Мой год с Сэлинджером

Я огляделась и убедилась, что рядом никого нет:

– Восемнадцать пятьсот.

– Восемнадцать тысяч долларов? – воскликнул папа. – Не думал, что так мало. – Он издал гортанное бульканье, призванное означать отвращение, – папа вырос в доме, где говорили на идише, и оттуда перенял такие вот характерные междометия. – Восемнадцать тысяч в год?

– Восемнадцать тысяч пятьсот.

Мне сумма казалась огромной. В колледже я получала пятнадцать сотен в семестр, подрабатывая репетитором по писательскому мастерству, а в аспирантуре за минимальную зарплату наливала пиво в пабе и подбирала размеры горных ботинок в туристическом магазине на Оксфорд-стрит. Сумма в восемнадцать тысяч пятьсот долларов казалась невообразимым количеством денег, может, потому, что я представляла все эти деньги как одну большую стопку хрустящих новеньких купюр.

– Знаешь, Джо, на такую зарплату не проживешь. Может, попросишь побольше?

– Пап, я уже начала работать.

– Знаю, но ты могла бы сказать, что проанализировала свои расходы и поняла, что на такую мизерную зарплату не прожить. Посмотрим… – Папа умел производить сложные расчеты в уме. – Это получается пятнадцать сотен в месяц. За вычетом налогов не больше восьмиста – девятиста. Они хоть страховку оплачивают?

– Не знаю.

Мне сказали, что агентство предоставляет медицинскую страховку, но через три месяца после начала работы, а может, через шесть, я забыла. Но по правде говоря, финансовые подробности меня не очень интересовали. Гораздо больше радовал тот факт, что у меня появилась настоящая работа. В 1996 году страна переживала экономический спад. Нормальной работы не было почти ни у кого из моих знакомых. Друзья учились в аспирантуре, получали свои магистерские степени по литературе или докторские по теории кино и работали в кофейнях в Портленде, продавали футболки в Сан-Франциско или жили с родителями в Верхнем Ист-Сайде. Работа – настоящая, с девяти до пяти, – казалась большинству недостижимой абстракцией.

– Насчет страховки надо выяснить.

Я чувствовала, что папа теряет терпение.

– Если они не оплачивают страховку, выходит, ты почти за бесплатно работаешь. Сколько ты отдаешь Селесте за квартиру?

Я судорожно сглотнула. Я переехала к Дону – неофициально, разумеется, – не успев заплатить Селесте даже за один месяц, хотя в ее шкафу осталось несколько моих платьев и одно хорошее пальто. Мои родители про Дона ничего не знали, не знали даже, что моего парня зовут Дон. Они полагали, что я без пяти минут замужем за своим бывшим бойфрендом из колледжа, чью красоту, доброту и ум они всецело одобряли. Когда родители звонили Селесте, меня никогда не оказывалось дома, но они списывали это на причуды современной молодежи, что вечно где-то пропадает.

– Триста пятьдесят, – сказала я, хотя мы с Селестой договаривались на триста семьдесят пять – ровно половину арендной платы.

По своему обыкновению, я согласилась на эти условия, толком не подумав, и только потом поняла, что это несправедливо. Платить половину аренды за квартиру, в которой не было ничего моего, где я не могла даже толком вытянуть ноги на диване, было неразумно. Я не смогла бы долго прожить в квартире, где не было ни малейшей возможности уединиться. Селесте, напротив, нравилось столь близкое соседство – подобно Хью, она казалась очень одинокой. Она вечно оставалась один на один со своими тревогами, а кроме того, была одинокой в буквальном смысле, физическом, – ее единственным спутником жизни был старый ожиревший кот с парализованными задними лапами, таскавшийся по квартире, как некое мифологическое существо: верх пушистый, грива, как у льва, а зад и задние лапы выбриты налысо, так как бедняга не мог себя вылизывать. Однажды вечером я приехала к Селесте после встречи с подругой в центре Манхэттена и обнаружила ее в кровати во фланелевой ночнушке в цветочек; она смотрела повтор некогда популярного ситкома, гладила своего странного кота и плакала.

– Что с тобой? – прошептала я, присев на край кровати осторожно, как будто она была инвалидом. – Селеста, что не так?

– Не знаю, – ответила подруга. Ее круглое веснушчатое лицо – что называется, кровь с молоком, – от слез покраснело и опухло.

– Что ты сегодня делала? Дома сидела? Что-то случилось?

Селеста покачала головой:

– Пришла домой с работы. Сварила спагетти…

Я кивнула.

– И подумала: сварю-ка всю пачку сразу и буду есть их и завтра, и послезавтра. – Одинокая слеза скатилась по пухлой щеке Селесты. – Я поела немного, потом положила добавку, еще добавку… – Она печально посмотрела на меня. – И не успела оглянуться, как съела все. Полкило макарон. Я одна умяла полкило спагетти.

За год после окончания школы мы обе прибавили в весе, но я знала, что не это подругу тревожило, не полкило макарон, которые грозили превратиться в полкило на весах. Ее пугало стечение обстоятельств, из-за которого она не побоялась съесть целую кастрюлю макарон: независимость и безусловная свобода ее жизни, в которой никто – ни мать, ни сестра, ни соседка по комнате, ни профессор, ни приятель – не следил за ее привычками и поведением, никто не спрашивал: «Может, хватит уже?», – не предлагал поделить ужин пополам, перекусить вместе, не интересовался даже, что она ела на ужин. Селеста просыпалась, шла на работу и возвращалась домой – одна!

– Триста пятьдесят долларов? – воскликнул отец. – За студию? Ты разве не на диване спишь?

– В этом районе квартиры еще дороже стоят, между прочим, – заметила я.

– В общем, мы с мамой все обсудили, и… – Кажется, папа все-таки потерял терпение. – Если ты согласишься на эту работу («Я уже согласилась, пап», – подумала я), ты должна жить дома. В город можешь ездить на автобусе; будешь экономить и откладывать на свою квартиру. Может, купишь свое жилье. Снимать квартиру – все равно что деньги выбрасывать.

– Я не могу жить дома, пап, – ответила я, взвешивая каждое слово. – На автобусе ехать почти два часа. Мне придется выходить полседьмого.

– Ну и что? Ты же жаворонок.

– Пап, – тихо проговорила я, – не могу я. У меня должна быть своя жизнь. – Я покосилась на коридор, по которому шла моя начальница, направляясь в свой кабинет. – Мне пора, – бросила я, – прости!

– Нельзя получить все, что хочешь, – сказал папа.

– Ага, – как можно тише ответила я. Я очень любила папу, и мне вдруг страшно захотелось его увидеть, почувствовать его присутствие. – Ты прав.

Но на самом деле я думала то же, что все дети, когда им говорили: «Это тебе нельзя», – «А я получу все, что хочу, вот увидишь».

Груда писем на моем столе высилась; прошел час, другой. В половине второго начальница надела шубу, вышла и вернулась с маленьким коричневым пакетом. «Когда же меня отпустят на обед?» – подумала я. И должна ли я сделать то же самое? Купить еду навынос, принести ее в офис и съесть за столом? Мне уже стало казаться, что внешнего мира не существовало. Остались лишь мы с диктофоном; я печатала письма одно за другим, крутила колесико, замедляя голос начальницы, и тот менялся с альта на бас, а мне меньше приходилось перематывать. Я умирала от голода, пальцы болели, но сильнее всего болела голова. Из кабинета начальницы в сторону моего стола плыла плотная дымовая завеса. У меня зачесались глаза, как после ночи в прокуренном баре.

В половине третьего я приступила к расшифровке последней пленки, а начальница подошла к моему столу. Несколько раз она выходила из кабинета и проходила мимо, словно меня не замечая, – странное ощущение, как будто я превратилась в предмет окружающей обстановки.

– Как много ты сделала, – сказала начальница. – Дай взглянуть.

Она взяла письма и удалилась к себе.

Через минуту Хью выглянул из своего кабинета.

– Ты пообедала? – спросил он.

Я покачала головой.

Хью вздохнул:

– Тебе должны были объяснить. Ты можешь уйти на обед в любое время. Твоя начальница обычно обедает рано. Я обедаю позже, но часто приношу обед из дома. – Меня это почему-то не удивило. Я прямо представила, как он ест сэндвич с арахисовым маслом и конфитюром, нарезанный на ровные треугольнички и завернутый в вощеную бумагу. – Иди сейчас. Ты наверняка проголодалась.

– Точно можно? – шепотом спросила я. – Она, – я кивнула в сторону кабинета начальницы, – только что забрала письма.

– Письма подождут, – ответил Хью. – Эти кассеты тут месяц лежали. Иди и купи себе сэндвич.

Я вышла на Мэдисон и стала глазеть на витрину кулинарии, где сэндвичи стоили слишком дорого; впрочем, тогда для меня все стоило слишком дорого, потому что денег у меня совсем не было. Папа дал мне несколько долларов протянуть до первой зарплаты; я надеялась получить ее в конце недели. Я даже банковский счет в Нью-Йорке пока не завела. С моими грошами это казалось бессмысленным. Я пока не закрыла свой лондонский счет, и на нем оставались деньги, но я не помнила сколько и не знала, как их забрать: тогда никаких интернет-банков еще не было. В бумажнике лежали две кредитки, но я хранила их на экстренный случай и в жизни бы не стала использовать их для такой роскоши, как обед, хотя проголодалась страшно.

В конце концов я решила купить чашку кофе и яблоко. Потрачу максимум пару долларов. В западной части Мэдисон-авеню я вошла в кулинарию и стала разглядывать кучу перезрелых бананов.

– Что вам предложить? – с улыбкой спросил мужчина в белой форме, стоящий за прилавком с сэндвичами.

– Сэндвич с индейкой на круглой булочке, пожалуйста, – выпалила я вопреки себе, и сердце забилось от собственного безрассудства. – Проволоне, латук, помидор и немного майонеза. Совсем немного. И горчицы.

На кассе я дала десятку и получила сдачу – два доллара и два четвертака. Я только что потратила на скромный сэндвич на несколько долларов больше, чем намеревалась. Пульс участился – я уже жалела о содеянном. Обед должен стоить пять баксов, не больше. Семь пятьдесят – это уже ужин.

Вернувшись за стол, я положила сэндвич и сняла пальто. Выдвинула стул, и тут на пороге кабинета возникла начальница.