– Ну-ка, Кочрен, какой город послал за ним?
– Тарентум, сэр.
– Очень хорошо. И что?
– Была битва, сэр.
– Очень хорошо. Где?
Пустое лицо мальчика вопрошает пустое окно.
Cплетено дочерьми памяти. Но как-то же оно было, пусть даже иначе, чем сплетено. Фраза и, в нетерпеньи, всплеск неистовых крыльев Блейка. Слышу крушенье всех пространств, брязг стёкол, обвал стен и времени объятых гулким пламенем конца. Что с нами будет?
– Я забыл место, сэр. В 279-м году до нашей эры.
– Аскулум,– сказал Стефен, взглядывая на название и дату в книге с кровавыми рубцами.
– Да, сэр. И он сказал: Ещё одна такая победа и нам конец.
Фраза запомнилась миру. Сознание в сумеречной расслабленности. Холм над усеянным трупами полем, генерал изрекает перед своими офицерам, опираясь на своё копье. Любой генерал любым офицерам. Уж эти-то выслушают.
– Теперь ты, Армстронг,– сказал Стефен.– Каким был конец Пирра?
– Конец Пирра, сэр?
– Я знаю, сэр. спросите меня, сэр,– вызвался Комин.
– Погоди. Ну, Армстронг. Что-нибудь знаешь о Пирре?
В сумке Армстронга уютно уложен пакетик с крендельками. Время от времени он сплющивал их меж ладоней и тихонько проглатывал. Крошки прилипли к тонкой коже губ. Подслащенное дыхание мальчика. Богатая семья; гордятся, что их старший сын служит во флоте. Далкей, улица Вико-Роуд.
– Пирр, сэр? Пирр – пирc.
Все хохочут. Безрадостный звонко злорадный смех.
Армстронг оборачивается на однокласников; глуповато-озорной профиль. Сейчас засмеются ещё громче, зная мой либерализм и какую плату вносят их папаши.
– Тогда скажи мне,– говорит Стефен, толкая книгой в плечо мальчика,– что такое пирc?
– Пирc, сэр,–поясняет Армстронг,– это такая штука в море. Вроде моста. Кингстон-пирc, сэр.
Кто-то засмеялся снова: безрадостно, но со значением. Двое на задней парте зашептались. Да. Уже знают: так и не научились и не были никогда девственны. Все. Он с завистью смотрел на их лица. Эдит, Этель, Герти, Лили. Такие же как и они: и в их дыхании та же сладость от чая с вареньем, браслеты их позвякивают в единоборстве.
– Кингстон-пирc,– говорит Стефен.– Всё верно, неоконченный мост.
Его слова встевожили их взор.
– Как это, сэр?– спросил Комин.– Ведь мосты это через реку.
Прямо-таки Хейнсу в сборник. И некому послушать. Вечером искусно, в разгар пьянки и развязной болтовни, проткнуть наполированную броню его сознания. И что с того? Шут при дворе своего господина, которому дозволено, как презренному, заслуживать милостивой похвалы хозяина. Зачем они шли на всё это? Ведь не только же, чтоб гладили по шёрстке. И для них история была одной из прочих надокучливых баек, а их страна ломбардом.
Cкажем не грохнули бы Пирра при свалке в Аргосе, или Юлий Цезарь остался б недобитым. О них не помыслить иначе. Отмечены клеймом времени и выставлены, в колодках, в зале неисчислимых возможностей, что сами же и отвергли. Но разве им давалась возможность увидать кем они так и не стали? Или возможно только то, что происходит? Тки, ветра ткач.
– Раcскажите нам какую-нибудь историю, сэр.
– О, да, сэр. С привидениями.
– Здесь вам откуда?– спросил Стефен, открывая другую книгу.
– Довольно слёз,– сказал Комин.
– Ну, и как там дальше, Тэлбот?
– А история, сэр?
– Потом,– сказал Стефен.– Продолжай, Тэлбот.
Смуглый мальчик раскрыл книгу и ловко примостил её за бруствером своей сумки. Он декламировал стихи отрывками, поглядывая на текст:
Довольно слёз, пастух, не трать их –
Ликид, о ком печалишься, не мёртв.
Хоть скрылся он под гладью вод…
Значит всё сводится к движению, осуществлению возможного как возможного. Аристотелева фраза оформилась сквозь спотыкливую декламацию и выплыла в учёную тишь библиотеки св. Женевьевы, где, укрывшись от греховности Парижа, читал, вечер за вечером. По соседству хрупкий азиат конспектировал учебник стратегии. Вокруг меня наполненные и насыщающиеся мозги: под светлячками ламп, наколоты, чуть вздрагивают осязательные усики: а во мгле моего сознания жижа глубинного мира, дичится, сторонится ясности, отдёргивает складки своей драконовой чешуи. Мысль есть мысль мысли. Ровное сияние. Душа, по своему, и есть всё сущее: душа есть форма форм. Прихлынувшая упокоенность, необозримая, лучезарная: форма форм.
Тэлбот начал повторяться:
Святою силою Его, ступавшего по водам,
Святою силою…
– Переверни,–спокойно произнёс Стефен.– Отсюда я не увижу.
– Что, сэр?– простовато переспросил Тэлбот, наклоняясь вперёд.
Его рука перевернула страницу. Он выпрямился и продолжил, только что вспомнив. Про того, кто ходил по водам. И здесь, на их робких сердцах лежит его тень, на сердце и губах того обжоры, да и на моих тоже. Тень на разгорячённых лицах желавших подловить его с монеткой воздаянья. Кесарю – кесарево, Богу – Богово. Протяжный взляд тёмных глаз, слова-загадки, что будут ткаться и ткаться ткачами церкви.
А ну-ка, отгадай, да порезвее:
Отец мне дал семян – раcсеять…
Тэлбот впихнул захлопнутую книгу в свою сумку.
– Так скоро?– спросил Стефен.
– Да, сэр. В десять хокей, сэр.
– Короткий день, сэр. Четверг.
– Кто разгадает загадку?– спросил Стефен.