Весь этот свет

– Конечно найду. Заканчивай с посудой и вытри столы, а потом вынеси мусор, хорошо?

Я кивнула и прижалась к нему, а он чмокнул меня в щеку.

– Твои волосы отрастают, это хорошо.

Мокрыми пальцами я откинула со лба несколько рыжевато-каштановых прядей.

– Может быть.

– Ты собираешься наконец отрастить их подлиннее? – с неприкрытой надеждой в голосе спросил папа.

– Я знаю, тебе нравится, когда они длинные.

– Виноват, – фыркнул папа, слегка подталкивая меня в бок. – Но ты сама решай, какая длина лучше, это же твои волосы.

Взглянув на часы, я начала двигаться быстрее. Я все гадала, почему папа так хочет, чтобы по возвращении мамочка увидела прибранный дом и ужин на столе.

«К чему создавать ей хорошее настроение, если потом его придется испортить?»

На протяжении последних нескольких месяцев мамочка беспокоилась из-за отцовской работы. Жизнь в нашем городке, некогда являвшем собой тихую гавань для пенсионеров, теперь становилась все хуже и хуже: слишком много людей и слишком мало рабочих мест. Большой нефтеперегонный завод в соседнем городе попал под программу слияния, и большинство офисов уже перевели в Техас.

– Мы съедем отсюда? – спросила я, убирая в шкафчик последнюю сковороду. Эта мысль зажгла в моей душе искру надежды.

Папа крякнул.

– На переезд нужны деньги. В этом старом доме семья твоей мамочки жила с 1917 года. Пожалуй, она никогда меня не простит, если мы его продадим.

– Мы вполне могли бы его продать, он все равно слишком большой для нас.

– Кэтрин?

– Да?

– Смотри, при мамочке не заикайся о продаже дома, хорошо? Ты только расстроишь ее еще больше.

Я кивнула и стала протирать столешницы. Мы заканчивали уборку в молчании. Папа, очевидно, слишком глубоко погрузился в собственные невеселые мысли. Наверное, он прикидывал, как именно сообщить мамочке сегодняшние новости. Я решила оставить его в покое. Невооруженным взглядом было видно, что он нервничает, и при виде его неуверенности мне тоже стало не по себе. Обычно он блестяще умел гасить внезапные вспышки гнева и бессмысленные тирады мамочки. Как-то раз он проговорился, что стал в этом деле настоящим профессионалом в результате многолетних, еще со старшей школы, тренировок.

Когда я была маленькой, папа укладывал меня спать и часто рассказывал, как влюбился в мамочку. Не прошло и недели с начала девятого класса, как он пригласил ее на свидание и всегда защищал от травли, обрушившейся на всю ее семью. Побочные продукты просочились в почву, а оттуда в подземные воды, и каждый раз, когда заболевала чья-то мама, каждый раз, когда у кого-то диагностировали рак, это была вина Ван Митеров. Папа говорил, что мой дедушка был жестоким человеком, но больше всех от него доставалось мамочке. После его смерти все вздохнули с облегчением. Отец предупредил, чтобы я никогда не заговаривала с мамочкой о дедушке и терпеливо относилась к ее «вспышкам», как он сам их называл. Я изо всех сил старалась не обращать внимания на ее поведение и на язвительные комментарии, которыми мамочка то и дело осыпала папу. Жестокое обращение, пережитое в детстве, навсегда отпечаталось в ее глазах и не исчезло даже спустя двадцать лет после смерти дедушки.

Гравий на подъездной дорожке захрустел под колесами автомобиля, и этот резкий звук выдернул меня из задумчивости. Дверь со стороны водительского сиденья была открыта, мамочка, наклонившись, доставала что-то из-под сиденья. Я сошла с крыльца, держа в руках пакеты с мусором, а мамочка все еще лихорадочно что-то искала.

Я положила пакеты в мусорный контейнер, стоявший возле гаража, закрыла крышку и вытерла ладони о свои джинсовые шорты.

– Как прошел последний день в девятом классе? – спросила мама, вешая на плечо сумочку. – Ты, наконец, отмучилась?

Она улыбнулась, отчего на ее круглых розовых щеках появились ямочки, и осторожно зашагала по подъездной дорожке, перенося вес на мыски, чтобы высокие каблуки не увязли в гравии. В одной руке мамочка держала пакетик из аптеки, который уже был открыт.

– Счастье, что год закончился, – сказала я.

– Неужели все было настолько плохо?

Сжимая в руке ключи, она чмокнула меня в щеку, потом резко остановилась возле крыльца. Ее колготки порвались, и от колена вверх тянулась «стрелка», скрываясь под юбкой. Мамочка наклонилась, темная прядь волос выбилась из ее пучка и упала на лицо.

– А как… прошел твой день? – спросила я.

Моя мать работала в драйв-ин отделении «Первого банка» с тех пор как ей исполнилось девятнадцать лет. Дорога от работы до дома занимала двадцать минут, и мамочка использовала это время, чтобы прокатиться с ветерком и расслабиться. Однако лучше всего ее успокаивала возможность снисходительно назвать двух своих сослуживиц уродинами. Если клиенты желали получить обслуживание, не выходя из машины, они подъезжали не к основному зданию банка, а к маленькой боковой пристройке. Очевидно, если несколько женщин день за днем работают в таком тесном помещении, любые разногласия между ними воспринимаются гораздо острее, быстро разрастаясь до масштабов вселенской катастрофы.

Чем дольше мамочка там работала, тем больше принимала таблеток. Судя по открытому пакету в ее руках, день у мамы выдался неудачный, и причиной тому могло стать одно лишь воспоминание о том, что жизнь идет не так, как ей бы того хотелось. Мамочка имела склонность концентрироваться на негативе. Она пыталась измениться. Книги вроде «Поиск душевного равновесия» и «Заставьте злость работать на вас» занимали почти все наши книжные полки. Мамочка медитировала и подолгу принимала ванны, слушая успокаивающую музыку, вот только ее злость от этого никуда не исчезала. Ее гнев постоянно кипел, рос и ждал, когда что-то или кто-то даст ему повод вырваться наружу.

Мамочка выдвинула нижнюю губу и сдула со лба выбившуюся из прически прядь.

– Твой папа дома.

– Знаю.

Она не сводила глаз с двери.

– Почему он дома?

– Папа готовит.

– О, боже. О, нет.

Мамочка взлетела вверх по ступенькам, распахнула входную дверь и вбежала внутрь. Дверь с грохотом захлопнулась.

Сначала я их не слышала, но уже через пару минут из дома стали доноситься панические крики мамы. Я стояла во дворе перед парадным крыльцом и слушала, как вопли становятся все громче: папа пытался урезонить свою жену, но та не поддавалась. Она жила в мире «что будет, если», а папа настаивал на «прямо сейчас».

Я закрыла глаза и затаила дыхание, надеясь, что мелькающие в окне фигуры вот-вот прильнут друг к другу, и папа будет держать мамочку в объятиях. Она будет плакать, пока все ее страхи не исчезнут.

Я смотрела на наш дом, на деревянные решетки, оплетенные засохшими виноградными лозами, на перила, протянувшиеся вдоль веранды, которые давно пора было покрасить. Оконные стекла покрылись толстым слоем пыли, некоторые доски крыльца следовало заменить. Снаружи дом выглядел зловеще, и это ощущение усиливалось тем больше, чем дальше солнце двигалось по небу. Наш дом был самым большим в районе, одним из самых больших в городе, и отбрасывал огромную тень. Особняк принадлежал мамочке, а до этого – ее матери, но я никогда не чувствовала себя в нем как дома. Слишком много комнат, слишком много пространства, непрестанно порождавшего эхо и сердитые шепотки, которые мои родители хотели от меня скрыть.

В такие моменты мне недоставало молчаливого гнева. Сейчас он изливался на улицу.

Мамочка все еще расхаживала взад-вперед, а папа стоял у стола, умоляя его выслушать. Они орали, а тени деревьев уже ползли через двор, потому что солнце зависло над самым горизонтом. Начали стрекотать сверчки, напоминая о скором приближении заката. У меня в животе заурчало. Я присела на неровный край тротуара и бездумно выдергивала из газона травинки, еще теплые от летнего солнца. Небо окрасилось розовым и фиолетовым, а дождеватели у нас во дворе шипели и разбрызгивали воду. Похоже, война в нашем доме затягивалась.

Машины по Джунипер-стрит проезжали, только если кто-то пытался срезать путь, возвращаясь домой из школы или с работы. После того как все добирались до дома, район снова погружался в сонное спокойствие.

Я услышала у себя за спиной какой-то щелчок и обернулась. Тот самый паренек стоял на противоположной стороне дороги, в руках он опять держал свой фотоаппарат. Он снова поднял камеру, направил ее на меня и сделал очередное фото.

– Мог бы хоть притвориться, что вовсе не меня фотографируешь, – рявкнула я.

– С чего бы это?

– Потому что только маньяки фотографируют незнакомых людей без разрешения.

– Кто это сказал?

Я отвернулась, оскорбленная его вопросом.