Неизвестная цивилизация. Перевод с бурятского языка Виктора Балдоржиева

– Курицы!

– Значит тебе пять конфет. Кто еще в год курицы?

– Я, я… – перебиваем друг друга мы с Дашимой.

Мы суем за пазухи конфеты, сахар, пряники и выбегаем на улицу…

Наигравшись во дворе Даржаевых, бежим к Найдановым. Они живут в маленькой избушке с подслеповатыми оконцами. Лхамади-абгай дома нет. Но дедушка Найдан встречает нас как дорогих гостей. Усадив нашу ватагу на почетные места, он начинает готовить угощение. Взволнованные мы наблюдаем, как Найдан-ахэ раскатывает тесто и быстро— быстро нарезает острым тонким ножом лапшу.

Здесь мы снова едим суп с лапшой. Животы наши становятся тугими и уже трудно бежать. Не спеша мы бредем к Жалсановым.

Нас встречают жена дяди Жалсана – Должин-абгай, ее дочка Дыжит. Сын Жамбал, видимо, отправился куда-то в гости. Громким и скрипучим голосом Должин-абгай приветствует нашу компанию. Сонные и вялые, мы пьем чай и лениво хлебаем суп с лапшой.

– Уже поздно, – ласково говорит Должин-абгай, – оставайтесь у нас ночевать, играйте. Завтра домой пойдете. Куда вы на ночь? Снимайте шубенки. Гости Белого Месяца обязательно должны ночевать…

Мне не хочется оставаться. Боюсь. Ведь это стойбище на самом краю Мухар-Хунды, а один лама говорил, что в Мухар-Хунды водятся черти, Слышал я также, что черти всю ночь до рассвета терзают лошадей. «Почему они не проведут молебен и не изгонят чертей?» – думаю я…

Ночевать мы у Жалсановых не остались и ночью же вернулись домой.

Сагалган длится целый месяц. Однажды к нашей юрте подкатил на санях русский мужик. На нем была черная козья доха мехом наружу. Интересно, кто это? Долго я рассматривал его. Мужик неторопливо распряг коня, привязал его к коновязи. Он все время посматривал на меня и улыбался. Потом спросил, мешая русские и бурятские слова:

– Папка твой дома?

– Дома, дома, -зачастил я обрадовано.

Посматривая на меня, мужик взял из саней туго набитый мешок, подошел к дверям нашей юрты, положил на землю мешок, сбросил на него доху, сверху – мохнатую шапку. Я понял, что он ждет меня, подбежал, открыл дверь и ринулся в теплый сумрак юрты. Мужик неторопливо вошел за мной.

Папа рылся в ящике, где хранил всякие железки и инструменты. От звона он ничего не слышал. Мамы и Жалмы-абгай дома не было.

– Мэндээ! Здравствуйте! – громко и радостно сказал мужик и раскрыл для объятий большие руки. – С Белым Месяцем! Праздник… Почему работаешь?

Папа оглянулся и встал. Они обнялись и расцеловались.

– Мэндээ, Ванька— тала! Хорошо, ошень хорошо! – смеялся папа, разглядывая друга.

– как баранухи, яманы? Жирные? Волков нет? – расспрашивал гость.

– Хорошо, ошень хорошо! – продолжал радоваться папа.

Появились мама и Жалма-абгай. Увидев гостя, мама сразу поставила на недавно сложенную печурку чай, подбросила в огонь дрова.

– Тала приехал, – приговаривала она, – надо мясо с улицы занести, сена его коню дать.

Папа и его друг оживленно беседовали, мешая русские и бурятские слова. Я понял: папа будет что-то будет ремонтировать Ваньке— тала… Русские друзья отца часто привозят ему для починки ружья, топоры, ножи, самоварные трубы, расплачиваясь хлебом, мукой, зерном. У папы много друзей, он никогда не торгуется с ними, принимает все, что они привозят, ремонтирует и отправляет обратно. С нашими овцами иногда пасутся и овцы наших русских друзей. «Вот этот большой черный баран – не наш, а папиного друга», – доверительно сказала мне однажды Жалма – абгай.

Мама всегда увозит нашему другу подарки – сухожилия для ниток, выделанные шкуры, баранью грудинку… В седельных сумах она часто привозит нам большие ковриги хлеба, калачи, вкусные шаньги и булочки. Летом, когда курят араку, оставляют в большом деревянном жбане первач. Крышку жбана забивают деревянными гвоздями, ставят на хранение в тени. Это для нашего друга…

Сагалган продолжается. Днем и ночью мимо нашего стойбища проносятся нарядные всадники на конях с лохматыми гривами и красивыми седлами, веселыми хмельными голосами распевая песни. Скорей бы подрасти и праздновать как взрослые!

СОБРАНИЕ. КАКОЙ ГРЕХ СОВЕРШИЛ БАТО-НАГАСА?

Дни становятся длиннее, после полудня у домов и юрт подтаивает снег. За юртой дедушки, на жерди изгороди садятся синицы, они весело, совсем не по— зимнему, перекликаются и вдруг улетают с протяжными криками.

В нашей юрте собралось много людей, пьют чай, табачный дым сизыми слоями плывет к дымоходу. Сегодня у нас будет собрание, все взрослые мужчины нашего Загдачея толпятся у нас. Они ведут неторопливые разговоры о работе и жизни. Только от Намсараевых тут никого нет. «Они и без собрания хорошо работают и хорошо живут», – думаю я. Собрание назначено на вечер, не проспать бы!

Долго садится солнце, собрание все еще не начинается. Я лежу на кровати босиком, прислушиваюсь. Порой проваливаюсь в туманную дрему. Встрепенувшись, вдруг слышу: заспорили что и когда сеять. Зачем спорить? Я знаю – Намсараевы сеют пшеницу. Почему бы и другим не посеять?

– Надо сеять ярицу. Какой хороший суп получается из ярицы! – никак не может угомониться Шархандай-ахэ.

В Тамхи-Баряшине несколько мужиков вместе вспахали землю. А наши все еще не могут договориться что сеять. Пшеницу или ярицу?

Я давно знаю пшеницу, гречиху, а недавно видел усатый ячмень. Их сеют мужики в русских селах вокруг Алханая.

Я так и не узнал, что решили мужики и сколько длилось собрание. Проспал! Но как-то я сбегал к Бато-нагаса и увидел, что он сделал плуг: к раздвоенному стволу тонкой березы он приделал большой железный лемех и собирался пахать землю.

Нагаса— эжи, мама моей мамы приезжает к нам где бы мы ни кочевали. На ней старая коричневая шуба без складок в поясе, седая голова острижена, а на сморщенной шее висят большие четки. На старости лет она подстриглась в монахини— шабгансы. Годы согнули ее и ходит она, опираясь на кривую палочку, но упрямо поднимает голову, чтобы все хорошо видеть и слышать. Сейчас она сидит на правой стороне нашей юрты и тоскливо смотрит большими черными глазами в даль.

– Этот упрямый Бато никак не хочет отступиться от своей затеи, – говорит она громким голосом моей маме, – Он хочет резать землю железом. Это большой грех, Ламы не одобрят его, бог не простит. Он хочет распахать наши родовые угодья в Мадагын-Хунды, ты слышишь, Цыбжит!

Она грозно постукивает палочкой о землю, но глаза ее увлажняются. И вдруг мне становится жаль ее. Бато-нагаса и вправду живет в Мадагын-Хунды, когда-то там жили и мы. Мама все время напоминает мне, что мое тонто – место рождения, в Мадагын-Хунды. «Ты был капризным, ревел все время. Летом, в ночь кукушкиной песни, не давал мне спать», – говорит она иногда. Неужели я был таким маленьким? В Мадагын-Хунды есть лиственницы, осины, березы. Где же куковали кукушки?

ВЕСНА

С каждым днем становится теплее и теплее. Солнце все выше и ярче. И вдруг утром я услышал ликующий шум вырвавшейся на волю воды. Это побежал наш ручей. Обрадованный, я помчался туда… Желто-рыжая вода, похожая на чай, кружилась и пенилась, унося прошлогодние листья и комки ноздреватого снега. Я побежал поделиться радостью с Жамьбян-Дэби, но во дворе Намсараевых разгуливала отвязанная большая черная собака. Тогда я отправился к дедушке.

Дедушки дома не было. Бабушка, которую мы все звали Яман, что означает – коза, увидев меня, что-то вспомнила и тихо спросила:

– Дугаржап, твоя нагаса-эжи гостила у вас?

– Гостила, – ответил я.

– Ты знаешь как ее зовут?

– Нет… Нагаса-эжи – и все…

– Цыдыпова Дулма она. А я – Ерынтэева Дулма. Понял?

Бабушка смотрит на меня подслеповатыми слезящимися глазами, Но она все понимает и видит. Неужели она плачет или снова слезятся ее глаза? Мне становится жаль ее. «Слепая старуха!» – иногда ругается дедушка. А я, дурак, повторяю за старым дураком: «ааттаруха!» Больше никогда, никогда не буду так делать!

Придя к нам, бабушка, маленькая и незаметная, садится у дверцы печурки, пьет аккуратными глотками чай и неторопливо рассказывает новости… Сколько я себя помню она всегда любила и защищала меня. Мама наругает меня, а то и побьет. Куда я побегу? К ней, к бабушке! Она ласкает и успокаивает меня. Если дедушка дома, он сидит, водрузив на нос очки и раскрыв большую книгу, читает. На нас не глядит…

Смотрю на бабушку и нежная, теплая как весна, волна обволакивает мое сердце.

КРАСНОЕ ПАСХАЛЬНОЕ ЯЙЦО

У Жамьян-Дэби на щеках лукаво двигаются ямочки. Он дает мне серую бумажку.

– Понюхай! Знаешь что это?