самой жесткой тоталитарной диктатурой – часто, чем жестче правитель обходится с собственным народом, тем более приятное впечатление ему хочется производить на иностранных туристов и международную общественность, в широком смысле. У Пейгана Мина на этот счет явно были несколько иные представления – "прогрессивная общественность" из развитых стран волновала его в самую последнюю очередь.

Впрочем, думал Осокин, минуя еще в прошлом веке сломанные турникеты, которыми заканчивался короткий, ведущий к намертво заклиненным в раскрытом положении раздвижным дверям, одна стеклянная створка которых была разбита, в другая – на высоте человеческого роста забрызгана чем-то красновато-бурым, если твоя страна по производству и экспорту героина давно уже обошла Колумбию, а командующий личной гвардией генерал – прямой ставленник шанхайских триад, а по некоторым данным, еще и глубоко законспирированный агент служб китайской внешней разведки, даже в современном открытом мире общественным мнением можно и пренебречь. Оно просто предпочтет тебя не замечать, подыскав более подходящие и, главное, легкие цели, вроде клеймления «системного расизма» в США, либо поддержки каких-нибудь трансгендеров в Белоруссии.

А немногочисленные, все еще прилетающие в Кират, туристы пусть лицезреют почти нищую страну с разрушенными аэропортами и вымирающими деревнями, где состоящая из иностранных наемников армия, открыто грабит, насилует, да и просто истребляет народ, даже и не предполагая кого-либо стесняться. Думать при этом эти самые туристы могут все, что им угодно, а если кто-то вдруг вздумает начать возмущаться – только за последний прошедший гож, уже, как минимум, с десяток не в меру смелых и борзых иностранных журналистов вдруг неожиданно исчезли в этих горах при невыясненных обстоятельствах. Каких-либо международных протестов или громких скандалов за этим, конечно же, не последовало.

За входом в терминал шла буферная зона, так же, как и взлетно-посадочная полоса, залитая бетоном и отгороженная двумя облупившимися полосатыми шлагбаумами, затем впритирку друг к другу примостились несколько приземистых, точно так же как и терминал, подозрительно напоминающих долговременные оборонительные сооружения, зданий неизвестного предназначения, возможно, ангаров, а еще дальше, судя по всему, начиналась часть аэродрома, отведенная исключительно для нужд киратских ВВС. С того места, где сейчас находился Осокин, была видна только очень небольшая ее часть, в частности площадка, на которой медленно вращал винтами длинный и узкий, явно военного предназначения, вертолет. Под надзором вездесущих солдат, маленькие грязные человечки прицепляли к его недоразвитым, коротким крыльям, блоки НУРСов. Над всем этим, словно всевидящее Око Саурона, возвышалась треугольная бетонная башня диспетчерской вышки.

Осокин свернул в противоположную сторону, туда, где на заваленной битым камнем и прочим мусором небольшой парковке, уныло жались друг к другу несколько разной степени раздолбанности автомобилей. Осокин покачал головой – ему еще тогда, во время первого посещения Кирата, показалось удивительным, на чем же здесь могут зарабатывать таксисты, кому они предлагают свои услуги. При нынешнем туристическом трафике, наверное, если просто ходить вдоль дороги и искать там золотые монеты, и то можно заработать больше, чем вот так сидеть и дожидаться клиентов, которые, скорее всего, так никогда и не появятся.

Впрочем, вот он-то появился. Наверное, Краусс тоже скоро подойдет, при условии, конечно, что у него хватило мозгов ни во что не влезать и покинуть самолет прежде, чем тот лейтенант еще раз решит обратить на него внимание. Если усатый псих не врал насчет своих увлечений, какой-то опыт в подобных вещах, у него, по любому, иметься должен.

Навстречу выдвинулись сразу три киратца-водителя – все, как на подбор с телосложением десятилетних детей, большую часть жизни просидевших в нацистском лагере смерти, и лицами глубоких стариков. Осокин брезгливо отдернулся от самого настойчивого, схватившего за рукав и лопотавшего что-то про лучшие цены и комфортную машину. В его тщательно составленном и, совсем недавно еще казалось, таком гладком, со всех сторон красивом плане, водителю отводилось далеко не последнее место… а то, что он сейчас перед собой видел, устроить не могло совершенно ни с какой стороны.

Осокин вновь вспомнил Краусса и в глубине сознания маленькой рыбкой с яркой серебряной чешуей мелькнула мысль, что, наверное, бросать Краусса в самолете не стоило – надо было тащить его за собой. Тогда, возможно…

Додумать он не успел.

Земля под ногами вдруг ожила и начала вставать на дыбы, как, если бы, где-то из самых ее недр вдруг наверх принялся прокапываться гигантский крот. Почти одновременно внутри головы надулся, а затем с оглушающей силой лопнул чудовищный, наполненный воздухом и кровью, пузырь, ударив изнутри по барабанным перепонкам с силой тысячетонного молота. Звуки окружающего мира исчезли, растворившись в ровном, клокочущем гуле, сквозь который редкими, но все же напоминающими о том, что он еще жив, ударами, пробивалась удары сердца.

Скорее инстинктивно, чем потеряв равновесие, Осокин упал на колени, потом, с удивившей самого себя скоростью, перебирая руками и ногами, укрылся за ближайшим автомобилем, небольшим микроавтобусом, ныне совершенно неопределяемой марки, но в одной из прошлых жизней, видимо, родившемся «Фольксвагеном» светло-синего цвета. Почти тогда же сверху дождем посыпалось что-то твердое, острое и колючее, оно больно ужалило Осокина в шею и когда он потрогал ладонью ужаленное место, то увидел стекающую между пальцев кровь. Все еще не различая никаких звуков, кроме клубящегося, однотонного гула с редкими вкраплениями стука крови в ушах, Осокин осторожно высунулся из-за машины и посмотрел назад.

Насколько хватало глаз, все заволокло клубящейся мглой плотного серого дыма, поглотившей здание терминала, посадочную полосу и площадку с вертолетом. С далеким, будто из под воды доносящимся, натужным хрустом, все еще торчащий над этим расползающимся дымным облаком, треугольный шпиль диспетчерской вышки, со странной, какой-то болезненной медлительностью, проседал внутрь самого себя, одновременно заваливаясь на бок. От крыши и капота микроавтобуса, от асфальта дорожного покрытия, от спины лежавшего на нем ничком киратца – водителя, беззвучно отскакивали падающие с неба мелкие кусочки бетона, металлические фрагменты, осколки и обломки чего-то, что распознать было уже невозможно. В самой глубине дымного марева, где-то там, в районе опрокидывающейся вышки, неохотно, лениво, но при этом неудержимо, росло и поднималось багрово-желтое зарево.

Придерживаясь за бок машины, Осокин поднялся на ноги, машинально вытер о куртку окровавленные пальцы. Потом осторожно ощупал уши – пока еще, конечно, определенно сказать было никак нельзя, но, вроде, барабанные перепонки целы, голова, за исключением нескольких мелких порезов от осколков, в порядке. Мало того – изнурявшая столько часов подряд, головная боль сейчас практически полностью растворилась в шуме крове. Руки и ноги на месте. Все остальное – ерунда.

Упавший на дорогу таксист по прежнему не подавал признаков жизни, и когда Осокин вновь опустился рядом с ним на колени, то сразу понял почему – из морщинистой шеи, аккуратно в яремной вене, торчал кусок бурого железа добрых сантиметров пятнадцати в длину. По щербатой поверхности асфальта неторопливо растекалась глянцевая, контрастно-яркая в сравнении с окружающей серостью и грязью всех оттенков, похожая на женский лак для ногтей, ядовито-алая лужа.

Быстро обшарив карманы холщовой куртки таксиста, Осокин почти сразу обнаружил в одном из них искомое – ключи от машины, поднялся на ноги и, прежде чем забраться в микроавтобус, еще раз бросил взгляд в сторону того, что совсем недавно было аэропортом. Вышки уже не было, на ее месте или где-то совсем близко, причудливо танцевал, постепенно сливаясь с основным заревом, вертикальный красноватый столб пламени – видимо, огонь добрался до подземного хранилища авиационного керосина. Осокин подумал, что, весьма вероятно, он весьма скоро может добраться и до склада боеприпасов, НУРСов, авиабомб или что тут еще у них спрятано. И в тот момент, когда это случится, ему неплохо было бы находится отсюда как можно дальше.