Дочь снегов

– О, отец мой! Самый великий из людей! – Она подняла голову, рассмеялась и откинула назад густые пепельные волосы, падавшие ему на лоб. – Ты сильнее, ты совершил больше, чем все эти художники и поэты. Ты так хорошо знаешь изменчивые законы жизни. Разве та же жалоба не вырвалась бы у твоего отца, если бы он сейчас сидел рядом с тобой и видел тебя и твои дела?

– Да, да. Я сказал, что все понимаю. Не будем говорить об этом… минута слабости. Мой отец был великий человек.

– Мой тоже.

– Он боролся до конца своих дней. Он всецело отдался великой борьбе в одиночку.

– Мой тоже.

– И умер в борьбе.

– Это участь моего отца и всех нас, Уэлзов.

Он шутливо потряс ее за плечи в знак того, что к нему вернулось хорошее настроение.

– Но я решил разделаться с рудниками, компанией и всем остальным и приняться за изучение Браунинга.

– Опять борьба. Ты не можешь отречься от самого себя, отец.

– Почему ты не мальчик? – внезапно спросил он. – Ты была бы чудесным мальчишкой. А теперь, как женщина, созданная для того, чтобы составить счастье какого-нибудь мужчины, ты уйдешь от меня – завтра, через день, через год, – кто знает, когда именно? Ах, теперь я понимаю, к чему клонилась моя мысль. Зная тебя, я считаю это правильным и неизбежным. Но этот человек, Фрона, этот человек?

– Не надо, – прошептала Фрона. – Расскажи мне о последней битве твоего отца, о великой, одинокой борьбе в Городе Сокровищ. Их было десять против него одного, но он боролся. Расскажи мне.

– Нет, Фрона. Сознаешь ли ты, что мы первый раз в жизни говорим с тобой серьезно, как отец с дочерью? У тебя не было матери, чтобы руководить тобой; не было отца, так как я понадеялся на кровь Уэлзов и отпустил тебя далеко. Как выяснилось, я не ошибся. Но приходит время, когда совет матери необходим, а ты никогда не знала своей матери.

Фрона сразу затихла и выжидала дальнейшего, крепко прижавшись к отцу.

– Этот человек, Сент-Винсент… Как обстоит дело между вами?

– Я… я… не знаю. Что ты хочешь сказать?

– Помни, Фрона, ты свободна в своем выборе; последнее слово всегда за тобой… Но все-таки я хотел бы знать. Я, может быть… мог бы посоветовать… Ничего больше…

Во всем этом было что-то необъяснимо священное. Она не находила слов, и в голове ее носился вихрь бессвязных мыслей. Поймет ли он ее? Ведь между ними была разница, которая могла помешать ему признать мотивы, обязательные для нее. Она всегда ценила его природный здравый ум и любовь к правде. Но согласится ли он с тем, чему она научилась вдали от него? Она мысленно посмотрела на себя со стороны и почувствовала, что любые подозрения излишни.

– Между нами ничего нет, отец! – решительно сказала она. – Мистер Сент-Винсент ничего не говорил мне, ничего. Мы добрые друзья, мы симпатичны друг другу, мы очень хорошие друзья. Кажется, это все.

– Но вы нравитесь друг другу, он тебе нравится. Но как? Так ли, как нравится женщине мужчина, с которым она может честно разделить жизнь, отдав ему себя? Чувствуешь ли ты то же, что и Руфь? Сможешь ли ты сказать, когда придет время: «Твой народ будет моим народом, твой бог – моим богом»?

– Нет. Но я не могу, не смею задать себе этот вопрос, как не могу не говорить и не думать об этом. Это – великое чувство. Никто не знает, как и почему оно приходит. Все это похоже на сверкание белой молнии, и в нем – откровение, озаряющее все на свете. Так я по крайней мере это себе представляю.

Джекоб Уэлз медленно, словно раздумывая, покачал головой. Он все понимал, но хотел еще раз обдумать и взвесить.

– Но почему ты спросил о нем, отец? О Сент-Винсенте? У меня есть и другие друзья.

– Они не вызывают у меня того чувства, что он. Будем откровенны, Фрона, и простим друг другу те огорчения, которые можем невольно причинить. Мое мнение не ценнее всякого другого. Каждому свойственно ошибаться. И я не могу объяснить своего чувства. Вероятно, я испытываю нечто вроде того, что будет с тобой, когда сверкание молнии ослепит твои глаза. Словом, мне не нравится Сент-Винсент.

– Это мнение почти всех мужчин, – заметила Фрона, испытывая неудержимое желание встать на защиту Сент-Винсента.

– Такое совпадение во взглядах только подтверждает мое мнение, – возразил он мягко. – Но я принимаю во внимание эту чисто мужскую точку зрения. Его популярность среди женщин, вероятно, объясняется тем, что у них свое особое мнение, которое отличается от мужского в такой же степени, в какой женщина отличается от мужчины физически и духовно. Это слишком сложно, и я не умею это объяснить. Я только слушаюсь своего внутреннего голоса и стараюсь быть справедливым.

– Ты не можешь высказаться более определенно? – спросила она, стараясь понять его. – Объясни мне хоть частицу того, что ты чувствуешь.

– Я не решаюсь. Интуиция не поддается определению. Впрочем, попытаюсь. Мы, Уэлзы, никогда не имели дела с трусами. Там, где налицо трусость, ничто не устоит. Это равносильно постройке здания на песке или скверной болезни, которая сидит внутри человека, и никто не знает, когда она наконец проявится.

– Мне кажется, что мистера Сент-Винсента никак нельзя заподозрить в трусости. Я не могу себе этого представить.

Уэлза огорчило расстроенное лицо дочери.

– Я не знаю ничего определенного про Сент-Винсента. У меня нет доказательств, что он не то, за что хочет сойти. Но все же я это чувствую, хотя мне, как и всякому человеку, свойственно ошибаться. Я кое-что слышал о грязном скандале в баре. Пойми, Фрона, я не осуждаю драки – мужчины остаются мужчинами, – но, говорят, в эту ночь он вел себя не так, как подобает мужчине.

– Но, как ты сказал, отец, мужчины остаются мужчинами. Мы хотели бы их видеть другими, и мир от этого стал бы, несомненно, лучше. Но все же нам приходится принимать их такими, каковы они есть. Люсиль…

– Нет, нет, ты не поняла меня. Я не ее имел в виду, а драку. Он не хотел… Он струсил.

– Ведь ты сам сказал, что об этом только говорят. Он рассказывал мне об этом происшествии. Вряд ли он решился бы на это, если бы здесь было что-нибудь такое…

– Я ни в чем не обвиняю его, – поспешно вставил Джекоб Уэлз. – Это только слухи, и предубеждение мужчин против него служит достаточным объяснением этой истории. Все это, во всяком случае, не имеет значения. Мне не следовало говорить об этом, потому что я знавал в свое время прекрасных людей, которые внезапно поддавались страху. А теперь выбросим все это из головы. Я хотел только дать тебе совет и, кажется, сделал промах. Но пойми одно, Фрона, – прибавил он, поворачивая к себе ее лицо. – Прежде всего ты моя дочь и можешь распоряжаться собой как найдешь нужным. Ты вольна хорошо устроить свою жизнь или испортить ее. В своих поступках ты должна быть самостоятельной, и мое влияние тут ничего не может изменить. Иначе ты не была бы моей дочерью. Никто из Уэлзов не подчинялся приказу. Они предпочитали умереть, либо уходили на край света строить новую жизнь.

Если бы ты считала, что танцевальные вечера – подходящее место для проявления твоих способностей, то я, возможно бы, и огорчился, но на другой же день разрешил тебе посещать их. Было бы неразумно препятствовать тебе, и, кроме того, у нас это не принято. Уэлзы не раз единодушно поддерживали безнадежное дело. Обычаи не для таких, как мы. Они нужны черни, которая без них опустилась бы еще ниже. Слабые должны повиноваться, иначе их раздавят; но это не относится к сильным. Масса – ничто; личность – все; индивидуум всегда управляет массой и диктует ей свои законы. Я плюю на мнение света! Если бы кто-нибудь из Уэлзов произвел на свет незаконного ребенка – что ж, значит, такова его воля. Ты осталась бы дочерью Уэлза, и мы держались бы вместе, перед лицом ада и неба, перед лицом самого бога. В тебе течет моя кровь, Фрона.

– Ты лучше меня, – прошептала она, целуя его в лоб, и ее ласка показалась ему нежным прикосновением листа, падающего в тихом осеннем воздухе.

И при догорающем огне он начал рассказывать ей об их предке – отважном Уэлзе, который вел одинокую великую борьбу и умер, сражаясь в Городе Сокровищ.

Глава XVIII

«Кукольный дом» имел большой успех. Миссис Шовилл изливала свой восторг в таких неумеренных и неподходящих выражениях, что Джекоб Уэлз, стоявший рядом, уставился сверкающим взглядом на ее полную белую шею, а рука его сделала бессознательное движение, словно сжимая невидимое дыхательное горло. Дэйв Харни много распространялся о совершенстве драмы, хотя выразил сомнение в правильности философии Норы, и клялся всеми пуританскими богами, что Торвальд – самый длинноухий осел обоих полушарий. Миссис Мортимер, противница этой литературной школы, признала, что артисты сгладили недостатки пьесы. Маккарти заявил, что он нисколько не осуждает душечку Нору, но в частной беседе сообщил приисковому комиссару, что какая-нибудь песенка или танец не испортили бы спектакля.

– Понятно, Нора была права, – убеждал он Харни, идя вместе с ним вслед за Фроной и Сент-Винсентом. – Я бы…

– Резина…

– К черту резину! – раздраженно воскликнул Мэт.

– Как я уже говорил, – невозмутимо продолжал Харни, – резиновая обувь сильно подорожает к весне. Три унции за пару, на этом можно будет хорошо заработать. Если мы теперь наберем их побольше, по унции за пару, то наживемся на каждой сделке вдвое. Чудное дельце, Мэт!

– Ступайте к черту со своим дельцем! У меня сейчас на уме Нора.

Они простились с Фроной и Сент-Винсентом и пошли по направлению к бару, пререкаясь под звездным небом.

Грегори Сент-Винсент громко вздохнул:

– Наконец-то.

– Что наконец-то? – равнодушно спросила Фрона.

– Наконец-то мне представляется случай сказать вам, как вы прекрасно играли. Вы поразительно провели заключительную сцену, так хорошо, что мне казалось, будто вы действительно навсегда уходите из моей жизни.