Седина в бороду

в которой прославляется хлеб с маслом

Сэр Мармадьюк открыл глаза и с удивлением обнаружил, что лежит на мягком ложе из мха и листьев папоротника, веточки вереска сверкают бриллиантами росы, солнце пронзает изумрудный полог своими лучами, а птицы возносят новому дню радостную песнь. Евы-Энн нигде не было видно. Сэр Мармадьюк задумчиво потрогал подбородок, и с некоторым беспокойством обнаружил колючую щетину. Ему тут же страстно захотелось очутиться в руках своего лондонского парикмахера.

Послышался шорох. Сэр Мармадьюк приподнялся. Сквозь зеленую листву он увидел, что по тропинке идет Ева с кувшином в одной руке и каким-то свертком в другой.

– Доброе утро, Джон! – улыбнулась девушка.

К великому изумлению джентльмена она выглядела очень свежей, все в ней сверкало опрятностью – от стройных лодыжек до локонов, выбивающихся из-под шляпки.

– Как тебе спалось, Джон?

– Неплохо! – Он с ужасом подумал о своем небритом подбородке и мятом сюртуке. – Из моего ответа следует неловкий вопрос: я храпел?

– Изредка, Джон! – совершенно серьезно ответила девушка, но на щеках ее заиграли лукавые ямочки. – А вот и завтрак – молоко, хлеб и масло, все очень свежее!

– Но откуда?

– За лесом есть ферма. Ты удовлетворишься столь скромным завтраком, Джон?

– Сама амброзия не сравнится с ним, мое дитя! Но ты выглядишь так опрятно, Ева-Энн, – в голосе его прозвучала невольная зависть, – а я…

– Недалеко протекает ручей, а гребень всегда со мной.

– Ну что за женщина! Может, у тебя и бритва найдется?

В ответ она звонко рассмеялась. Сэр Мармадьюк улыбнулся, ему казалось, что даже птицы запели еще веселее.

– Как хорошо проснуться таким чудесным утром и услышать твой веселый смех, Ева-Энн. – Он вскочил и отправился к ручью. Потоптавшись на берегу, он наконец опустился на колени и неловко умылся, найдя эту процедуру весьма неудобной, но освежающей. Кое-как вытеревшись носовым платком и расчесав влажные пряди гребнем Евы-Энн, он двинулся назад, всецело поглощенный мыслями о еде. Завтрак был уже готов – две кружки внушительных размеров, наполненные до краев, высились посреди белоснежной салфетки, вокруг были разложены ломти хлеба, щедро намазанные маслом.

– Ты любишь хлеб с маслом? – спросила Ева, с некоторым беспокойством глядя на груду бутербродов.

– Не знаю.

– Они не слишком толстые, Джон?

– Это лишь придает им еще большее очарование.

– Ты голоден?

– Как волк!

– Тогда я нарежу еще хлеба, так как я тоже ужасно проголодалась.

Вскоре, расположившись под деревом они принялись за еду. Сэр Мармадьюк с приятным удивлением обнаружил, что свежий хлеб с молоком в такой обстановке может быть столь же аппетитен, столь же вкусен и куда менее навязчив, чем самое искусно приготовленное и умело приправленное блюдо.

О вы, Искушенные Гурманы, Знатоки Гастрономии, чьи пресыщенные и изнеженные неба каждое новое блюдо призвано ласково щекотать, уговаривая попробовать себя, вы, для кого хлеб с маслом всего лишь неприятные детские воспоминания, о, если бы вы могли испытать счастье голода, то удивительно состояние, когда рот наполняется слюной при одной мысли о еде, если бы вы хоть на краткое мгновение могли оказаться на месте безупречно воспитанного джентльмена средних лет и видеть, как Ева-Энн проворными взмахами ножа намазывает на хлеб желтое масло, наблюдать, как эта рука разрезает хрустящую хлебную корку, как блестящие глаза лукаво взглядывают из-под полей шляпки и словно спрашивают:

– Еще кусочек, сэр?

Тогда бы вы, конечно же, ответили так же, как отвечал наш герой.

– Спасибо, пожалуй.

– Осталась лишь одна горбушка, Джон!

– Удивительно! – воскликнул сэр Мармадьюк. – Мы съели целый каравай, невероятно!

Когда с завтраком было покончено, Ева аккуратно сложила салфетку, с сомнением взглянула на пустую посуду.

– Эти кружки – не слишком-то удобный груз! Меня заставили их купить, а теперь…

– Сколько они стоили, дитя мое?

– Хозяйка просила шиллинг, но удовлетворилась восемью пенсами, но и это слишком дорого.

– В самом деле? – улыбнулся сэр Мармадьюк. – С этого момента, Ева-Энн, расплачиваться буду я. А что касается этих кружек, то давай попросту оставим их здесь.

– Но, Джон, восемь пенсов! Оставить здесь…

– Все лучше, чем нести с собой.

– Как жалко! – вздохнула она.

Бросив последний взгляд на гостеприимное дерево, они тронулись в путь.

– Почему ты все время молчишь, Ева-Энн? – спросил Мармадьюк спустя некоторое время.

– Я думаю о том, что сейчас творится дома и в Уисборо Грин. Они, наверное, уже обнаружили его.

– Не стоит изводить себя подобными мыслями, дитя мое.

– Ах, Джон, я не могу об этом не думать. И все-таки будь что будет! Я готова к самому худшему. Этой ночью Господь ответил на мои молитвы и дал мне силы бесстрашно перенести все, что будет ниспослано мне судьбой. Все до самого конца, все, даже виселицу. Но хватит об этом. Как твои бедные израненные ноги, Джон?

– Мои ноги? – он обернулся и взглянул в ее безмятежно-чистые глаза.

– Твои сапоги все еще натирают?

– Нет, нет, Ева. Да даже если это и так, то тут уж ничего не попишешь.

– Ты должен купить другие, Джон, и как можно скорее.

– Ты очень странная девушка, Ева-Энн. Дитя и женщина одновременно.

– Мне уже двадцать два, Джо.

– А ты носишь какой-нибудь иной цвет, кроме серого?

– По воскресеньям я надеваю черное, сэр.