Улисс

– Одну минуту.

– Да, сэр,– сказал Стефен, оборачиваясь к воротам.

М-р Дизи остановился, запыхавшись, заглатывая тяжкие выдохи.

– Я только хотел заметить,– выговорил он.– Ирландия, кажется, имеет честь быть единственной страной, где никогда не преследовали евреев. И знаете почему?

Он упрямо нахмурился на сверкающий воздух.

– Почему, сэр?– спросил Стефен, начиная улыбаться.

– Потому, что она никогда и не впускала их,– торжествующе произнёс м-р Дизи. Кашельный ком смеха рванулся из его горла, волоча за собой дребезжащую цепь мокроты. Он резко повернул обратно, кашляя, смеясь, махая в воздухе воздетыми руками.

– Она просто-напросто их и не впускала,–снова прокричал он, сквозь смех, переставляя затянутые в гетры ноги по гравию дорожки.– Вот почему.

Златомонетные блики солнца ссыпа?лись сквозь пляшущие живосплетения древесной листвы на его умудрённые плечи.

* * *

Неизбывная обусловленность видимого: по крайней мере всего, что может охватить сейчас мой взгляд.

Знаки различнейших вещей, прочитываются мной, морская живность, водоросли, близящийся прилив, вон тот струхлый сапог. Сопельнозелень, синесеребристость, ржавоцветность: цветовые знаки. Пределы прозрачности. Но он добавляет: у тел. Выходит, он сперва осознает их как тела, а уж потом как цвета. Каким образом? Стукаясь об них мозгами, ясное дело. Ну-ну, полегче. Он был лыс, миллионер к тому же, maestro di color che sanno. Пределы прозрачности у. Почему у? Прозрачность, антипрозрачность. Смог пропихнуть всю пятерню, значит ворота, если нет – дверь. Зажмурься и проверь.

Стефен закрыл глаза , вслушиваясь как его ботинки давят хрусткий плавняк и ракушки. Вот так и шагай через какчтогда. Иду, шаг, через миг с чем-то, следующий. Краткие промежутки времени через короткие отрезки пространства. Пять, шесть: nacheineinder . Отчетливо: и это уже неизбывная обусловленность слышимого. Открой глаза. Нет. Исусе! А если брякнусь с обрыва, что нависает стенами, то неизбывно гробанусь через nebeneineinder! Ты ж полюбуйся, как здорово у меня выходит, хотя ни зги не вижу. Меч-трость при мне. Постукивать? Они так и делают. Мои ступни в его ботинках, заканчивают его нижние конечности, nebeneineinder. Звучит солидно: склёпано кувалдой Лоса-Творца. Может я в вечность шагаю вдоль этого берега? Хрусть, тресь, хрясь, хрясь. Безкрайнего моря деньги. Наставник Дизи знает их наперечёт.

Выйдешь ли на брег пустой,
Молода кобыла?

Видишь – зарождается ритм. Слышу. Неполный четырехстопный ямб. Шагающий.

Нет, галопом: о да кобыла.

Ладно, глаза-то раскрой. Открою. Минуту. А если всё исчезло? Открою и – навеки в чёрной антипрозрачности. Basta! Посмотрим: могу ли я видеть.

На, смотри. Вот так тут всегда без тебя: таким и останется, мир без конца.

Они спустились по ступеням от Леи-Терас деловито, Frauenzimmern, и дальше вниз по уступам берега: вяло ковыляя в мелком песке. Как я, как Олджи, идут к нашей могучей матери. У первой угрюмо болтается акушерская сумка, ветхий зонт второй дырявит пляж. На денёк – отдохнуть от трущоб. М-с Флоренс Макейб, вдова усопшего Патк Макейба, глубоко оплаканного, Невеста-Стрит. Какая-то из её коллег вытащила меня—скулящего—в жизнь. Творение из ничего. Что у неё в сумке? Выкидыш с болтающейся пуповиной, прикрыт побагровелой ватой. Провод связующий со всем минувшим, линия соединяющая берега всей плоти. Потому-то монахи-мистики. С богами равняться? Оглянись-ка на свой пуп . Алло. Кинч на проводе. Соедините меня с Эдемвиллем. Алеф, альфа: ноль, ноль, один. Супруга и помощница Адама Кадмана: Хева, голая Ева. Вот у кого пуп отсутствовал. Гляди-ко! Брюхо без пятнышка, выпирает, щиток тугого пергамента, нет, скорее белая горка наливного зерна, восточного и бессмертного, что стоит из вечности в вечность. Чрево греха.

Вочревленный в греховной тьме, я тоже был сделан, а не получен в дар. Ими, мужчиной с моими глазами и голосом и женщиной-призраком, чье дыханье отдаёт пеплом. Состегнулись и отвалились—каждый себе—исполня волю соединяющего. Ещё до начала всех времён я был соизволен Им, и теперь меня уж не уволить в небыль или в никогда. Предвечный закон—lex externa—стоит над Ним. Вот, стало быть, та божественная сущность, в которой Отец и Сын единосущны? Где бедолага Ариус, проверить выводы? Он всю жизнь ратовал за единотрансовокупбляйевреетрахсущность. Роком обречённый ерисиарх. Испустил дух в греческом ватерклозете: эфенейзия. Восседая в пупырчатой митре и с посохом на троне своём, омафор задран над засраным задом – в назидание безутешной пастве.

Ветерок взвихрился вкруг него, взбалмошный колючий ветерок. Близятся, волны. Белогривые лошади моря, закусив удила, яроветрые скакуны Манаана.

Надо не забыть его письмо в газету. А потом? КОРАБЛЬ, пол-двенадцатого. Кстати, с этими деньгами не жмись, сори, как придурочный рубаха-парень. Да, я должен.

Шаги его замедлились. А пока что? Зайти, что ли, к тёте Саре? Голос моего единосущного отца. Давно встречала своего поэтического братца Стефена? Не видала? Ну, не на Страсбургской же террасе у своей тётки Сары? Он ведь птах высокого полета, а? Ну… и… и… и… скажи, Стефен, как там дядя Сай? О, Боже слезолюбивый, во что я вляпался с этой женитьбой! Робяты тама, ото, на сеновале. Пропойца-бухгалтеришка и его брат, кларнетист. Достопочтенные гондольеры. И косоглазый Волтер, что выкает своему папаше, прикинь? Отцу говорит "сэр". Да, сэр. Нет, сэр. Исус не зря расплакался, клянусь Христом-Богом.

Дернуть осиплый звонок их запертого домика: и ждать. Они, опасаясь, что это пришли за платой, выглядывают из потаённых щелей.

– Это Стефен, сэр.

– Впусти его. Впусти Стефена.

Засов отодвинут и Волтер здоровается со мной.

– А мы думали это другой кто-то.

На широкой койке дядя Ричи, подперт подушками, сверху одеяло, протягивает над холмиком своих коленей здоровенную ручищу. Грудь чистая. Он помылся до пояса.

– Здоровo, племяш.

Он откладывает доску, на которой составлял счета для взоров м-ра Дуроломба и м-ра Шлёмдолба, кипы контрактов и общих запросов, и он же заполняет Duces Tecum. Рама морёного дуба над его лысиной: ЗАУПОКОЙНАЯ Уальда. Неверно поняв его свист, вновь появляется Волтер.

– Да, сэр.

– Стефену и Ричи надо горло промочить, скажи матери. Где она?

– Купает Криса, сэр.

Папочкин напарник по койке. Любимая капелька.

– Дядя Ричи, не надо…

– Зови меня Ричи. К чёрту вашу минералку. От неё хиреют. Виски!

– Дядя Ричи, право же…

– Садись, или по закону Генри я тебя свалю.

Волтер напрасно щурится по сторонам.

– Ему не на что сесть, сэр.

– Ему не на что поставить, олух. Тащи наше чипендейлово кресло.

– Перекусишь чего-нибудь? Только не начинай тут строить из себя; как насчёт селёдочки, да на сале поджареной? Совсем никак? Тем лучше. В доме нет ничего, кроме таблеток от спины.

All'erta!

Он начинает запев. Aria de sortita Феррандо. Лучший номер, Стефен, во всей опере. Вслушайся. Опять звучит его мелодичный свист, с тонкими оттенками, переливами обертонов, кулаки его выстукивают такт на укутанных коленях.

Тут на ветру свежее.

Дома упадка, мой, его и всех. Богатым мальчикам в Клонговзе ты врал будто у тебя дядя судья, а второй – армейский генерал. Изыди от них, Стефен. Там нет красоты. Как нет её и в застойной заводи библиотеки Марча, где ты читал поблекшие пророчества Иоахима Аббаса. Чего ради? За стоглавой каменой оградой собора. Ненавистник рода себе подобных бежал от них в дебри сумашествия, и грива его пенилась под луной, в глазных яблоках – отблеск звезд. Гуингм, лошадиноноздрый. Овальные конские лица. Темпл, Хват Малиган, Фокси Кэмпбел. Вытянутые узкие челюсти. Отец Аббас, неистовый настоятель, какой соблазн вложил огонь в их мозги? Пафф! Descende, calve, ut ne nimium decalveris. Оторочка из седых волос на его освящённой голове, видит того меня глазами василиска, соступая с возвышения алтаря (descende!), удерживая дароносицу. Вниз, лысый купол! Хор вторит угрозу и эхо, прислуживая вкруг четырехрогого алтаря, гундосая латынь причётников; величаво ворочаются, белорясые, с тонзурами, помазанные и кастрированные, разжирелые на жире почек пшеничных.

И, может, именно в этот момент священик на соседней улице подъемлет его. Динь-динь. А ещё через две улицы другой запирает его, в дарохранительницу. Чик-динь! А следующий в ризнице за алтарём вливает священое вино себе за щеку. Буль-динь! Вниз, вверх, вперёд, назад. Дэн Оккам задумывался об этом, непобедимый схоласт. Туманным английским утром бесёнок ипостаси щекотал его мозг. Опуская ковчежец вниз и становясь на колени, слышал сдвоенный с его вторым звяком первый звяк на клиросе (он возносит свой) и, по ходу, слышал (теперь я поднимаю) как их два звяка (он на коленях) бренчат дифтонгом.

Кузен Стефен, тебе не светит выбиться в святые. Хоть был до жути набожным, не так ли? Молил Пресвятую Деву, чтоб у тебя сошла краснота с носа. Молил дьявола на Серпентин-Стрит, чтоб коренастая вдова впереди ещё повыше вздернула подол от мокрой мостовой. O, si certo! Продай за это свою душу, валяй! За крашеные тряпки наверченные на бабень. Ещё, ещё поведай! На верхнем ярусе трамвая, в одиночку, кричал дождю: ГОЛЫХ БАБ! Ну, как?

А что такого? На что ещё они созданы? Читать по две странички из семи книг каждый вечер, а? Я был юн. Или как ты кланялся себе в зеркале, готовясь к взаправдашним аплодисментам и, ступив вперёд, врезался лицом в стекло. Урра! несчатному кретину! Уря! Никто не видел – никому не болтай. Книги, что ты собирался написать с буквами вместо названий. Вы читали его К? О, да, но мне больше нравится его Р. Да, но согласитесь, М у него просто бесподобна. О, ну ещё бы, М! И вспомни, заодно, задумку про свои откровения на овальных зелёных листах, да чтоб копии были разосланы во все великие библиотеки мира, включая Александрийскую. Чтобы кто-то прочёл их там через пару тысячелетий, махаманватара спустя. На манер Пико делла Мирандолы. Угу, точь-в-точь. А всё-таки, когда читаешь эти чужие страницы кого-то из давно ушедших, возникает неодолимое ощущение единения с тем кем-то, что когда-то…