Мертвые цветы

Почему его машина осталась стоять во дворе, когда я помогал девушке с переездом?

Я не понимал, что значат все эти разговоры и от напряжения закурил. Взгляд мой уперся в одну точку, как и все мысли – бурный их поток остановился, упершись в тупик. Я вопросительно посмотрел на Влада.

– Что-нибудь понял? – Влад беззаботно попивал пивко и курил сигарету, с больным задором смотря мне прямо в глаза.

– Нет, – тихо-тихо ответил я. Бессилие снова вернулось ко мне. Руки безвольно опустились, голова поникла.

– Помнишь, что я сказал тебе однажды? – улыбаясь, с издевкой, спросил он.

– Ты много чего говорил…

– Я – это ты, мы с тобой одно целое, – улыбнулся Влад, допил пиво, кинул банку в сторону мусорного ведра, встал, еще раз улыбнулся мне и ушел, громко хлопнув дверью.

***

– И знаешь, Лер, мне показалось, что я погорячилась, – Вика продолжала плакать даже стоя на лестничной площадке. Ее хрупкое тело тряслось, сигарета часто выпадала из губ. – Может, стоило дать ему второй шанс? Он так плакал, когда я уходила…

– Да ты чего? – возмущению Леры не было предела. Девушка не понимала, как можно было терпеть такое целый год, а потом еще и заикаться о каком-то прощении. – Совсем с ума сошла? Он заслужил себе такую участь! Пусть мучается до конца дней своих, если у него есть хотя бы какая-то совесть!

– Но я все еще люблю его…

В интонациях Вики Лера услышала что-то не то.

– И что ты сделала? – с некоторым нажимом спросила она.

– На следующее утро я решилась снова вернуться в его квартиру.

***

Сначала я долго плакал, много курил и упивался алкоголем из запасов. Мысли в голове не помещались, поэтому растекались по всему телу, заползая в каждый уголок, каждую клетку, даже самую дальнюю, больно укалывая по внутренним органам, отдавая болью в кончики пальцев, корни волос.

Потом я бил стены, сбивая костяшки на кулаках в кровь, сдирая кожу, лез на стены, кричал, как самый больной, самый запущенный пациент психиатрической больницы. Под раздачу попал даже пол – я пытался выгрызть куски линолеума. Зубы и руки болели невыносимо после этого, но я не обращал внимания – боль внутри была гораздо сильнее, чем эта хуйня.

Затем я сидел и пытался договориться сам с собой о том, что я не виноват, что это глупое, идиотское, дурацкое стечение обстоятельств. Во всем виноват этот придурок Влад, во всем виноват он!

После ко мне пришло осознание, что никакого Влада и не было никогда – все это выдумало мое больное воображение. Я никогда не был у него в квартире, никто из моих знакомых его не знал, а у него самого своих друзей никогда не было. Но не может такого быть, не может!

Потом я уснул, но спал недолго – в голову мою влезли очередные мысли по поводу истинного виновника всего этого торжества судьбы. Я вскочил с дивана, схватил пачку сигарет и кинулся писать. Строчки были неровными, рваными – я не успевал их записывать. Буквы, будто неровное, прерывающееся дыхание, ложились на бумагу, но я черкал и рвал, рвал и черкал, закидывал пол листами с бездарными, ничтожными, бесполезными и никому – даже мне – не нужными оборотами слов. Уловить мысль, настоящую идею мне никак не удавалось, но я чувствовал, что был уже близко, невыносимо, нестерпимо близко к истине, к идеалу, поэтому я выбрасывал строфу за строфой, безжалостно уничтожая собственное творение.

Не знаю, сколько прошло времени, не знаю, что произошло внутри меня, но поймать связь слов и строк я все же смог и теперь они лились более-менее плавным потоком. Я чувствовал себя в своей стихии, в своем мире, где я был творцом, где я был царем, где я был богом.

В конце концов, спустя полторы пачки выкуренных сигарет, потраченную ночь и килограммы макулатуры я все же смог создать то, к чему стремился, добился чего хотел, собрал буквы и строки в свое идеальное произведение. С облегчением я взял в руки телефон, зажигалку с сигаретой и пошел на балкон, стремясь найти успокоение и сонливость в листании ленты.

Часы показывали девять утра. Обычно в это время жизнь города уже бурлила вовсю, но сегодня что-то было не так. ТЦ, стоящий напротив, не моргал ни единым огоньком, а работники не спешили заходить в него. Мертвые глаза его неоновых вывесок, застывшие в предсмертной агонии крутящиеся двери на входе пугали меня. Я закурил. Курил и город – коптящие небо заводы, напоминавшие мне ранее легкие, теперь были похожи на отвратительные дешевые сигареты с мерзким табаком, и город кашлял ядовитыми смолами, травился никотином заводских труб. Трасса, оживавшая ранее каждое утро, застыла, как застывает кровь в жилах в мертвого человека, когда сердце прекращает гонять его туда-сюда. Деревья, кроны которых хоть и были зелеными, стояли неподвижно, будто не было даже никакого намека на ветер, будто дыхание города прекратилось, остановилось навсегда. Город умер и его внутреннее состояние я чувствовал гораздо лучше, чем мог еще почувствовать кто угодно другой.

За ночь, проведенную вместе со стихами, душа моя немного успокоилась. Я знал, что я сильный, и что справлюсь во всем случившимся. Я постараюсь извиниться перед Викой, постараюсь изменить все то, что натворил. С Владом, с плодом моих больных фантазии и воображения я попрощаюсь раз и навсегда, ведь он приходит только тогда, когда мне очень плохо. А я буду жить и радоваться тому, что жив, потому что жизнь – самое дорогое, что есть у человека.

Несколько раз я перечитывал стихи и даже собирался пойти за ручкой, чтобы исправить некоторые моменты, но сам останавливал себя в этом. Они такие, какие они есть. Одна из строф была бесстыдно украдена мной у одного из моих коллег по цеху, но я не переживал по этому поводу – зарабатывать этими стихами я не собираюсь.

Лента не радовала обилием смешных картинок или видео – попадалась одна сплошная туфта. Я зашел в любимые группы, но и они сильно снизили планку юмора. Единственным выходом было пролистать последние фотки оставшихся друзей и знакомых. В конце концов, может, их эмоции передадутся и мне.

Листал фотографии я долго – солнце уже стояло высоко над моей головой, как всегда оно стоит по утрам в июле. Все фотки были обычными, ничем не примечательными, но я старался найти в них то, что уже тысячу раз обретал и терял – счастье. Честно признаться, у меня даже получалось, и получалось неплохо. Я дал себе обещание, что как только решу (ну, или постараюсь решить) проблемы с личной жизнью, обязательно отправлюсь в путешествие, стану меньше пить и больше гулять.

Я уже собирался было идти спать, потому что зевота потихоньку одолевала меня, а Морфей захватывал все больше и больше сознания, но мой взгляд зацепился за одну любопытную запись, которая ударила по мне больнее, чем все, произошедшее вчера вместе взятое.

На фотографии была Она и был он. Они обнимались и целовались, их лица светились счастьем, как и вся обстановка вокруг. Такие фотографии были не редкостью для Нее, и я бы даже не обратил на нее внимания, если бы не одна мерзкая, ужасная деталь.

Фотография была свадебной.

Я тяжело вздохнул, взвесил все «за» и «против», последний раз кинул взгляд на умирающий, бьющийся в конвульсиях город, и ушел обратно в квартиру.

***

– Я решила вернуться к нему в квартиру, – продолжала Вика уже на кухне и спустя какое-то время – Лере потребовалось немало усилий и слов, чтобы хоть ненадолго остановить плач подруги. Вика лежала у девушки на плече и рыдала, из-за чего по футболке Леры растеклось большое мокрое пятно с черными вкраплениями от туши. – Я пришла к нему, хотела предложить ему сделать все так, как раньше. Подниматься по лестнице было тяжело, а входить в квартиру – еще тяжелее. Я выкурила много сигарет за ночь, много сигарет по пути до его дома, а перед дверью закурила снова. Собраться было невозможно сложно, ты не представляешь… – Вика снова зашлась в приступе плача, но быстро успокоилась. – Я постучалась, но никто не открывал и даже не отзывался. Ключи у меня были, но я не теряла надежды и стучалась до тех пор, пока из соседней квартиры не вышла какая-то бабка и начала угрожать полицией. Тогда я решилась открыть дверь, но ключи в замочной скважине не поворачивались. Я охуела. Я толкнула дверь и она открылась. Ты даже не представляешь, как мне было тяжело… Я старалась идти медленнее, маленькими шагами, но меня всю трясло, сильнее, чем трясет сейчас. Его нигде не было – на кухне валялось много бутылок из-под алкоголя, а в пепельнице горкой навалены бычки. В его комнате пола не было видно – все было усыпано бумагой. Я подняла несколько клочков, но разобрать на них ничего было нельзя – все было перечеркано так, что мне даже показалось, что он просто тратил чернила, штрихуя непонятные фигуры. На балконе его тоже не было, как и в спальне. И только тогда я услышала очень-очень тихую музыку. Я пошла на звук, стараясь найти его источник. Музыка привела меня к приоткрытой дверце кладовки. Я боялась заходить внутрь…

Девушка снова заплакала. Лера не знала, что ей говорить, да и вообще нужно ли что-то говорить. Девушка только обнимала подругу, прижимала к себе, гладила по волосам и приговаривала, что все хорошо. Лера не понимала, что такого там могла увидеть Вика, терялась во множестве догадок, начиная от пустой комнаты и заканчивая жестоким убийством с расчленением и так далее.

Вдруг Вика отстранилась от Леры. Лицо ее стало железным, а вся дрожь пропала. Опухшие красные глаза смотрели прямо в душу.

– Я зашла туда, а он там висит, – Вика говорила металлическим голосом, будто он принадлежал вовсе не ей самой. – Он повесился. А в руке лежала еще одна бумажка.

Лера не знала, как реагировать. Эмоции переполняли ее, но было неясно, как их выплеснуть, что сказать. Лера вообще ничего не понимала.

– Там были стихи, – продолжила Вика, не обращая внимания на замешательство подруги. – Отличные стихи, замечательные. Я перечитывала их сотни раз, и каждый из них я поражалась тому, как они написаны.

– И что там было? – шепотом, заикаясь, спросила Лера.

Вика прокашлялась, собралась с духом и начала читать, вкладываясь в каждую строчку, каждую буковку.

Дни наши сочтены не нами.

Об этом, верно, знаешь ты.

А вот они о том совсем не знали.

Кто, спросишь? Мертвые цветы.

Они недолго в вазе увядали,

Напоминая сумерки тех самых дней.

Не открывали радостные дали,

Не зажигали ночью фонарей.

Сидишь на кухне ты. Их мертвый аромат

Тебя уносит далеко за грани.