На дороге

– Еще раньше он работал на буксирах в Нью-Йорке?

– Ну, насчет этого не знаю.

– Так ты, наверно, знал его только по Западу?

– Видать. Я ни разу не был в Нью-Йорке.

– Черт бы меня побрал, просто поразительно, что ты его знаешь. Такая здоровая страна. И все-таки я был уверен, что ты его знаешь.

– Да, сэр, я знаю Дылду довольно неплохо. Никогда не жмется, если заводятся деньги. Злой, крутой такой парняга к тому ж: я видел, как он уложил легавого на сортировке в Шайенне, одним ударом. – И это на Дылду походило: он постоянно отрабатывал свой «один удар» в воздух; сам он напоминал Джека Демпси [21 - Уильям Хэррисон (Джек) Демпси (1895–1983) – американский профессиональный боксер, чемпион мира в тяжелом весе (1919–1926).], только молодого и пьющего.

– Черт! – завопил я навстречу ветру, отхлебнул еще, и вот уже мне стало недурно. Каждый глоток уносило прочь летящим навстречу воздухом открытого кузова, вред его стирался, а польза оседала в желудке. – Шайенн, вот я еду! – пел я. – Денвер, берегись, я твой!

Кент из Монтаны повернулся ко мне, показал на мои ботинки и сострил:

– Думаешь, если их в землю закопать, что-нибудь вырастет? – даже не улыбнувшись, само собой, а остальные услышали его и захохотали. У меня самые глупые башмаки во всей Америке: я прихватил их специально, чтоб ноги не потели на раскаленной дороге, и, если не считать дождя у Медвежьей горы, обувка эта действительно оказалась годнее некуда для путешествия. Поэтому я засмеялся вместе с ними. Башмаки уже сильно обтрепались, кубиками свежего ананаса из них торчали кусочки разноцветной кожи, а в дырки проглядывали пальцы. В общем, мы тяпнули еще и поржали. Как во сне, мы неслись сквозь крохотные городки на перекрестках, что хлопками рвались нам навстречу из темноты, мимо длинных шеренг бездельных сезонников и ковбоев в ночи. Те лишь успевали повернуть головы нам вслед, и уже из разливавшейся тьмы на другом конце городка мы замечали, как они хлопают себя по ляжкам: мы были довольно потешной компанией.

В это время года в деревне было много народу – пора урожая. Парни из Дакоты засуетились:

– Наверно, слезем, когда в следующий раз остановятся поссать: здесь, кажется, полно работы.

– Когда здесь кончится, просто надо двигаться на север, – посоветовал Кент из Монтаны, – и так идти за урожаем, пока не дойдете до Канады. – Парни вяло кивнули в ответ; они не шибко высоко ставили его советы.

Тем временем молодой светловолосый беглец сидел все так же; Джин то и дело выглядывал из своего буддистского транса на летевшие мимо темные равнины и мягко шептал что-то парню на ухо. Тот кивал. Джин о нем заботился – о его настроениях и его страхах. Я подумал: ну куда, к чертям собачьим, они поедут и что станут делать? У них не было сигарет. Я растранжирил на них всю свою пачку, так я их полюбил. Они были благодарны и благодатны: ничего не просили, а я все предлагал и предлагал. У Монтанского Кента тоже была пачка, но он никого не угощал. Пронеслись сквозь другой городок на перекрестке, мимо еще одной шеренги тощих верзил в джинсах, сбившихся под тусклый фонарь, точно бабочки в пустыне, и вернулись к неохватной тьме, а звезды над головой были чисты и ярки, потому что воздух тончал все больше, чем выше мы взбирались на высокогорье западного плато, где-то фут на милю, говорят, и никакие деревья вокруг не загораживали тут низких звезд. А один раз, когда пролетали мимо, в полыни у дороги я заметил грустную белолицую корову. Как по железной дороге едешь – так же ровно и так же прямо.

Вскоре снова въехали в городок, сбросили скорость, и Кент из Монтаны сказал:

– А, поссать можно! – Но миннесотцы не остановились и поехали дальше. – Черт, мне уже надо, – сказал Кент.

– Давай через борт, – откликнулся кто-то.

– Ну и дам, – сказал он и медленно, пока мы все на него смотрели, дюйм за дюймом стал сидя перемещаться к краю кузова, держась за что только можно, пока не свесил ноги с открытого борта. Кто-то постучал в стекло кабины, чтобы привлечь братьев. Те обернулись и разулыбались, как могли только они. И как раз когда Кент начал делать свои дела, и без того чересчур осторожно, они стали выписывать грузовиком зигзаги на семидесяти милях в час. Кент тут же опрокинулся на спину; мы увидели в воздухе китовий фонтанчик; Кент снова попробовал сесть. Братья мотнули грузовик. Бах, он упал на бок и весь обмочился. В реве ветра мы слышали, как он слабо ругается, будто кто-то скулит где-то за холмами: – Черт… вот черт… – Он так и не понял, что мы делали это намеренно; просто боролся, суровый, как Иов. Закончив, как уж вышло, он был весь хоть выжимай; теперь надо было проерзать на заднице обратно, что он и сделал с самым горестным видом, а все ржали, кроме грустного светловолосого парня, да миннесотцы в кабине ревели. Я протянул ему бутылку, чтобы хоть чем-то порадовать.

– Какого буйвола? – сказал он. – Они что, специально?

– Конечно специально.

– Вот черт, а я не знал. Я ж так уже пытался в Небраске, так там было раза в два легче.

Мы вдруг приехали в городок Огаллала, и здесь чуваки в кабине выкрикнули:

– Все ссым! – причем с немалым удовольствием. Кент угрюмо остался у грузовика, сожалея об утраченной возможности. Двое из Дакоты со всеми попрощались, прикинув, что начнут работать на урожаях отсюда. Мы смотрели им вслед, пока они скрывались в темноте в сторону лачуг на окраине, где горел свет и, как сказал ночной сторож в джинсах, живут наниматели. Мне надо было прикупить сигарет. Джин и молодой блондин отправились со мной размять ноги. Я зашел в самое маловероятное место на свете – что-то типа одинокой стекляшки с газировкой для местных подростков на Равнинах. Несколько – совсем немного – мальчишек и девчонок танцевали там под музыкальный автомат. Когда мы зашли, все стихло. Джин с Блондинчиком просто встали, ни на кого не глядя; им только сигареты нужны. Там было и несколько симпотных девчонок. И одна принялась строить Блондинчику глазки, а тот так и не заметил; а если б и заметил, не обратил бы внимания, такая у него была грусть-печаль.

Я купил им по пачке каждому; они сказали спасибо. Грузовик уже был готов трогаться. Время клонилось к полуночи, холодало. Джин, исколесивший страну вдоль и поперек больше раз, чем у него пальцев на руках и ногах, сказал, что нам всем сейчас лучше забиться в кучу под брезент, иначе околеем. Таким вот манером – да с остатком бутылки – мы и согревались, а морозец крепчал и уже пощипывал нам уши. Звезды казались тем ярче, чем выше взбирались мы на Высокие равнины. Уже заехали в Вайоминг. Лежа на спине, я смотрел прямо вверх, в великолепную твердь, упиваясь тем, как наверстываю упущенное, как далеко, в конце концов, забрался от этой тоскливой Медвежьей горы, я весь дрожал от предчувствия того, что ждет меня в Денвере – да что б меня там ни ждало! А Джин с Миссисипи запел. Пел он молодым тихим голосом с речным выговором, и песенка была незатейливая, просто «У меня была девчонка, ей шиш-надцать лет, и другой такой девчонки в целом свете нет», – это все повторялось вновь да вновь, вставлялись другие строчки, и все про то, что он заехал на край света и хочет вернуться к ней, но ее он уже потерял.

Я сказал:

– Джин, это очень красивая песня.

– Самая славная, какую знаю, – ответил он, улыбнувшись.

– Я надеюсь, ты доберешься туда, куда едешь, и будешь там счастлив.

– Да я всегда выкарабкаюсь и двинусь дальше так или иначе.

Монтанский Кент спал. Тут он проснулся и сказал мне:

– Эй, Чернявый, как по части нам с тобой разнюхать Шайенн вместе сегодня ночью перед там, как поедешь к себе в Денвер?

– Заметано. – Я так напился, что готов был на что угодно.

Когда грузовик въехал на окраины Шайенна, мы увидели в вышине красные огни местной радиостанции и вдруг ввинтились в огромную толпу, текшую по обоим тротуарам.

– Тьфу ты пропасть, это ж Неделя Дикого Запада, – сказал Кент. Стада дельцов, жирных дельцов в сапогах и десятигаллонных шляпах, с их изрядными женушками, ряженными пасту?шками, с гиканьем гулеванили на деревянных тротуарах старого Шайенна; дальше начинались длинные жилистые огни бульваров нового центра, но празднество сосредоточилось в Старом городе. Холостыми бахнули пушки. Салуны набиты по самую мостовую. Меня поразило, но в то же время я чуял, до чего это нелепо: вырвался в первый раз на Запад и вижу, до каких нелепых трюков он докатился ради поддержки своей гордой традиции. Нам пришлось спрыгнуть с грузовика и попрощаться: миннесотцам болтаться здесь было неинтересно. Грустно расставаться, и до меня дошло, что больше никогда никого из них я не увижу, но так уж оно все.

– Сегодня ночью вы себе жопы отморозите, – предупредил их я, – а завтра днем в пустыне их поджарите.

– Это в самый раз, лишь бы из холодрыги ночью выбраться, – ответил Джин. И грузовик уехал, осторожно руля в толпе, и никто не обращал внимания, что за странные пацаны смотрят из-под брезента на город, точно младенцы из-под одеялка. Я следил, как машина исчезает в ночи.

5

Мы остались с Кентом из Монтаны и вдарили по барам. В кармане у меня было что-то около семи долларов, и пять из них той ночью я по-глупому просадил. Сначала мы толклись со всякими приковбоенными туристами, нефтяниками и скотоводами – в барах, под притолоками и на тротуарах; потом я ненадолго свалил от Кента, который шарахался по улицам, слегка обалдев от всего выпитого виски и пива: вот так он напивался – глаза у него стекленели, и через минуту он уже ездил по ушам совершенно чужим людям. Я пошел в забегаловку с чили, а официантка там оказалась мексиканкой и очень красивой. Я поел, а потом на обороте чека написал ей любовную записочку. Забегаловка пустовала; все были где-то еще, пили. Я сказал, чтобы она перевернула чек. Она прочла и рассмеялась. Там было стихотвореньице о том, как я хочу, чтобы она пошла смотреть вместе со мною ночь.

– Хорошо бы, чикито [22 - Малыш (искаж. исп).], но у меня свидание с парнем.

– А послать его не можешь?

– Нет-нет, не могу, – ответила она печально, и мне очень понравилось, как она это произнесла.

– Тогда в другой раз, как буду тут проезжать, – сказал я, и она отозвалась:

– В любое время, парнишка.

Я все равно еще немного поторчал там, просто на нее посмотреть, и выпил еще чашку кофе. Хмуро вошел ее дружок и поинтересовался, когда она кончит работу. Та засуетилась, чтобы побыстрее закрыть точку. Пора выметаться. Выходя, я улыбнулся ей. Снаружи вся эта катавасия продолжалась как и прежде, только жирные рыгуны напивались сильней да улюлюкали громче. Смешно это было. В толпе бродили индейские вожди в своих здоровенных уборах из перьев – они в натуре выглядели очень торжественно среди багровых пьяных рож. По улице ковылял Кент, и я побрел с ним рядом.

Он сказал:

– Я только что написал открытку папаше в Монтану. Смогешь тут найти ящик и сбросить ее? – Странная просьба; он отдал мне открытку и ввалился в распашные двери салуна. Я взял ее, пошел к ящику и мельком на нее глянул. «Дорогой Па, дома буду в среду. У меня все в порядке, надеюсь, у тебя тоже, Ричард». Я увидел его по-другому: как нежно-вежлив он со своим отцом. Я зашел в бар и подсел к нему. Мы сняли двух девчонок: хорошенькую юную блондинку и толстую брюнетку. Они были тупые и куксились, но мы хотели их сделать. Отвели их в затрапезный ночной клуб, который уже закрывался, и там я не истратил только два доллара на скотч для них и пиво для нас. Я напивался, и плевать: все было зашибись. Мое существо и помыслы мои стремились к маленькой блондинке. Я хотел проникнуть в нее что было сил. Обнимал ее и хотел рассказать ей всё. Клуб закрылся, и толпа наша побрела по затрапезным пыльным улицам. Я взглянул на небо: чистые чудные звезды еще пылали. Девчонки захотели на автостанцию, и мы пошли туда вместе, но им, очевидно, лишь надо было встретиться с каким-то моряком, который их там ждал, – он оказался двоюродным братом толстой, и к тому же с друзьями. Я сказал блондинке:

– Что за дела? – Она ответила, что хочет домой, в Колорадо, это сразу за железной дорогой, к югу от Шайенна. – Я отвезу тебя на автобусе, – сказал я.

– Нет, автобус останавливается на шоссе, и мне придется тащиться по этой чертовой прерии совсем одной. И так целый день на нее пялишься, а тут еще и ночью по ней ходить?

– Ай, послушай, мы хорошо погуляем среди цветов прерии.

– Нету там никаких цветов, – ответила она. – Я хочу в Нью-Йорк. Мне здесь осточертело. Кроме Шайенна некуда поехать, а в Шайенне нечего делать.

– В Нью-Йорке тоже нечего делать.