– Более чем, – Давид кивает девочке с аквагримом, а сам ставит стул рядом со мной, – глаза закрой.
Судя по блестящим глазам – мальчик задумал какую-то пакость. Ну, он достаточно взрослый, вроде, для того, чтобы не рисовать у меня на лбу что-то неприличное, посмотрим, что там он задумал.
Глаза я закрываю и стягиваю с шеи шарф Давида, свое сокровище, перекладываю его к себе на колени.
– Я буду подглядывать, мне надо следить за Алиской, – честно предупреждаю сразу.
– Я сам за ней подглядываю, если что, – тут же откликается мой Аполлон, поймавший вдохновение. Категорически не хочет, чтобы я подглядывала.
– Если она потеряется…
– Богиня, будешь много болтать – я тебе усы криво нарисую. Не потеряется Лиса. Я слежу. Сейчас она – третья в очереди.
Никогда в жизни не оказывалась чьей-то натурщицей, никогда в жизни не давала на себе рисовать. Разве что Алиске, в возрасте пяти лет, когда она рисовала на моих запястьях сердечки. Аллергия правда у меня тогда вылезла на фломастеры, но я, в общем и целом, пережила этот апокалипсис.
И вообще это довольно забавное ощущение, когда кисточка порхает по твоему лицу и на него ложится легкая, невесомая краска. Щекотно и приятно. Надо будет маску, что ли, увлажняющую сегодня сделать, раз я так издеваюсь над собственной кожей.
Девочка рядом с моим Аполлоном молчит и вообще, кажется, куда-то свинтила, потому что советы этому мальчику не очень и нужны. Ну, не удивительно, я примерно представляю, как нарисовать на лице какую-нибудь кошачью мордочку, понимает и Давид, он ведь дизайнер, какие-то базовые рисовальные навыки у него должны быть. Да и Огудалова утверждала, что в своей еще более юной юности её сын отличался талантом к рисованию. В художники не пошел, решил использовать свои навыки в чуть более приземленном ремесле.
И на самом деле – сейчас я ловлю внезапный кайф, будто зашла к парикмахеру и пытаюсь не заснуть в кресле, пока мне перебирают волосы. Только не волосы – а лицо.
– Готово, – удовлетворенный голос Давида будит меня, заставляет очнуться от легкого транса.
Алиска уже тут, сидит себе на стуле, улыбается мордочкой снежного барса, и тянется ко мне со своим девчачьим зеркалом.
Ну, с богом, да? Надеюсь, он разрисовал меня не под клоуна. Он же помнит, что у меня будет возможность ему отомстить?
А из зеркала на меня глядит что-то рыжее и бесстыжее с белыми и черными полосами.
– Тигрица? – я поднимаю брови, глядя на свое лукавое божество, что уже в открытую ржет. – И почему тигрица?
– Потому что, – иногда одного подмигивания достаточно, чтобы понять весь смысл похабного намека. Целоваться при Лисе нельзя, так хоть так, да?
– Ой, ладно, мой Аполлон, не льсти моим талантам,– смеюсь я и накладываю лапу на кисти для аквагрима. Их хозяйка пасется рядом с уже расписавшей Лису “пандой”, мне кивает, кажется, ей оплатили за троих, поэтому она и не против подобного покушения на свои покрасочные материалы. Это она зря, потому что её запасам белого сейчас не поздоровится.
Я терзаю мужественно подставившегося моим злым лапкам Давида со вкусом. Даже кончик языка высунула, до того старалась породить на свет произведение искусства.
– Ты решила расписать меня всего, богиня? – хмыкает Давид. Ну, да, он-то мне только верхнюю часть лица разрисовал своими полосками, а я уже и вокруг его дивных губ кисточкой не один раз пробежалась.
– А разве меня кто-то ограничивал? – фыркаю я, а затем чуть откидываюсь на спинку стула. – Готово, кстати.
Давид открывает глаза, и смотрит на меня… А я пытаюсь не заржать, потому что да, этот его пристальный взгляд из-под бровей его образу очень подходит.
Ах, какая жалость, что мой мальчик не рыж, тогда бы образ клоуна-убийцы Пеннивайза удался бы на все сто. Впрочем ладно, и так прекрасно. Девочка, забравшая аквагрим, тайком показала мне большой палец.
Давид рассматривает свое отражение в зеркальце придирчиво, будто сложную, построенную на очень тонких аллюзиях картину.
– Я что, такой страшный? – скептически уточняет он. – Думаешь, уволоку тебя в подвал и съем?
– Да кто тебя знает, ты подозрительный. Адрес, вон, мой раздобыл. Маньяк, поди. Просто хорошо притворяешься лапочкой, – смеюсь я. – Кто-то хотел меня покормить. Не помнишь такого человека?
– Что-то припоминаю, – Давид снова смотрит в зеркальце, – как думаешь, я достаточно страшен, чтобы выбить скидку на кофе?
– Увы, мальчик мой, тебя так сложно испортить. Я так старалась, но у меня не вышло. Придется тебе обойтись без скидки, – трагично вздыхаю я.
Мой Аполлон смотрит на меня слегка кровожадно. Кажется, его раздражает мой снисходительный тон. Еще бы я собиралась что-то менять. В конце концов, я все еще заинтересована в том, чтобы сия очаровательная физиономия перестала маячить на моем горизонте. Я ведь и всерьез влюбиться могу, а не понарошку.
–Какое подношение примет моя богиня?
Эта его очаровательная улыбка – совершенно незаконный приём. Его за неё должны привлечь к ответственности, как за использование психотропных средств. Даже раскрашенный под вышедший их ужастика жутик этот поганец немыслимо обаятелен. Вот за эту улыбку ему, пожалуй, скидку бы сделали…
– Кофе. Самое большое ведро капуччино что найдёшь, – отпечатывая на поверхности души эту улыбку, откликаюсь я, и уже потом, когда он задумчиво поднимает брови, удивляясь такому странном обеденному меню, добавляю: – и чизкейк.
– Богиня, не ешь чизкейки в торговых центрах, – ухмыляется Давид, – они тут совершенно ненастоящие.
– Ну, чтобы есть чизкейки в Нью-Йорке, я ещё не накопила, – я развожу руками.
Заказ у меня скромный, но есть на самом деле не хочется. Я будто и сыта, и пьяна уже только потому, что мой Аполлон рядом со мной.
Я догадываюсь, что можно найти куда-то и поромантичнее сходить, и не обязательно воровать картошку фри из заказа Давида, но честное слово… Не всегда и не всем есть настрой для ресторанов. Мне сейчас здесь хорошо – фоткать Давида, который совершенно пошел в отрыв. Где еще увидишь такое зрелище, а? Бизнесмен, взрослый мужчина, известный в Москве дизайнер интерьеров и косплеит вампира, используя картошку фри вместо клыков. И как не угорать от обезьянящей с этого убойного персонажа Лисицу, сразу превратившейся из простой снежной барсицы в саблезубую. С таким стыдно не сделать селфи. А я – делаю. И с ним, и с Лисицей, тут же радостно влезшей в кадр.
Потрясающий мальчик. Где его такого прятали? И как это с ним бывшая жена так лоханулась? А я-то на полном серьезе думала, что он будет весь такой серьезный, супер-воспитанный – я же знаю его мать, Огудалова даже чай пьет, интеллигентно оттопырив мизинчик. А этот… Пытается кормить меня картошкой фри с рук и заявляет, что это ему компенсация за то, что я вообще ем его картошку. Ух, так бы и откусила ему что-нибудь. Ухо, например!
Боже, да Лиса даже глаза не закатывает, глядя на нас. У неё же, как у многих деточек её великого возраста, первый инстинкт, при виде парочки взрослых брезгливо сморщиться. Типа, фу, вы, может, еще и целуетесь, гадость какая.
А нет. Мой самый главный козырь, та самая, которая спугнула мне уже троих непонравившихся ей мужиков – то просто своим нежданным появлением, то просто слишком активной болтовней и демонстративным игнором – показывает Давиду, как рисует своих котов, рассказывает, как далеко сегодня на физре подала мяч в пионерболе. И…
Я ощущаю вкус смутного поражения…
Черт, кажется, я проиграла этому паразиту. Опять…
И если я хочу все-таки избавиться от этого паразита – мне нужен новый план…
11. …и мат
Новый план. Легко сказать, а придумать – уже как-то не очень. И, поломав голову минут пять, я прихожу к мысли, что решу проблему просто. Словами.
Ну, наверняка Давид меня проводит до дому. А потом я уточню ему адрес, и он уже пойдет, наконец, на фиг. Вот и все. Язык-то мне на что?
Язык – это вообще очень полезный, универсальный инструмент: может довести куда хошь – сможет увести от кого и уходить-то не хошь.
И мы провожаемся.
Доедаем картошку фри, берем еще по стаканчику кофе “на дорожку” и без лишней спешки бредем в сторону моего дома.
И вот что угодно могу сейчас соврать, какую угодно моську скроить, но на душе у меня тепло. Тепло-тепло – вот так улыбаясь щуриться на склоняющееся к горизонту солнце. Наш обед затянулся и скатился уже к четырем часам.
Душевно подурачились, ничего не скажешь. И грим этот… Еще не смытый, на щеках. Спасибо милостивой весне, ветер не злобствует, не сушит кожу.