Кукуруза

Кукуруза
Джавид Алакбарли

Это одна из стандартных историй, которые редко, но всё же происходят в больницах скорой помощи. История о любви юного санитара и прекрасной пациентки. Любовь, обречённая на гибель с самого первого мгновения своего зарождения, помогает главному герою многое переосмыслить в его жизни. А ещё мудрый человек, много лет работающий в этой больнице, пытается поведать главному герою о своей собственной истории неразделённой любви. Но разве чей-то негативный опыт способен подарить нам рецепт того, как излечиться от столь сильного чувства? Ведь порой обстоятельства оказываются намного сильнее нас.

Джавид Алакбарли

Кукуруза

По натуре я сова. С самого детства, все мои близкие считали, что это безумно плохо. С утра меня, как сонную муху, собирали в школу, а вечером не могли загнать в постель. О том, как меня будили, можно рассказывать смешные и не очень смешные истории в назидание всем плохим мальчикам. Прилив активности у меня всегда начинался где-то после девяти часов вечера. Именно тогда адреналина в крови у меня становилось достаточно, чтобы вершить великие дела.

Только став студентом медицинского университета и начав подрабатывать на «Скорой помощи», я понял, что наконец то попал в среду, где моя потребность наслаждаться ночной тишиной оказалась востребованной. В то время, когда все дежуранты постоянно ворчали на тему о том, как это вредно не спать ночью и вливали в себя не одну чашку чая или кофе, я, без всяких бодрящих напитков, испытывал чувства, близкие к заоблачному счастью.

В течение всей ночи я был свеж, бодр, и чувствовал в себе энергию, достаточную для того, чтобы не только помочь конкретному больному в конкретной ситуации, но и спасти все человечество. Однако это мое желание не всегда можно было реализовать. Ведь число нуждающихся в спасении сильно варьировалось от ночи к ночи. Иногда их было более чем достаточно, а порой, их просто не было. У нас на «Скорой» обычно в такой ситуации с облегчением вздыхали и говорили: «пустая ночь».

Конечно же, пришел я на эти дежурства совершенно зеленым юнцом. Вначале мне больше всего пригодились мои мускулы, накачанные во время моих ежедневных тренировок. Использовали меня даже не в качестве санитара. По-моему, я был больше грузчиком и такелажником. Почему? Да, просто так получилось. Я перетаскивал на третий этаж нашей больницы, который, по существу, был равнозначен шестому этажу нормального дома, множество вещей, в том числе и носилки с больными. Носилки, правда, с кем-то на пару. Лифта здесь не было, так как ни одна структура не могла решиться на то, чтобы изуродовать этот архитектурный шедевр, который много лет тому назад отвели под эту больницу, какими-то железками и подъёмниками.

У меня было такое ощущение, что кем-то в течение всего дня на первом этаже и в подвале специально собиралось все то, что весит больше пяти килограмм. Наверное, этот кто-то добивался того, чтобы я мог испытать полный кайф от того количества кислородных баллонов, коробок с лекарствами и тюков с перевязочными материалами, которые я перемещаю между этажами. Относился я к этому философски. Ведь молодых и здоровых мужчин среди младшего медперсонала, практически, не было. Естественно, что мои физические способности ценились гораздо выше умственных. Но слаб человек. Наиболее рекордным числом перенесенных килограммов я все-таки любил похвастаться. Но только в очень узком кругу

По мере того, как я грыз гранит науки, познания мои увеличивались. Мне удалось дойти до высокого звания «парамедика». К этому времени я уже точно знал, что самое тяжелое время для дежурства – это между двумя и четырьмя часами ночи. Если этот временной коридор мы благополучно проскакивали, оставалась только одна проблема, заключающаяся в том, чтобы чем бы себя занять, кроме штудирования учебников. Именно тогда я почувствовал вкус к тому, чтобы записывать свои впечатления от разных событий.

Сначала это были чисто медицинские наблюдения за отдельными больными. Потом я стал дополнять их различными литературными изысками. Когда моя мать увидела напечатанными какие-то из моих этих опусов в известном женском журнале, она была удивлена. Мне лишь бросила саркастическую фразу:

– Многим не дают покоя лавры Антон Павловича Чехова. В результате им ничего так и не удаётся – они не становятся хорошими врачами, и несмотря на безумную жажду славы, остаются бездарными писаками. Лучше брось всё это.

Я всё это выслушал, но не послушался. Бедная мама. Я часто так поступаю с ней и её дурацкими советами. Юношеский дух противоречия из меня ещё не выветрился.

В среде медперсонала я был все-таки немножко «белой вороной». Если не было срочной работы то, как правило, меня оставляли в покое. Здесь пригодились мои способности создавать вокруг себя некую зону отчуждения. Принципы мои были просты, но чрезвычайно эффективны: доведённая до уровня высочайшего искусства подчеркнутая вежливость и нежелание допускать какой-либо фамильярности. Именно это помогало мне быть со всеми в добрых отношениях. В то же время для меня было чрезвычайно важно не позволять никому лезть себе в душу и не разрешать кому-либо помыкать мной.

Меня вполне устраивала репутация слегка «шизанутого» человека, который не мечтает о том, как бы тайком приложиться к заветной бутылке со спиртом или найти укромный уголок, чтобы всласть потискать какую-нибудь зрелую матрону или сопливую девчонку из числа медсестер. То, что меня иногда заставали за медитацией или стоящим на голове, лишь укрепляло желание нормальных людей держаться от меня подальше.

Во всем отделении был лишь один человек, который, на каком-то интуитивном уровне, всегда понимал меня. Это был наш фельдшер, которого все называли дядя Маис. Вслух я его часто называл Mon Ami, а про себя именовал просто Кукурузой. Когда я услышал впервые его речь то, я подумал, что он меня дразнит. Благодаря усилиям логопедов я лишь слегка картавлю. Уж во всяком случае контрольное слово “кукуруза», в отличие от дяди Маиса, я могу вполне сносно произнести.

Да, забыл отметить, что дядя Маис был рыжим. Дома мне не раз говорили, что число рыжих в мире катастрофически уменьшается. Доминантные гены шатенов и брюнетов уничтожают рецессивные гены рыжих. И ничего тут поделать нельзя. Мама с гордостью любила повторять, что в молодости рыжим был ее отец и все её двоюродные братья. А вот уже в следующем поколении у нас не было ни одного рыжего. Но ведь рыжие тоже рано или поздно седеют, а вот дядя Маис упорно не желал седеть. Копна его волос по цвету напоминала мне рыжую метелку вокруг початка кукурузы.

Меня удивляло другое. Даже самые крутые и уверенные в себе врачи перед вынесением какого-то важного медицинского вердикта всегда перебрасывались парой-тройкой слов с Кукурузой. Неужели они советовались с ним? Мало-помалу из каких-то обрывков разговоров я понял, что дядя Маис, что называется, не настоящий парамедик, а просто-напросто недоучившийся студент-медик. Правда, четыре курса он все-таки одолел. О причинах того, почему он так и не смог получить диплом, иногда шушукались наши медсёстры, намекая на то, что в прошлом у него была та большая любовь, которая оставила его без диплома и навсегда обеспечила существование в его сердце небольшого кусочка выжженной пустыни.

У меня все эти разговоры вызывали просто зевоту. После того, как я в шестом классе без памяти влюбился, я понял, что больше никогда в жизни не буду таким придурком. Словом, я не верил в то, что существует та самая великая и могучая сила любви, которая овладевает человеком целиком и полностью.

Но, как известно, и на старуху бывает проруха. Нашлась она и на меня. В один прекрасный, а может и не совсем прекрасный, вечер к нам в отделение привезли очень тяжелую больную. Всего того, чего она наглоталась, запросто хватило бы на то, чтобы отправить на тот свет не одну дюжину таких хрупких красавиц. Как назло, дежурившая в тот день бригада была неважнецкая. Реаниматолог, которого мы вообще с трудом оторвали от койки, по-моему, до самого утра так толком и не понял, что же происходило под его «чутким» руководством. Всю работу за него проделали мы с дядей Маисом.

Этой ночью мне не раз хотелось поблагодарить Всевышнего за то, что он создал Всемирную организацию здравоохранения с её чёткими протоколами на все случаи жизни, с её рекомендациями и инструкциями, интернет, ну ещё, парочку – тройку структур в добавление к множеству эффективных лекарств, предназначенных для откачивания тех, кто уже присмотрел себе тёплое местечко в раю. Именно благодаря всему этому, мы с Маисом смогли откачать нашу пациентку. После всех наших манипуляций было ясно, что желудок мы ей основательно промыли, систему со всем необходимым поставили, а дальше уже всё было в руках провидения – суждено ей жить – так выживет. Ну а нет – так нет.

От неё пахло потом, рвотой, лекарствами. Но всё это не могло заглушить её собственного запаха. Это был именно тот запах женщины, по которому каждый самец определяет ту единственную, что предназначена ему судьбой. Найдя её, он не будет всю оставшуюся жизнь смотреть ни налево, ни направо. А будет верным рабом той самой, жизнь без которой невозможна, в принципе. Как это ни смешно и ни печально, но то, что это была моя женщина, я понял сразу. С той самой минуты, как она появилась в больнице.

И ещё от неё пахло смертью. Я явно ощущал это. В детстве я как-то тяжело болел, и эта госпожа смерть пару месяцев ночевала у меня в палате. Больница, она и есть больница. Конечно же, она каждую ночь кого-то забирала с собой. Без добычи не оставалась. Меня забрать не смогла. Мать не дала. Потом, спустя годы, она как-то, в минуты несвойственного ей откровения, рассказывала, что, когда человеку плохо, очень важно, чтобы кто-то был рядом. Держал его за руку и всё время говорил. Неважно что говорил. Лишь бы в голосе была уверенность в том, что всё будет хорошо. Именно такая непоколебимая вера в то, что будет хорошо, которая внушает больному веру в то, что надо вернуться. Остаться здесь, с нами, а не уходить в обнимку со своей болью.

У мамы тогда всё получилось. Кто знает, может и у меня получится? Правда, для этой мадмуазели я был никто. Всего лишь существо мужского пола, испытывающий к ней какие-то чувства, не до конца понятные ему самому. Но когда я увидел, насколько уверенно себя чувствует здесь эта костлявая старуха то, я рискнул заговорить. Сначала я просто рассказывал ей о себе. О том, что я люблю и чего не люблю. А люблю я озёра. И не люблю реки и моря. В озёрах есть покой и умиротворённость. Не знаю каких сказок я наслушался в детстве, но почему-то был уверен, что я – озёрный мальчик. Что когда-то я жил в том поразительной красоты озере, на которое мы ездим с родителями каждое лето.

Видимо, жизнь в озере мне надоела и поэтому я перестал играть с рыбками и вылез на берег. В результате я стал уже не озёрным, а простым домашним мальчиком. Но был уверен, что я обязательно вернусь в то озеро. Я бы и сейчас вернулся. Но маму жалко. А сейчас мне очень жалко нашу больную. Такую красивую и такую беспомощную. Я был уверен, что она никогда не видела того прекрасного озера. Иначе бы не избрала бы такой мучительный способ ухода из этого вонючего мира. Просто ушла бы на дно этой поразительной красоты озера и всё. И я бы мог уйти вместе с ней. Ведь без неё здесь будет плохо. Тоскливо и неуютно. А с ней и там, и здесь может быть так хорошо, что даже подумать об этом страшно.

Потом я спрашивал её купалась ли она когда-нибудь в радуге. Я почти был уверен, что нет. А я купался. Поблизости от того большого озера есть множество маленьких. Это когда с горы падает водопад, а внизу образуется такое небольшое озеро. Если водопад горячий, то это озеро – тёплое. Если же водопад холодный, то вода в этом озере ледяная. В ясный солнечный день, под лучами солнца над таким водопадом всегда висит радуга. Ты ныряешь в озеро, а такое ощущение, что купаешься именно в радуге. Хочешь выбирай красный цвет, хочешь жёлтый, хочешь оранжевый – радуга к твоим услугам. Я уверял её, что мы обязательно как-нибудь выберем время и искупаемся в такой радуге. Вдвоём. Обязательно искупаемся.

Потом я читал ей стихи. Разные и всякие. О глупом маленьком мышонке. О прекрасной незнакомке, что прошла словно сон мой легка, об улице, фонаре и аптеке. Словом, вся та чушь, которая осела в бедной моей голове в результате общения с матерью, помешанной на Блоке. Стихи о прекрасной даме. И о бедных рыцарях, явно недостойных её. А ещё я читал ей Эмили Диккинсон, Шарля Бодлера, и бог знает ещё кого. Я ухитрился прочесть даже дурацкие стихи сына друга моего дедушки, которыми обычно мы дразнились:

Не называй любимых имена

Была и есть любимая одна

А имена ей разные дают

Ну, здравствуй! Как теперь тебя зовут?

И тут я подумал, что действительно, а как же её зовут? Ведь вчера её привезли без документов. Неужели никто так и не кинется на её поиски?

Я рассказал ей о своей первой любви. Именно она заставила меня совершить подвиг. Мне было семь лет, когда мои родители чётко установили, что у меня нет никаких музыкальных талантов. Меня забрали из музыкальной школы и перестали мучить разными всякими сольфеджио. Из обрывков каких-то разговоров я установил, что девочке, в которую я был безумно влюблен, очень нравится «К Элизе» Бетховена.

Я употребил всё своё красноречие на то, чтобы в дом вновь купили инструмент, а ко мне пригласили педагога. Эта яркая и элегантная женщина каким-то чудом всего за год занятий смогла добиться того, чтобы я сносно играл какие-то вещи, в том числе, и «К Элизе». В конце учебного года в школе состоялся концерт. Я на одном дыхании сыграл эту вещь и даже заслужил аплодисменты. Но мой подвиг так и остался неоценённым с её стороны. От её взгляда, которым она одарила меня после того, как я всё отыграл, веяло таким равнодушием, что внутри меня всё застыло. Секунду назад было жарко, а сейчас стало холодно. Естественно, что я тут же её разлюбил.

Я говорил уже шесть часов и восемнадцать минут. Вдруг она открыла глаза и сказала:

– Здравствуй Озёрный мальчик. Ты такой забавный. Смешной и необычный. С тобой не соскучишься.

А потом говорила она. Это был монолог одинокой, измученной, израненной и истерзанной души. Его просто невозможно было слушать. От её слов и откровений невыносимая боль отдавалась в сердце, вызывая головную боль и тошноту. И ещё желание взять автомат Калашникова и выпустить всю обойму в того мерзавца, которого она называла мужем. В человека, в которого она, по её же словам, была безумно влюблена. И была уверена в том, что и он её любит. Ад в её жизни начался спустя три месяца после их роскошной свадьбы. И продолжается до сих пор.

Когда она замолкла, я понял, что старухи в палате уже нет. Она ушла. Ну та с косой, которую мы обычно зовём смертью. Это было уже хорошо. Очень хорошо. Значит та ниточка, что протянулась, между нами, подсказала старухе, что ей здесь нечего делать. Девочка захотела пить. Она была ещё очень слаба, но уже не выглядела стопроцентным кандидаткой в покойницы. У меня пока не было уверенности в том, что всё будет и дальше хорошо. Но надежда на это уже появилась. Это было тоже не так уж плохо.

Уже рассвело и, наверное, скоро в больнице закипит обычная жизнь. Мне, конечно, следует как можно скорее уйти из этой палаты. Я уже направлялся к выходу, когда вдруг заметил ту ужасную робу, которую обычно во всех больницах надевают на пациентов. Я подошёл к ней, взял в руки кусочек рукава этой робы и поцеловал его.

– Ну вот. Ты теперь одета в поцелуй. Девушка моей мечты, одетая в поцелуй. Это круто.

Глаза её были закрыты. Я так и не понял услышала ли она меня или нет. Этот поцелуй я воспринимал как оберег, как талисман, который может хоть чуть-чуть помочь ей, если за ней снова придёт эта костлявая старуха с косой.

Утром все наше отделение гудело как улей. Объявился муж нашей больной. Оказалось, у него просто такая привычка: приходить домой под утро. Или, вообще, не приходить, а звонить из офиса и желать жене доброго утра. Женщины долго не могли понять, с какой стати надо было травиться молодой красивой девушке, у которой муж этакий «мистер совершенство». Все были покорены его красотой, шармом и изысканными манерами.

У него было не просто смазливое личико, но и высокий рост, накачанные мускулы, и брендовая одежда. Ну просто, этакий образец ослепительной мужской красоты. В первые часы он потребовал, чтобы его жену немедленно выпустили из этой ужасной больницы и дали возможность перевезти ее в приличную клинику в Европе. Он уверял всех вокруг, что его супруга потеряла ребёнка, а потому у неё и депрессия. Без устали твердил о том, что самолет готов к взлету в любой момент.

Проблема была лишь в одном: его супруга, как он её величал, не только категорически отказывалась ехать куда бы то ни было, но и не разрешала ему даже появляться на пороге палаты. Однако через три дня он все-таки ее увез. Каким образом? Не знаю. Но весь арсенал воздействия – от родителей до подружек, был приведён в исполнение. А ещё цветы, сумасшедшие подарки и всё время, витающие в воздухе тошнотворные возгласы восхищения в адрес жены, вызывающие среди медсестёр ответную волну восторгов.

– Ах, как он её любит! Ах, какой он замечательный! Ах, как повезло этой девушке!

В ту ночь, когда ее привезли в совершенно жутком состоянии, именно я, с одним нашим санитаром на пару, тащил ее носилки. И, когда из кармашка ее легкого халатика выпало то, как я потом понял, предсмертное письмо, машинально забрал его. Не хочу комментировать его содержание. У меня хватило ума не дать его следователю. Но я его прочитал. Чисто машинально. Потом я сам перед собой оправдывался, что оно было не в конверте, было не запечатано и т.д. Оправданий я находил много. Спустя некоторое время я, конечно же, очень жалел, что я вообще взял его в руки. Есть вещи, которые лучше не знать. Их знание мешает жить. А жить приходиться с чётким пониманием собственной беспомощности и признанием того, что есть на белом свете вещи, которые не дано нам до конца понять. А о том, чтобы пытаться что-то изменить в этом мире лучше было и не думать.

Все то, что чувствовала эта девочка, было очень сложно понять. Во всяком случае, ее желание уйти было настолько непреодолимым, что она использовала практически всё, что могло убить человека наверняка. Ее спасло лишь то, что после приема лекарств в дверь случайно позвонила соседка, а в больнице оказались два тупых медбрата, нарушившие ее планы. Конечно же, коню ясно, что с таким мужем у нее еще не раз появится желание покинуть этот мир примерно таким же способом.

После того, как под свист сирен «скорой» её увезли в аэропорт, ко мне пришел дядя Маис. С бутылкой водки. Разлив ее, он сказал, что лучше залпом выпить стакан, пойти домой и уснуть. Завтра все уже покажется не настолько трагичным. Водку пить я отказался. Остаток ночи мы с ним провели беседуя. Благо, ночь была «пустая». Это был тяжелый разговор. Вначале говорил я. Ещё не отошедший от того, что её муж мимоходом обозвал меня молокососом и сосунком. От главврача он потребовал объяснений того, почему на работу берут таких несовершеннолетних дебилов, которые вместо работы заглядываются на чужих жён.

А потом были просто мысли вслух. Его и мои. Об ответственности каждого мужчины за свою женщину. Особенно того мужчины, которому довелось не просто встретиться в жизни с такой неземной красотой, а жить рядом с ней. Дышать одним воздухом, иметь каждый день возможность быть сопричастным к этому чуду из чудес. А ещё каждый день заниматься тем, чтобы уничтожать эту красоту. Своей ревностью, желанием запереть в четырёх стенах и лишить радости общения, составлением чёрных списков тех, кто вызывал у неё хоть какой-то интерес…Способов множество. Но, спрашивается, зачем тебе нужна была эта красота, если ты её упорно уничтожаешь? Ну ещё и о том, что нищие парамедики не имеют права задавать какие ни было вопросы таким хозяевам жизни, как муж нашей очаровательной больной.

Не привыкший кого-то утешать и далекий от всяких сантиментов, дядя Маис, скупо выдавливал из себя слова, рассказывая мне о времени, когда он был практически в моем возрасте. По существу, он пытался просто вылечить меня. Если не водкой, так словом. Ему это плохо удавалось, но его история потрясла меня своей безыскусностью. У меня было такое ощущение, что он первый раз в жизни рассказывает об этом. Я был, по существу, чужим для него. Абсолютно чужим. Слишком юным и глупым. Рассказывал он, по-моему, движимый лишь чувством милосердия. Но разве знание того, что кому-то когда-то было очень больно, заглушает нашу боль? Нет, конечно. И сегодня, задумываясь об откровениях дяди Маиса, понимаю, что такое могло произойти не только в советское время. Я думаю, что этот сценарий в наше время мог быть еще покруче, хотя бы потому, что возможностей у нуворишей, конечно же, гораздо больше.