На дороге

3

То была совершенно обычная поездка в автобусе с орущими детьми и жарким солнцем, народ подсаживался в каждом пенсильванском городке, пока не выехали на равнину Огайо и не покатили вперед по-настоящему – вверх до Аштабулы и напрямик через Индиану уже ночью. Я приехал в Чи ни свет ни заря, вписался в общагу «Молодых христиан»[13 - Имеется в виду Ассоциация молодых христиан (АМХ) – неполитическая международная организация, чье американское отделение было основано в 1851 г. в Бостоне.] и завалился спать, а долларов в кармане оставалось совсем ничего. Врубаться в Чикаго я начал после хорошего дневного сна.

Ветер с озера Мичиган, боп на Петле[14 - «The Loop» – обиходное название центральной части Чикаго, бытует с конца XIX в., когда были проложены линии канатного трамвая (1882) или построено кольцо надземки (1895–1897).], долгие прогулки по Южному Голстеду и Северному Кларку и одна, особенно долгая – за полночь в джунгли, где за мной увязалась патрульная машина, решив, что тип я подозрительный. В то время, в 1947-м, боп, как бешеный, захватил всю Америку. Мужики на Петле лабали ништяк, но как-то устало, поскольку боп попал как раз куда-то между «Орнитологией» Чарли Паркера и другим периодом, начинавшимся с Майлса Девиса [15 - Чарлз Паркер-мл. (1920–1955) по прозвищу «Птенчик» или «Птица» – американский джазовый саксофонист и композитор. «Ornithology» (1946) – бибоповый стандарт, сочиненный Паркером и трубачом Бенни Хэррисом. Майлз Дьюи Дейвис 3-й (1926–1991) – американский джазовый трубач, композитор и руководитель оркестра.]. И пока сидел я и слушал звучание ночи, которую боп стал олицетворять для каждого из нас, я думал обо всех своих друзьях от одного конца страны до другого и о том, что все они на самом деле – на всеобщих громадных задворках: что-то делают, носятся. И вот, впервые в своей жизни, назавтра я отправился к Западу. Стоял теплый и чудный для автостопа день. Чтоб выбраться из невероятных нагромождений чикагского уличного движения, автобусом поехал в Джолиет, Иллинойс, миновал джолиетскую кичу [16 - Исправительный центр в Джолиэте (1858–2002) – тюрьма штата Иллинойс.], после прогулки по тряским зеленым улочкам за нею вышел на окраину и там уже навострился. А то всю дорогу от Нью-Йорка до Джолиета автобусом, а денег спустил больше половины.

Первым меня подбросил на тридцать миль в глубь великого зеленого Иллинойса грузовик с динамитом и красным флажком, водитель потом свернул на перекрестке трассы 6, по которой мы ехали, с трассой 66 там, где обе разбегались на запад в невероятные дали. Потом, часов около трех дня, когда я уже пообедал яблочным пирогом и мороженым у придорожного киоска, свою маленькую легковушку затормозила ради меня женщина. Пока я бежал к машине, во мне всколыхнулась было крутая радость. Но женщина оказалась средних лет, у нее самой сыновья моих годков, и она просто хотела, чтобы кто-нибудь помог ей доехать до Айовы. Я был только за. Айова! До Денвера рукой подать, а как только попаду в Денвер, можно и расслабиться. Первые несколько часов вела она и разок даже настояла, чтоб мы, как туристы, осмотрели где-то старую церквушку, а потом за руль сел я и, хоть водила из меня аховый, чистенько проехал весь остаток Иллинойса в Давенпорт, Айова, минуя Рок-Айленд. И здесь впервые в жизни увидел я свою любимую Миссисипи, пересохшую в летней дымке, с низкой водой, с этой тухлой вонищей грубого тела самой Америки, раз она его омывает. Рок-Айленд – железнодорожные пути, хибары, крохотный центр; а через мост – Давенпорт, такой же городишко, весь пропахший опилками под теплым среднезападным солнышком. Тут даме надо было ехать к себе домой в Айову по другой дороге, и я вылез.

Солнце садилось. Выпив холодного пива, я пошагал на окраину, и то была длинная прогулка. Все мужчины возвращались с работы домой, на головах железнодорожные фуражки, бейсбольные кепки – всякие, как после работы в любом другом городке, какой ни возьми. Один подвез меня в горку и высадил на безлюдном перекрестке у края прерии. Там было красиво. Мимо ездили одни машины фермеров: те подозрительно оглядывали меня и с лязгом катили дальше, коровы домой возвращались. Ни грузовика. Пронеслось еще несколько машин. Промчался какой-то пижон с развевающимся шарфиком. Солнце скрылось окончательно, и я остался в лиловой тьме. Теперь уже стало страшно. На просторах Айовы ни огонька – через минуту меня никто и разглядеть не сможет. К счастью, человек, ехавший обратно в Давенпорт, подбросил меня до центра. Но я по-прежнему там, откуда начал.

Я посидел на автостанции и все обдумал. Съел еще яблочного пирога с мороженым – практически больше я ничего и не ел, пока ехал по стране, это питательно и, само собой, вкусно. Потом решил сыграть наудачу. С полчаса поразглядывав официантку в станционном кафе, из центра Давенпорта я доехал автобусом снова до окраины – но на сей раз туда, где бензоколонки. Тут рычали большие грузовики, фигак, и через пару минут один тормознул рядом. Пока я бежал до кабины, душа моя улюлюкала. Ну и водила в нем – крутой лупоглазый здоровяк с хриплым наждачным голосом, он лишь дергал и пинал все, вновь запуская свой агрегат, а на меня едва обратил внимание. Поэтому я смог немного отдохнуть своей усталой душою, ибо, когда едешь стопом, больше всего хлопот от того, что нужно разговаривать с бессчетными людьми, как бы убеждая их, что они, подобрав тебя, не ошиблись, и даже как бы развлекать их, и все это оборачивается громадным напрягом, если всю дорогу только едешь и не намерен ночевать в гостиницах. А этот парень только орал, перекрывая рев, мне тоже приходилось орать в ответ, и мы расслабились. Он гнал свою махину в самый Айова-Сити и орал мне свои анекдоты про то, как лихо обводит вокруг пальца закон в каждом городишке, где несправедливые ограничения скорости, и каждый раз при этом повторял: «К моей жопе этим проклятым фараонам не подкопаться!» Сразу перед въездом в Айова-Сити он увидел, как нас догоняет другой грузовик, и, поскольку в городе ему надо было сворачивать, он помигал тому парню стоп-сигналами и притормозил, чтоб я выпрыгнул, что я и сделал вместе с сумкой, а тот, признав сделку, остановился меня взять, и снова я глазом моргнуть не успел, а уже сидел на верхотуре в другой здоровенной кабине, целя гнать сквозь ночь еще сотни миль, и как же я был счастлив! А новый водила оказался таким же чокнутым, как и первый, орал столько же, и мне осталось лишь откинуться назад и катить себе дальше. Я уже видел, как впереди, под звездами, за прериями Айовы и равнинами Небраски передо мною Землей Обетованной смутно проступает Денвер, а за ним видением еще величественнее – Сан-Франциско самоцветами в ночи. Пару часов мой водитель выжимал полную и травил байки, а потом, в айовском городишке, где несколько лет спустя нас с Дином задержат по подозрению в том, что смахивало на угон «кадиллака», поспал несколько часов на сиденье. Я тоже вздремнул, а потом немного прошелся вдоль одиноких кирпичных стен, освещенных единственным фонарем, и в конце каждой улочки супилась прерия, и запах кукурузы росою витал в ночи.

На заре водила вздрогнул и проснулся. Мы взревели дальше, и через час над зелеными кукурузными полями уже навис дым Де-Мойна. Теперь водиле настала пора завтракать, да без напрягов, поэтому в Де-Мойн, где-то четыре мили, я поехал сам, подсев к паре ребяток из Университета Айовы; было странно сидеть в их новехонькой удобной машине и слушать про экзамены, пока мы гладко вкатывали в город. Теперь мне хотелось проспать весь день. Поэтому я снова пошел вписываться в христианскую общагу; свободных комнат у них не было, и инстинкт довел меня до железной дороги – а их в Де-Мойне полно, – и дело кончилось гостиницей рядом с локомотивным депо, похожей на старую мрачную таверну где-нибудь на Равнинах, и вот там целый долгий день я спал в большой, чистой, жесткой и белой постели с неприличными надписями, выцарапанными на стенке рядом с подушкой, и битыми желтыми жалюзи, закрывавшими дымный вид на депо. Проснулся я, когда солнце краснело, и то был единственный отчетливый раз в моей жизни, самый странный миг, когда я не знал, кто я: далеко от дома, загнанный и замученный путешествием, в дешевом номере, которого никогда прежде не видел, за окном свистит пар, потрескивает старая гостиничная древесина, шаги наверху и все эти печальные звуки, а я смотрел на высокий потолок весь в трещинах, и странных секунд пятнадцать впрямь не соображал, кто я. Это не страшно; просто я кто-то другой, какой-то чужак, и вся моя жизнь призрачна, ее живет привидение. Я проехал пол-Америки и сейчас – на пограничной линии, отделяющей Восток моей юности от Запада моего будущего, стало быть, может, поэтому произошло это здесь и сейчас, странный красный закат этого дня.

Но пора шагать и не стонать, поэтому я взял сумку, сказал «пока» старичку-управляющему, сидевшему у своей плевательницы, и пошел есть. Я съел яблочный пирог и мороженое – чем глубже в Айову, тем лучше становилось: ломти пирога больше, мороженое гуще. В тот день в Де-Мойне я видел стайки самых красивых девчонок – старшеклассницы шли из школы домой, – но теперь не время об этом думать, я пообещал себе балёху в Денвере. В Денвере уже Карло Маркс; там Дин; там Чад Кинг и Тим Грей, они оттуда родом; там Мэрилу; там клевейшая кодла, известная мне понаслышке, включая Рея Ролинса и его прекрасную сестру-блондинку Детку Ролинс; двух официанток, знакомых Дина – сестер Беттенкур; там даже Роланд Мейджор, мой старинный кореш по колледжу, тоже писатель. Я с нетерпением и радостью ждал встречи с ними всеми. А потому проносился мимо смазливых девчонок, а самые смазливые девчонки на свете живут в Де-Мойне.

Вверх по долгому склону меня подбросил парень в чем-то вроде слесарки на колесах – такой грузовичок, забитый инструментами, которым он управлял стоя, как осовремененный молочник, – а там я сразу же подсел к фермеру с сыном, которые ехали в Адель где-то в Айове. В том городке под большим вязом у бензоколонки я познакомился с другим автостопщиком: такой типичный ньюйоркец, ирландец, почти всю свою трудовую жизнь водил почтовый фургон, а теперь едет в Денвер к своей девчонке и новой жизни. Думаю, он убегал от чего-то в Нью-Йорке, скорее всего – от закона. Настоящий красноносый молодой алкаш в районе тридцатника, и обычно мне быстро стало бы с ним скучно, но теперь все мои чувства обострились навстречу любой человеческой дружбе. На нем были битый свитер и мешковатые штаны, а в смысле сумки не имелось ничего – лишь зубная щетка да носовые платки. Он сказал, что дальше нам надо вместе. Я бы вообще-то отказался, потому что на дороге он смотрелся довольно ужасно. Но мы остались вместе и с каким-то неразговорчивым мужиком доехали до Стюарта, Айова, тут-то и сели на мель по-настоящему. Простояли мы перед будкой железнодорожной кассы добрых пять часов, до самого заката, дожидаясь хоть какого-нибудь транспорта в западную сторону; тратили время бездарно – поначалу рассказывали каждый о себе, потом он травил неприличные анекдоты, потом мы уже просто пинали гравий и издавали разные дурацкие звуки. Скукотища. Я решился потратить дуб на пиво; мы зашли в старый стюартовский салун и пропустили по несколько. Потом он нажрался так, как обычно нажирался по вечерам дома, на своей Девятой авеню, и стал радостно вопить мне в ухо всякие омерзительные мечты всей жизни. Мне он даже понравился; не потому, что был неплохим чуваком, как оно позже и оказалось, а потому, что подходил ко всему с энтузиазмом. В потемках мы снова вышли на дорогу, и там, конечно, никто не останавливался и почти никто не ездил. Так тянулось до трех часов утра. Какое-то время мы пытались заснуть на скамейках в железнодорожной кассе, но там всю ночь щелкал телеграф, не давая спать, а снаружи грохотали большие товарняки. Мы не знали, как прыгнуть на нужный; никогда не пробовали; не знали, на запад они идут или на восток, не умели выбирать товарные вагоны, платформы или размороженные холодильники и так далее. Поэтому сразу перед зарей, когда мимо проезжал автобус на Омаху, мы в него вскочили к спавшим пассажирам – я заплатил и за него, и за себя. Звали его Эдди. Он напоминал мне моего двоюродного зятя из Бронкса. Потому-то я с ним и остался. Типа рядом – старый друг, добродушный улыбчивый кент, с кем можно дурака валять.

Мы прибыли в Каунсил-Блаффс на рассвете; я выглянул наружу. Всю зиму я читал о больших караванах фургонов, которые собирались здесь держать совет перед тем, как разными тропами отправляться к Орегону и Санта-Фе; сейчас же тут, конечно, только славненькие пригородные коттеджи, выстроенные и так и эдак, раскинулись в угрюмом сером свете зари. Затем Омаха, и, ей-Богу, я увидел первого ковбоя, он шел вдоль блеклой стены оптовых мясных складов в своей десятигаллонной шляпе и техасских сапогах и был совсем похож на любого битого жизнью субъекта утром у кирпичной стены на востоке, если б не прикид. Мы слезли с автобуса и потопали на самый верх, в долгую гору, что тысячелетиями складывала могучая Миссури, вдоль которой и выстроена Омаха, вышли на простор и вытянули руки. Недалеко нас подвез зажиточный скотовод в десятигаллонной шляпе, кто сообщил, что долина Платт такая же большая, как и долина Нила в Египте, и не успел он это сказать, как я увидел вдали громадные деревья, чья полоса змеилась вместе с руслом, а вокруг бескрайние зеленеющие поля, и почти что согласился с ним. Позже, пока стояли на другом перекрестке, а небо начало затягивать, нас подозвал еще один ковбой, на сей раз шести футов росту и в скромной полугаллонной шляпе, и поинтересовался, умеет ли кто-нибудь водить машину. Само собой, Эдди мог, у него были права, а у меня нет. Ковбой перегонял назад в Монтану два своих автомобиля. Его жена ждала в Гранд-Айленде, и он хотел, чтобы кто-то из нас доставил туда один, а там уже сядет она. Оттуда он двигался на север, и там наша поездка с ним всё. Но это добрая сотня миль в глубь Небраски, поэтому, конечно, за предложение мы ухватились. Эдди поехал один, мы с ковбоем – следом, но не успели выехать из города, как Эдди от чистого избытка чувств стал выжимать девяносто миль в час.

– Будь я проклят, что этот парень делает! – заорал ковбой и рванул за ним. Стало похоже на гонки. На минуту я усомнился, не пытается ли Эдди просто удрать вместе с машиной, – и чего доброго как раз это он и затеял. Но ковбой приклеился к нему, догнал и задудел. Эдди сбавил газ. Ковбой посигналил еще, чтоб остановился. – Чертов парень, у тебя колесо может спустить на такой скорости. Ты не мог бы помедленней?

– Вот же черт, я что, на самом деле девяносто сделал? – спросил Эдди. – Я и не понял на такой ровной дороге.

– Давай полегче, и тогда мы все доберемся до Гранд-Айленда в целости и сохранности.

– Ништяк. – И мы поехали дальше. Эдди успокоился, и его даже, наверно, потянуло в сон. Так мы и ехали эту сотню миль по Небраске, повторяя изгибы Платт с ее цветущими полями.

– В депрессию, – рассказывал мне ковбой, – я, бывало, прыгал на товарняк раз в месяц по меньшей мере. В те дни на платформе или в товарном вагоне можно было видеть сотни мужиков – не только бродяг, там разные люди были – одни без работы, другие перебирались с места на место, кое-кто просто скитался. Так по всему Западу было. Кондукторы никогда никого не беспокоили. Как сейчас – не знаю. В Небраске нечего делать. Прикинь, в середине тридцатых тут, докуда глаз хватало, была сплошь туча пыли и больше ничего [17 - Речь о т. н. «Пыльной лоханке» (The Dust Bowl) – засушливом районе на Западе (в штатах Канзас, Колорадо, Оклахома, Нью-Мексико и Техас), сильнее всего пострадавшем от пыльных бурь 1933–1935 гг.]. Дышать нечем. Земля вся черная. Я тогда жил здесь. Да плевать, пускай хоть обратно индейцам Небраску отдают. Я эту чертову глушь ненавижу пуще всего на свете. Теперь дом у меня в Монтане – Мизула. Вот приезжай туда как-нибудь, увидишь воистину Божью страну. – Позже, под вечер, когда он устал говорить, я уснул, а он был интересный рассказчик.

По дороге остановились перекусить. Ковбой ушел латать запасную шину, а мы с Эдди уселись в чем-то типа домашней столовки. Тут я услыхал хохот, громчайший хохот на всем белом свете, и в столовую зашел такой дубленый старпер, небраскинский фермер с оравой парней; скрежет его воплей разносился в тот день по всем равнинам, по всему их серому миру. Остальные ржали с ним вместе. Ни забот, ни хлопот у него и вместе с тем здоровеннейшее уважение к каждому. Я сказал себе: «Эге, только послушай, как этот чувак ржет. Вот тебе Запад, это я на Западе». Он с громом ввалился в столовку, выкликая Мо по имени, а та готовила сладчайшие вишневые пироги в Небраске, и я себе взял вместе с черпаком мороженого горой сверху.

– Мо, сооруди-ка мне скоренько чего-нибудь порубать, пока я тут сам себя не слопал в сыром виде или еще как не сглупил. – И он швырнул себя на табурет, и началось просто «хыа-хыа-хыа-хыа». – И фасоли туда еще закинь. – Рядом со мною сидел сам дух Запада. Вот бы узнать всю его необструганную жизнь, каким чертом он все эти годы занимался, помимо того, что ржал и эдак вот вопил. У-ух, сказал я своей душе, тут вернулся наш ковбой, и мы отбыли в Гранд-Айленд.

Доехали, не успев и глазом моргнуть. Ковбой отправился за своей женой и к той судьбе, что ожидала его, а мы с Эдди снова вышли на дорогу. Сначала нас подбросили двое молодых чуваков – трепачи, пацаны, пастухи деревенские в собранном из старья драндулете, – и высадили где-то в чистом поле под начинавшим сеяться дождиком. Потом старик, который ничего не говорил, – вообще Бог знает, зачем он нас подобрал, – довез до Шелтона. Тут Эдди уныло и отрешенно встал посреди дороги перед вылупившейся на него компанией приземистых коротышек – индейцев-омаха, которым было некуда идти и нечего делать. За дорогой лежали рельсы, а на водокачке было написало: ШЕЛТОН.

– Дьявольщина, – произнес Эдди в изумлении, – я уже тут бывал. Дело давнее, еще в войну, ночью, поздно, и все уже спали. Выхожу я на платформу покурить, а вокруг – ни черта, и мы в самой середке, темно, как в преисподней, я наверх гляжу, а там это название «Шелтон» на водокачке написано. Мы к Тихому едем, все храпят, ну каждая падла дрыхнет, а стоим всего каких-то несколько минут, в топке там шуруют или еще чего-то – и вот уже поехали. Черт бы меня брал, тот же самый Шелтон! Да я с тех самых пор это место терпеть не могу! – В Шелтоне мы и застряли. Как и в Давенпорте, Айова, все машины отчего-то оказывались фермерскими, да время от времени машина с туристами, что еще хуже: старичье за рулем, а жены тычут пальцами в виды вокруг, вперяются в карту или откидываются на спинку и с подозрением на все пялятся.

Заморосило сильнее, и Эдди замерз; на нем было очень мало одежды. Я выудил из сумки шерстяную рубашку в клетку, и он ее надел. Стало получше. Я простыл. В какой-то покосившейся индейской лавке купил себе капель от кашля. Зашел на почту, курятник два на четыре, и написал тетке открытку за пенни. Мы вернулись на серую дорогу. Вот, перед самым носом – «Шелтон» на водокачке. Мимо прогрохотал рок-айлендский. Мы видели смазанные лица в мягких вагонах. Поезд выл и несся вдаль по равнинам, в сторону наших желаний. Дождик припустил сильнее.

Высокий худощавый старикан в галлонной шляпе остановил машину не с той стороны дороги и направился к нам; смахивал он на шерифа. Мы на всякий случай заготовили отмазки. Подходить он не торопился.

– Вы, парни, едете куда-то или просто так? – Мы не поняли вопроса, а вопрос это был чертовски здоровский.

– А что? – спросили мы.

– Ну, у меня свой маленький карнавал – стоит вон там, несколько миль по дороге, и мне нужны взрослые парни, кто не прочь поработать и подзаработать. У меня концессии на рулетку и деревянные кольца – такие, знаете, на кукол накидываешь, как повезет. Так что, хотите поработать на меня – тридцать процентов выручки ваши?

– А жилье и кормежка?

– Постель будет, но без харчей. Есть придется в городе. Мы немного ездим. – Мы прикинули. – Хорошая возможность, – сказал он, терпеливо ожидая, пока мы решимся. Мы стояли, как дурни, и не знали, что сказать, а я так и вообще не хотел связываться ни с каким карнавалом. Мне дьявольски не терпелось добраться до всей банды в Денвере.

Я сказал:

– Ну, я не знаю… мне чем быстрее, тем лучше, у меня, наверно, просто не будет времени. – Эдди ответил то же самое, и старик, махнув рукой, обыденно прошлепал обратно к своей машине и уехал. Вот и все. Мы немного посмеялись и представили себе, как это вышло бы. Мне виделась темная, пропыленная ночь посреди равнин, лица небраскинских семейств – те бродят вокруг, их розовые детки взирают на все с трепетом, а я знаю, что ощущал бы себя самим сатаной, дурача их всякими дешевыми карнавальными трюками. Да еще чертово колесо вращается во мраке над степью, да, господибожемой, грустная музыка развеселой карусели, а я такой хочу добраться до своей цели – и ночую в каком-нибудь позолоченном фургоне на джутовой подстилке.

Эдди оказался довольно рассеянным попутчиком. Мимо катила смешная древняя колымага, ею управлял старик; была эта штуковина из какого-то алюминия, квадратная, как ящик, – трейлер, без сомнения, но какой-то странный, чокнутый, небраскинский трейлер-самопал. Ехал он очень неторопливо и невдалеке остановился. Мы бросились к нему; старик сказал, что может взять одного; без единого слова Эдди прыгнул внутрь и медленно задребезжал прочь, увозя мою шерстяную рубашку. Что ж поделаешь, я мысленно помахал своей шотландке; как бы то ни было, она была мне дорога лишь как память. Я ждал в нашем маленьком персональном богопротивном Шелтоне еще очень и очень долго, несколько часов, не забывая, что скоро ночь; на самом же деле еще стоял день, просто очень темный. Денвер, Денвер, как же мне вообще добраться до Денвера? Я готов был сдаться и собирался немного посидеть за кофе, как остановился сравнительно новый автомобиль, в нем молодой парень. Я бежал как полоумный.

– Куда тебе?

– В Денвер.

– Ну, могу подбросить на сотню миль в ту сторону.

– Чу?дно, чудно, вы спасли мне жизнь.

– Я сам раньше стопом ездил, поэтому сейчас всегда беру кого-нибудь.

– Я б тоже брал, кабы машина была. – Так мы с ним болтали, он рассказывал мне про свою жизнь, не очень интересную, я стал потихоньку дремать и проснулся у самого Готенбурга, где он меня и высадил.

4

Тут началась самая клевая поездка в моей жизни: грузовик с открытым верхом и без заднего борта, в кузове растянулись шестеро или семеро парней, а водители – два молодых светловолосых фермера из Миннесоты – подбирали всех до единого, кого находили по дороге; такие улыбчивые, бодрые и приятные деревенские лоботрясы, что любо-дорого смотреть, оба в хлопчатобумажных рубашках и робах, больше ничего; оба со здоровенными ручищами и открытыми, широкими и приветливыми улыбками всему, кто или что бы ни попалось на пути. Я подбежал, спросил:

– Место есть?

Мне ответили:

– Конечно, запрыгивай, места всем хватит.

Не успел я взобраться в кузов, как грузовик с ревом рванул; я не удержался, кто-то схватил меня, и я шлепнулся. Кто-то протянул бутылку с сивухой, там оставалось на донышке. Я глотнул от души в диком, лирическом, моросящем воздухе Небраски.

– Уу-иих, поехали! – завопил пацан в бейсбольной кепке, и они разогнали грузовик до семидесяти, как из пушки, и обгоняли всех на дороге. – Мы на этом сукином сыне аж из самого Де-Мойна едем. Парни вообще не останавливаются. Приходится орать иногда, чтобы слезть поссать, а то ссы с воздуха да держись, браток, покрепче держись.

Я оглядел компанию. Там было два молодых паренька – фермеры из Северной Дакоты в красных бейсболках, а это стандартный головной убор пацанов-фермеров в Северной Дакоте, они ехали на урожаи; их старик дал им отпуск на лето, поездить. Были два городских мальчишки из Коламбуса, Огайо, старшеклассники-футболисты, они жевали резинку, подмигивали, распевали на ветру и сказали, что целое лето ездят стопом по всем Штатам.

– Мы едем в Эл-Эй! – верещали они.

– А чего делать там будете?

– А черт его знает. Какая разница?

Потом был еще длинный тощий Кент с вороватым взглядом.

– Ты откуда? – спросил я его. Я лежал с ним рядом в кузове; там никак не усидеть, не подскакивая, а поручней нет. И он медленно развернулся ко мне, открыл рот и вымолвил:

– Мон-та-на.

И, наконец, там был Джин с Миссисипи и его подопечный. Джин с Миссисипи был маленьким чернявым парнем, ездил по стране на товарняках, хобо [18 - Hobo – странствующий работник, в США это понятие с непроясненной этимологией бытует с 1890-х гг. Отличается от «бродяги» (tramp), кто работает только если приходится, «бича» (bum), кто не работает никогда, и «сезонника» (okie), кто мигрирует вслед за урожаями сельскохозяйственных культур.] лет тридцати, но выглядел молодо, а сколько ему на самом деле, нипочем не скажешь. Он сидел на досках по-турецки, смотрел на поля и сотни миль ни слова не говорил, а в конце концов разок повернулся ко мне и спросил: