Эмма

Харриет, в упоении перечитывавшая строки, уже ее не слышала. В голову ей приходили благоприятные для мистера Элтона сравнения.

– Одно дело, – заговорила она, зардевшись, – когда человек, как и все вокруг, обладает достаточным здравым умом и может написать короткое письмо по бытовым вопросам, и совсем другое – когда человек может придумывать такие шарады и сочинять такие стихи!

Более горячего неприятия мистера Мартина с его коротенькой прозой Эмма и пожелать не могла.

– Какие они чудные! – продолжала Харриет. – Особенно две последние строчки! Но как же мне вернуть ему листочек, как же сказать, что я ее разгадала? Ах, мисс Вудхаус, что же нам делать?

– Положитесь на меня. Вам ничего делать не нужно. Он, полагаю, придет сегодня вечером, и тогда я верну ему листок, мы поговорим о какой-нибудь чепухе, а вы не будете скомпрометированы. Ваши прекрасные глаза сами засияют для него в подходящий момент. Доверьтесь мне.

– Ах, мисс Вудхаус! Как жаль, что я не могу переписать к себе такую красивую шараду! Она куда лучше остальных.

– Выкиньте последние две строки и можете смело переписывать.

– Ах, но ведь эти строки…

– Самые лучшие. Разумеется, однако ими наслаждаться нужно наедине. Они не станут хуже от того, что их отделили от остального послания. Ни сами строки, ни их смысл не изменятся. Если их убрать, то намек на вдохновительницу шарады исчезнет и останется лишь изящная загадка, способная украсить любое собрание. Будьте уверены, пренебрежение плодом его стараний равносильно пренебрежению его чувствами. Влюбленного поэта нужно поощрять и как влюбленного, и как поэта – либо же не поощрять вовсе. Дайте мне альбом, я сама все перепишу, тогда никакого намека на вас точно не будет.

Харриет уступила, хотя рассудок ее едва мог представить строфы по отдельности, а чувство было такое, словно в альбом записывают признание в любви. Стихи казались ей до того сокровенными, что она не хотела, чтобы их увидел кто-либо еще.

– Теперь я этот альбом никогда из рук не выпущу, – сказала она.

– Замечательно, – откликнулась Эмма, – это вполне естественное чувство. И чем дольше оно будет длиться, тем я буду довольнее. Но вот идет мой батюшка, вы же не станете возражать, если я зачту шараду ему? Он будет в восторге! Он обожает всякие загадки, а особенно те, в которых превозносится женщина. Батюшка мой с такой нежностью ко всем нам относится! Позвольте же зачитать стихи ему.

Харриет помрачнела.

– Дорогая моя Харриет, не стоит относиться к этой шараде столь серьезно. А иначе вы рискуете ненароком выдать свои чувства, если будете слишком задумчивы или поспешны во взаимности, и выйдет, что вы придаете ей даже большее, чем в нее заложено, значение. Не дайте свести себя с ума такому крошечному проявлению восхищения. Если бы он хотел держать все в тайне, то не стал бы передавать листок в моем присутствии. Он же, напротив, пододвинул его скорее в мою сторону, чем в вашу. Не будем же приписывать этому знаку внимания чрезмерную торжественность. Он получил достаточное поощрение на дальнейшие шаги, и незачем сидеть и вздыхать над этой шарадой.

– Ах, да! Надеюсь, я не выставлю себя нелепо… Поступайте как вам угодно.

Вошел мистер Вудхаус и очень скоро сам завел разговор о волнующей их теме, осведомившись, как это было заведено:

– Ну, милые мои, как там ваше собрание? Нашли что-нибудь новенькое?

– Да, папа, как раз хотим вам прочесть. Нашли сегодня утром на столе листочек с одной чудесной шарадой – фея, должно быть, оставила. Мы ее только что к себе переписали.

Эмма прочла стихи вслух так, как любил мистер Вудхаус: медленно и четко, несколько раз подряд и с пояснениями каждой части. Он, как и ожидалось, остался в восторге, особенно от хвалебных заключительных строк.

– Да, точно, очень точно подмечено. Совершенно верно. «Кому весь мир подвластен». Замечательная шарада, голубушка моя, и я без труда догадаюсь, что за фея ее принесла. Только ты, милая Эмма, могла так складно написать.

В ответ Эмма лишь кивнула и улыбнулась. Немного пораздумав, мистер Вудхаус с нежным вздохом добавил:

– Да, сразу видно, в кого ты пошла. Твоя дорогая матушка мастерица была по этой части! Мне бы ее память! Но я ничего не могу вспомнить… Даже в той загадке, о которой я тебе уже говорил, помню только первую строфу, а ведь их там несколько.

Милая Китти была холодна,
Но страннику мигом огонь разожгла.
К нему слишком близко не стоит садиться,
Костер ворошить можно лишь в рукавицах.

Вот и все, что я помню, а ведь к концу там так хитро сказано. Но помнится, голубушка, ты говорила, что у вас она уже записана.

– Да, папа, на второй странице. Ее составил Гаррик[5 - Дэвид Гаррик (1717–1779) – английский актер, драматург и директор лондонского театра «Друри-Лейн».], а выписали мы ее из «Отрывков из изящной словесности».

– Да-да, точно. Жаль, не помню дальше… «Милая Китти была холодна»… Это имя мне всегда напоминает о нашей бедной Изабелле, мы ведь чуть не окрестили ее Кэтрин в честь бабушки. Надеюсь, она приедет на следующей неделе. Голубушка, ты уже думала, в какие комнаты их всех разместить?

– Да! Она, конечно же, займет свою комнату, как обычно, а для детей есть детская. Зачем что-то менять?

– Не знаю, милая, так давно они здесь не были! С Пасхи, да и тогда приезжали всего на пару дней. До чего у мистера Джона Найтли неудобное занятие – адвокат. Бедняжка Изабелла! Как жаль, что она от нас так далеко! Как расстроится она, когда, приехав, не застанет здесь мисс Тейлор!

– Папа, для нее во всяком случае это не станет неожиданностью.

– Не знаю, душенька. Уж какой для меня стало неожиданностью, когда я впервые услышал, что мисс Тейлор выходит замуж!

– Когда Изабелла приедет, нужно непременно пригласить мистера и миссис Уэстон отужинать с нами.

– Да, голубушка, если успеем. Но, – добавил он весьма печально, – она приедет всего на неделю. У нас ни на что не хватит времени.

– Конечно, жаль, что они не могут погостить у нас подольше, но ничего не поделать. Мистеру Джону Найтли нужно вернуться в Лондон к двадцать восьмому числу, и нам, папа, даже радоваться надо, что они смогут провести все время у нас и не заезжать в Донуэлл. На Рождество мистер Найтли пообещал нам уступить, хотя, ты знаешь, в прошлый раз они ведь тоже гостили только у нас.

– Да, милая моя, было бы и впрямь ужасно, если бы бедняжке Изабелле пришлось останавливаться где-то еще.

Мистер Вудхаус никогда не признавал права мистера Найтли принимать у себя брата или же права кого-либо еще принимать у себя Изабеллу. После некоторых раздумий он сказал:

– Не понимаю, почему Изабелла тоже должна уезжать так скоро. Эмма, я думаю, стоит убедить ее остаться у нас подольше. Ни ей, ни детям спешить в Лондон незачем.

– Ну что вы, папа, у вас ведь никогда не удавалось еще убедить ее остаться. Изабелла не любит отлучаться от мужа.

Мистер Вудхаус знал: это неоспоримая правда. И хотя она была ему неприятна, оставалось лишь смиренно вздохнуть. Видя, как сильно он опечален мыслью о привязанности его дочери к мужу, Эмма постаралась направить его мысли в более веселое русло.

– А пока они здесь, Харриет следует посещать нас как можно чаще. Я уверена, что ей понравятся дети. Мы ведь ими очень гордимся, да, папа? Интересно, кто ей покажется красивее: Генри или Джон?

– Да, интересно! Ах, бедняжечки, как хорошо, что они приедут. Харриет, вы знаете, им так нравится в Хартфилде.

– Еще бы, сэр. Кому же здесь не понравится?

– Генри – хорошенький мальчик, а Джон – точь-в-точь как его мать. Генри – старший, и назвали его в честь меня, а не отца! А вот Джона, второго, – в честь отца. Люди, бывает, удивляются, почему это не старшего, но Изабелла пожелала назвать его Генри, и я был очень тронут. Он и впрямь очень умненький мальчик. Они все умненькие и ведут себя иногда так очаровательно. Бывает, встанет кто-нибудь у моего кресла и говорит: «Дедушка, не дадите ли вы мне веревочку?» А Генри однажды попросил у меня ножик, но я сказал ему, что ножики делают только для дедушек. Мне кажется, их отец частенько с ними слишком строг.

– Это вам так кажется, – сказала Эмма, – потому что вы сам всегда чересчур мягки. Если б вы сравнили его с другими отцами, то совсем бы так не думали. Он хочет, чтобы мальчики выросли здоровыми и крепкими, а когда они расшалятся, то может их и осадить. Но он в них души не чает, да-да, мистер Джон Найтли – очень любящий отец. Дети его обожают.

– А их дядя! Подбрасывает их до самого потолка, смотреть страшно!

– И они это, папа, больше всего на свете любят. Если бы их дядя не установил среди них специальный порядок, то они бы ни за что в жизни друг другу не уступали.

– Совершенно этого не понимаю.

– Так всегда и бывает. Одной половине человечества непонятны удовольствия другой.

Немного позже, как раз когда девушки прощались, условившись встретиться вновь в четыре часа за обедом, снова явился автор несравненной шарады. Харриет отвернулась, Эмма же приняла его как ни в чем не бывало, со своим обычным радушием. Зоркий взгляд ее тотчас отметил вид мистера Элтона: он будто знал, что пути назад нет, ставки сделаны! И сейчас он, по всей видимости, пришел проверить, что же из этого вышло. Тут вдруг и случай так удобно подвернулся, мол, узнать, составится ли у мистера Вудхауса вечером без него партия. Если он непременно нужен в Хартфилде, то любые иные дела, безусловно, меркнут, если же нет – его друг Коул так давно его зазывает на ужин и придает этому столь большое значение, что мистер Элтон пообещал ему по возможности прийти.

Эмма поблагодарила его, сказав, что никак не допустит, чтобы из-за них он разочаровал друга, и что партия, конечно, соберется. Он еще раз выказал готовность отклонить приглашение, она снова уверила его, что все в порядке. Тогда он уж было собирался откланяться, как вдруг Эмма взяла со стола листок и протянула ему со словами: