Положите ее среди лилий

– Точно. Значит, он просто вышедший в тираж эскулап?

– Очень удачное определение. С другой стороны, вреда от него никакого. Сомневаюсь, что у него осталось больше дюжины пациентов. – Он почесал ухо и уставился на меня с интересом. – Так вы работаете над новым делом?

– Я никогда не работаю, – заявил я. – Еще увидимся. Пока.

Я спустился по ступенькам под нещадно палившее солнце, шагая медленно и задумчиво. Девушка с состоянием в миллион долларов внезапно умирает, а к ней вызывают пожилого врача, чьи знания допотопны. Миллионеры так не делают. Логичнее было бы, если бы к столь важной персоне бросилась целая толпа самых дорогих специалистов в городе.

Я забрался в «бьюик» и завел мотор. На другой стороне улицы, припаркованный против движения, стоял оливково-зеленый лимузин «додж». За рулем сидел мужчина в светло-коричневой шляпе, с плетеным шнурком на тулье. Мужчина читал газету. Я не обратил бы внимания ни на машину, ни на водителя, но он вскинул внезапно голову и, заметив меня, тут же забросил газету на заднее сиденье и завел мотор. Тогда я присмотрелся к нему, недоумевая, почему это он так внезапно потерял интерес к газете. Водитель показался мне крупным, с широченными, словно ворота в амбаре, плечами, с которыми как будто срослась голова, без всяких признаков шеи. У него были тоненькие, словно начерченные карандашом, черные усики, глаза скрывала тень от шляпы. Нос и одно ухо когда-то сильно пострадали в драке. Он выглядел крутым парнем, таких часто можно видеть в фильмах «Уорнер бразерс»: обычно они прикрывают спину Хамфри Богарту.

Я вывел «бьюик» в поток машин и поехал на восток по Сентр-авеню, неторопливо и то и дело поглядывая в зеркало заднего вида.

«Додж» рванулся наперерез потоку машин, идущему на запад, развернулся под гудки клаксонов и проклятия водителей и поехал за мной. Ни за что не поверил бы, что такое можно проделать посреди Сентр-авеню безнаказанно, но, очевидно, копы либо спали, либо им было слишком жарко, чтобы утруждаться.

Проезжая перекресток с Вествуд-авеню, я снова взглянул в зеркало. «Додж» висел у меня на хвосте. Я видел, что водитель вольготно развалился на сиденье, зажав в зубах манильскую сигару и выставив один локоть в открытое окно. Я чуть сбросил скорость, чтобы рассмотреть и запомнить номер машины. Если он действительно следил за мной, то делал это из рук вон плохо. Я прибавил газу на Голливуд-авеню и переключился на высшую передачу на скорости шестьдесят пять миль в час. «Додж» после секундной заминки припустил и с ревом понесся за мной. На Футхилл-бульваре я прижался к тротуару и резко остановился. «Додж» пролетел мимо. Водитель даже не взглянул в мою сторону. Он поехал дальше, к хайвею Лос-Анджелес – Сан-Франциско.

Я записал его номер на старом конверте рядом с именем доктора Бьюли и аккуратно убрал конверт в карман брюк. Затем я снова завел «бьюик» и поехал по Скайлайн-авеню. Примерно на полпути я заметил медную табличку, поблескивавшую на солнце. Она висела на низкой деревянной ограде, защищавшей маленький сад и одноэтажный дом с двумя симметричными входами, построенный из канадской сосны. Скромный, совсем маленький домик, почти лачуга на фоне ультрамодных домов, стоявших по обеим сторонам улицы.

Я подъехал ближе и высунулся из окна. Однако с такого расстояния было невозможно прочесть слова, выгравированные на табличке. Я вышел из машины и приблизился. Даже тогда расшифровать надпись оказалось непросто, но я все-таки понял, что передо мной дом доктора Джона Бьюли.

Когда я взялся за засов на воротах, оливково-зеленый «додж» прокатился по улице и скрылся. Водитель как будто и не посмотрел в мою сторону, однако я знал, что он видел меня и выяснил, к кому я иду. Я замешкался, глядя вслед проехавшей машине. Она быстро удалялась, и я потерял «додж» из виду, когда он повернул на Вествуд-авеню.

Сдвинув шляпу на затылок, я вынул пачку «Лаки страйк», закурил и сунул сигареты обратно в карман. Затем я поднял засов на воротах и шагнул на гравийную дорожку, ведущую к одноэтажному дому.

Сад был маленьким и компактным, а еще аккуратным и чистым, словно казарма перед инспекцией. Окна дома защищали от солнца желтые жалюзи, выгоревшие и давно пережившие свои лучшие времена. Парадной двери не повредило бы немного краски. То же самое относилось и ко всему дому.

Я ткнул большим пальцем в кнопку звонка и подождал. Спустя какое-то время я осознал, что кто-то изучает меня, скрытый жалюзи. Я ничего не мог поделать, оставалось лишь придать лицу приятное выражение и ждать. Я придал лицу приятное выражение и принялся ждать.

Когда я уже подумал, не позвонить ли мне еще раз, до меня донесся шорох – так мышь шуршит за стеной, – и дверь открылась.

Женщина, глядевшая на меня, была худенькой, маленькой и похожей на птичку. На ней было платье из черного шелка, которое могло быть модным лет пятьдесят назад при условии, что вы живете в уединении и никто не пришлет вам номера «Вог». Ее худое старческое лицо было усталым и обессиленным, а глаза говорили мне, что в ее жизни было не особенно много радостей.

– Дома ли доктор? – спросил я и приподнял шляпу, понимая, что если кто и ценит хорошие манеры, так это она.

– Ну да. – Голос тоже звучал обессиленно. – Он в саду за домом. Я его позову.

– Не стоит утруждаться. Я лучше пройду к нему сам. Я не пациент. Просто хотел кое о чем его спросить.

– Хорошо.

Надежда, которая зажглась было в ее глазах, потухла. Не пациент. Гонорара не будет. Просто пышущий здоровьем молодой болван с каким-то вопросом.

– Но вы ведь не задержите его надолго? Он не любит, когда его беспокоят.

– Я не задержу его.

Я приподнял шляпу и поклонился с надеждой, что именно так мужчины и кланялись ей в ее лучшие дни, и снова ступил на садовую дорожку. Она закрыла входную дверь. Спустя миг я заметил ее тень, когда она принялась разглядывать меня, скрытая жалюзи на окнах.

Я пошел по дорожке, огибавшей одноэтажный дом и ведущей в сад. Док Бьюли, может, и не был великолепным целителем, зато он был выдающимся садовником, и я подумал, что на его сад стоило бы взглянуть трем горе-садоводам Кросби. Вероятно, они пережили бы потрясение.

В глубине сада, рядом с громадным кустом георгины, стоял высокий человек в белом пиджаке из альпаки, в желтой панаме, желтовато-белых брюках и резиновых штиблетах. Он смотрел на георгину так, как доктор, заглядывающий пациенту в горло, когда тот говорит: «А-а-а», только явно с большим интересом.

Когда я был в нескольких футах от него, он резко вскинул голову. Лицо у него было морщинистое и иссохшее, несколько напоминавшее черносливину, а из ушей торчали пучки жестких седых волос. Лицо не то чтобы благородное или умное, а просто лицо очень старого человека, довольного самим собой, у которого нет особых запросов, которому уже на все наплевать, и пусть он не отличается остротой ума, зато не намерен сдаваться.

– Добрый день, – сказал я. – Надеюсь, я вас не побеспокоил.

– Приемные часы с пяти до семи, молодой человек, – проговорил он так тихо, что я едва расслышал его. – Сейчас я не могу вас осмотреть.

– Я не за профессиональной помощью, – сказал я, глядя через его плечо на георгину. Цветок был прекрасен: восемь дюймов в диаметре, если оценивать в дюймах, и безупречен. – Моя фамилия Маллой. Я старинный друг Дженет Кросби.

Он осторожно коснулся головки георгины пальцами с утолщенными суставами.

– Кого? – переспросил он невнятно и без всякого интереса – просто туповатый старик с цветком.

– Дженет Кросби, – повторил я.

На солнце было жарко, а от гудения пчел и запаха всех этих цветов я и сам сделался туповатым.

– А что с ней?

– Вы подписали свидетельство о ее смерти.

Он оторвал взгляд от георгины и посмотрел на меня.

– Как, вы сказали, вас зовут?

– Виктор Маллой. Меня несколько беспокоит смерть мисс Кросби.

– А почему это вас беспокоит? – спросил он, и в его глазах мелькнула тревога.

Он сознавал, что стар, туповат и рассеян. Он понимал, что, продолжая медицинскую практику в преклонном возрасте, рискует рано или поздно совершить ошибку. И он решил, что я сейчас собираюсь обвинить его в ошибке, – я это видел.

– Да, понимаете ли, – начал я мягко, не собираясь его пугать, – я уезжал на три-четыре года. Дженет Кросби – моя старинная подруга. И я понятия не имел, что у нее больное сердце. Я был потрясен, услышав, что она вот так ушла из жизни. И я хочу убедиться, что тут нет никакой ошибки.

Мускул у него на лице дернулся. Ноздри раздулись.

– Что вы хотите сказать, какая ошибка? Она скончалась от инфекционного эндокардита. Симптомы были совершенно определенные. Кроме того, там был доктор Зальцер. Не было никакой ошибки. Я вообще не понимаю, о чем вы.

– Что ж, рад это слышать. А что такое этот инфекционный эндокардит?

Он беспомощно сморщился, и в какой-то миг мне показалось, что он сейчас скажет: «Не знаю», однако он взял себя в руки, напряг старческую, слабую память и проговорил медленно, словно представив перед мысленным взором страницу медицинского словаря:

– Это прогрессирующая микробная инфекция сердечных клапанов. Фрагменты изъязвленных клапанов разнеслись с кровотоком по всему организму. У нее не было ни одного шанса. Даже если бы меня позвали раньше, я ничего не смог бы сделать.

– Именно это меня и беспокоит, док, – сказал я и улыбнулся так, чтобы он понял: я на его стороне. – Зачем же позвали вас? Вы же не были ее лечащим врачом, верно?

– Нет, конечно, – ответил он почти сердито. – Но позвать меня было вполне оправданно. Я живу неподалеку. А доктору Зальцеру было бы неэтично выписывать свидетельство о смерти.

– А кто такой доктор Зальцер?