Разрыв

Любовь не-определима, к тому же неизмерима. Она такая, какой должна быть.

В цифровом нет глубины.

То есть я по-прежнему падаю? Не знаю.

Минуты облетают, тут я бессильна. С эскалатора, работающего на подъем на станции Сент-Панкрас, они катятся вниз по ступеням в обратном направлении. Я могла бы броситься назад и попытаться поймать их, но в итоге, плюхнувшись, растянулась бы на полу. Это нормально: непоследовательность, неведение, – сейчас они мне более чем подходят. Кроме того, одна половина моего сознания постоянно удаляется от другой. На верхних ступенях оглядываюсь на часы на фасаде недавно отреставрированной станции, и, кажется, – судя по времени – я справляюсь. Наша нация предпочитает знать точное время: символ города – часы, так же как их бой к десятичасовым новостям – сигнал для всей страны. Что до меня – я никогда не опаздываю, то есть обычно прихожу слишком рано. Ничего страшного. Я никогда не была против ожидания, если ждать нужно не слишком долго.

Время тянулось медленно. Ты говорил, что я тороплю события. Мне так не казалось. «Я в цифровом режиме, – говорила я, – не в аналоговом. Вкл. или выкл., нули и единицы». Не уверена, что ты понял. Попробую еще раз. «Между моим словом и моим действием не падает тень»[6 - Отсылка к стихотворению Т. С. Элиота «Полые люди» (1925):Между замысломИ воплощениемМежду порывомИ поступкомОпускается Тень.Пер. В. Топорова.]. Разве что самую малость. То есть я перехожу от слова к действию за долю секунды. То есть я не говорю о вещах, которые не собираюсь делать, хотя должна признать, что иногда выбираю неудачное время. Ты сказал: «Ты странная смесь чего-то и безбашенности». Не помню, что было «чем-то», может, нерешительность, но я не нерешительна, когда у меня есть время подумать. Я осматриваюсь перед прыжком, даже перед тем, как решиться на прыжок, зато решившись, тут же прыгаю или уже нахожусь в прыжке. Тот момент казался удачным. Но образовался зазор. Чувствуя, как ты отдаляешься, я сказала: «Ты мне нравишься: зачем этому пропадать?»

Ты сказал: «Я зря потратил с тобой время».

Я сказала: «А я с тобой – нет».

Всё еще пытаюсь понять, что ты имел в виду. Ты говорил о времени между станциями, времени, проведенном на автобусных остановках, в аэропортах? С детства меня приучили засчитывать только время, проведенное в местах назначения, не придавая значения времени, потраченному на дорогу: часы на трассе на рассвете, очереди на паром в бензиновой дымке, изнурительные обходы по домам – болотцам уюта – в поисках нового адреса. Сколько еще ждать? Хотя тогда это было невозможно представить, но, думаю, я была счастливее всего в те моменты потерянного времени; я помню потери, а не места назначения.

Да и как долго может длиться счастье? Я не ношу часы. Пользуюсь телефоном (как и все). У нас было так мало времени вместе, что мне казалось, мы только начали. Я представляла, что наше счастье будет расти, только после сообразив, что на этом всё. Наверное, стоит перефразировать: как быстро проходит неудача? Не то чтобы я думала об «успехе». Не то чтобы мне хотелось, чтобы то, что у нас было, длилось вечно, просто чуть дольше, чем это вышло, потом еще чуть дольше: достаточно долго, чтобы получить название. Почему мне было так важно дать этому имя, то имя?

Мы так и не назвали нашу связь – она не была дружеской, едва ли была эротической, – но и не отрицали ее наличие. Чтобы отрицать что-то, оно должно где-то существовать хотя бы в виде идеи. Мы же создали не-что, какой-то зазор, и слова не в состоянии очертить его границы, его края. Мы не могли знать, чем это не было. Вряд ли название помогло бы: любовью называют столько всего, что это слово, пожалуй, перестало что-либо значить. Слово, поджидающее на конечной станции. С ним не поспоришь: умом его не упразднить. Я говорю, что это любовь. Ты говоришь, что нет. Конец истории.

Но я замечталась. Если я хочу успеть, мне пора. Вот я уже на пограничном контроле. Прошла мимо необычайно уродливой бронзовой парочки посреди станции – такой же огромной, немой и чудовищно безобразной, какой может быть любовь. Прижала свой паспорт к маленькому стеклянному квадрату – этого достаточно, чтобы доказать, что я – это я. Пересекла границу, зарегистрировалась.

•••

Мне нравятся станции. Мне нравятся места, спроектированные для того, чтобы их покидали. Здесь всё на виду – они позволяют рассмотреть их внутреннее устройство до мельчайшего винтика: до рельсов, по которым они тебя увозят. Железная крыша выставляет свой скелет, словно украшение – никаких уловок, видно все подпоры, крепления – и под ней длинный, очень длинный транспортный путь, скопление магазинов, спертый запах алкоголя и горячей еды в неуместное время.

Я пришла вовремя, то есть у меня есть время в запасе. Иду в сторону книжного магазина, прохожу мимо мужчины в баре. Посмотрела ли я на него? Посмотрел ли он в ответ? Это то, что я не могу описать. Что бы ни случилось между нами, оно крутится как дверь-вертушка: витринное стекло. Там кто-то есть, или это просто мое отражение? Путешествовать – значит постоянно начинать историю любви.

Слоняюсь между полок магазина в поисках книги, которая могла бы мне помочь, но ничего не нахожу. Так много историй любви: под розовыми обложками те, что заканчиваются браком, под черными – те, что смертью. У меня нет времени проследить до конца ни одну, ни другую.

История любви складывается только после того, как любовь закончилась, неважно как, и пока история не рассказана, любовь остается секретом, не потому что у нее нет законной силы, а потому что сложно объяснить, что она такое. И то, что у нас не получается о ней рассказать, не отличить от потребности в ком-то, кто будет слушать. Истории любви – это исповеди, нашептанные третьему лицу, не возлюбленному, потому что, как только вы оба согласитесь, что это любовь, что-то закончится. В интернете, где мы были одиноки вместе, всё было иначе. Игнорируя предложения «добавить в избранное», «лайкнуть», «зафрендить», наши любовные письма были неудачными дублями, отступлением к четвертой стене, ведь этим и являются мгновенные сообщения: эхо-камерой для не произнесенных вслух мыслей, разыгранных для единственного человека, одновременно возлюбленного и доверенного лица. Что могло быть более личным, более сокровенным? Мне хватало одной строчки от тебя, чтобы продержаться неделю, пока я хранила ее, будто секрет, внутри себя.

Один вопрос во всем этом не дает покоя: не портит ли виртуальная близость наше переживание той, другой близости, а то и вовсе всех остальных отношений?[7 - Здесь и далее, если не указано иное, цитаты приводятся в переводе К. Папп и Л. Эбралидзе.]

    Шерри Тёркл. Одинокие вместе.

Говорят, что любовь слепа, но и слова тоже. Любовное письмо должно быть не только написано, но и прочитано, и прочитано правильным человеком: неожиданно полученное любовное письмо читается как бред сумасшедшего. Но написать любовное письмо можно, только если читателя нет рядом. Письмо – это дистанция.

Что связывает меня и тебя? Я люблю того, кого здесь нет[8 - Фуко М. Герменевтика субъекта: курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1981–1982 учебном году / пер. А. Погоняйло. Спб.: Наука, 2007.].

    Марк Аврелий. 6-е письмо Фронтону.

Любовное письмо превращает слова, единственные улики любви, в нечто материальное: лист бумаги, набор байтов. А сейчас я пишу любовное письмо? Не уверена. Зависит от того, кому, как мне кажется, я адресую его и почему. Любовное письмо призвано вызывать любовь, вот только как? Если я пишу о сексе, то это сексуальный акт, провокационный, но порнографии любви не существует, нельзя создать звук или изображение, которые бы одновременно представляли и порождали чувство: а слова так могут? Рядом с сексом на диаграмме Венна, но не такая телесная, любовь должна походить на «что-то» – но что? Красную-красную розу? Бабочку? Метафора освежает чувство, завивает и раскрывает его, словно вода – японские бумажные цветы. То, что витает в этих словах, живо и не живо, оно напоминает жуткое создание, которое разворачивается в китайском чае-лотосе, но переборщи с метафорами – и история выдыхается, соскальзывает, рассеивается по словам – ее дублерам, – пока от нее не остается только напыление, аромат. Каждый раз, когда я пишу о любви, она меняется. Между искусством и жизнью большая разница, это правда. Письмо наполняет любовь искусством.

Сейчас моя личная цель… – это выражаться максимально четко и честно. В каком-то смысле любовь очень похожа на процесс письма[9 - Краус К. I Love Dick / пер. К. Папп. М.: No Kidding Press, 2019. С. 125.].

    Крис Краус. I Love Dick.

Я не знаю, как начать создавать искусство из любви. Поэтому мне и было сложно, сложно написать эти первые абзацы, так сложно, что иногда приходилось отворачиваться от страницы; так сложно, что я присоединяла одно слово к другому, не в силах напечатать их так, чтобы их смысл был понятен кому-то еще. Я не сильна в грамматике, но проблема не в этом. Иногда не существует конструкций для того, что мне нужно сказать: иногда дополнение должно заменить собой подлежащее. Иногда причастия болтаются. Иногда нет существительных, иногда я не могу понять, кто говорит. Совсем не виртуозна: я – то сплошные отсюда-не-следует и тавтология… или дело не в том, что писать, а в том, что оставить ненаписанным, как уместить жизнь на странице. Я бы могла написать Я люблю тебя. Хорошее, ясное предложение – подлежащее, сказуемое, дополнение, – но в чем его прелесть?

Самые простые слова получают заряд почти невыносимой интенсивности.

    Ален Бадью. Похвала любви.

В нем ее нет. Так что позвольте мне не быть виртуозной, поскольку я не виртуозна. Позвольте усложнять вещи, позвольте создавать сложные вещи. Позвольте мне не преуспевать (если бы это случилось, я бы слишком быстро добралась до конца и должна была бы прекратить думать о тебе). Позвольте мне не справляться. Я не справилась на практике: позвольте теперь провалить теорию. В разговорах о любви позвольте мне использовать только самые простые слова. Позвольте мне перечислять факты, как они есть: за ними последует всё остальное.

Любовные письма начинаются с «я», но они претендуют на «мы». Наша история была в общем-то пустяковой, она еле-еле дотягивает до слова из двух букв, до того двойного-ты. Но «мы» редко становится рассказчиком, и всякая любовная история – свидетельство сингулярности, отделения, любовного провала – или успеха, – которые в любом случае доказывают, что любовь двинулась куда-то дальше. Писать о любви – значит хорошо знать свой путь, отслеживать его границы, выходить за его пределы. Писать о любви – значит собирать кусочки воедино, выуживать их из-под кресел, поддевать из щелей в полу, сметать их в совок или на кусок газеты и внимательно рассматривать. Писать о любви – значит упаковывать ее, помещать прослойку между собой и ею, чтобы не споткнуться о нее, не удариться мизинцем ноги, не порезаться. Писать о любви – значит больше не выносить ее вида, вычистить, выбросить, спрятать кусочки от греха подальше. Писать о любви – это сжать ее, заключить, завершить, закончить в одиночестве. Все любовные истории заканчиваются буквой «я».

Но все книги о путешествиях тоже начинаются с «я», «я» в бегах, перебрасывающее себя из одной страны в другую. Может ли это «я» написать любовную историю, которая длится и не заканчивается, в которой неопределенность постоянно обновляется? Чтобы тронуть меня, история должна вести к какому-то заключению. Но ей нельзя торопиться, нельзя быть слишком уверенной в концовке. У нее должно быть начало – и середина тоже, – или истории вообще не получится. Я всегда хочу, чтобы всё поскорее закончилось: наслаждаюсь историей, но мечтаю о ее завершении. Только закончив читать, я по-настоящему понимаю, что путешествие было лучше прибытия. К моменту, когда любовь подходит к конечной станции, она попросту становится рассказанным событием: на четвертую платформу прибывает поезд номер… В истории всегда есть прыжок веры. Он в словах, он в секундах задержанного дыхания между вдохом и выдохом. Я полностью доверяюсь писателю, надеюсь, он доставит меня к концовке в целости и сохранности. Но в любой истории есть вероятность падения.

Действительно ли он любит девушку, или она всего лишь причина, приводящая его в движение?[10 - Кьеркегор С. Повторение / пер. П. Г. Ганзена, Д. А. Лунгиной. М.: Лабиринт, 1997. С. 73.]

    Сёрен Кьеркегор. Повторение.

Покупаю кофе и сажусь за барную стойку рядом с мужчиной в пузато-сером костюме. Он читает книгу: «Жить в моменте». Он размышляет о будущем, заказывает «Un Coca-Light». Путешествие – пространство беспокойства. Тут все ищут совета, но никто не решается спросить самих себя или других. Быть так тяжело, так тяжело, что мы вынуждены искать решения где-то еще. Если не в книге, значит на месте у окна внутри движущегося поезда – лучшее место для пересмотра вещей. Я листаю журнал с барной стойки до страницы с гороскопами и читаю: Отказавшись раскрыться перед определенными людьми, вам вскоре придется стать с ними более открытыми. Избегайте областей, вызывающих тревогу. Некоторые стороны вашей жизни слишком сложны, чтобы обсуждать их открыто. Как у всех, у вас есть право на личное пространство. Не знаю, что всё это значит, но влюбленные цепляются за предсказания, как путешественники за указатели.

Что-то внутри меня по-прежнему уговаривает бросить всё это, оно приучено требовать забыть, оставить прошлое позади, словно жизнь и любовь случились где-то в другом месте, словно со мной не могло произойти ничего важного и ничто из произошедшего не могло быть важным. Кем это я себя возомнила?

(А ведь любить – значит задавать именно этот вопрос и еще другой: Кто ты? Что в тебе есть такого, за что я люблю тебя? И если ты когда-то любил меня, то за что именно?)

И если половины меня больше нет, что от меня остается? Пара вещей. Я взяла достаточно вещей на месяц. Я взяла с собой: одно платье, одни джинсы, три футболки, куртку, шарф, свитер. Во что-то я одета сейчас. Я взяла с собой: нижнее белье, купальник, носки – кажется, пары четыре, – одну косметичку, одну пару ботинок, одну пару туфель, босоножки, крошечный зонтик. Я взяла с собой: один ноутбук, одну пару наушников, один смартфон, записную книжку, ручки, несколько книг – «Похвалу любви» Алена Бадью (одна штука), «Повторение» Сёрена Кьеркегора (одна штука), «Фрагменты любовной речи» Ролана Барта (одна штука), «Безумную любовь» Андре Бретона (одна штука) и его же «Надю», которая начинается со слов «Кто я есмь?»[11 - Цит. по: Бретон А. Надя. // Антология французского сюрреализма. 20-е годы / Сост. и пер. С. А. Исаев, Е. Д. Гальцова. М.: ГИТИС. 1994. С. 190.] (не думайте, будто я не заметила, что все эти книги написаны мужчинами). Одну сумку. Ничего больше, но у меня есть всё необходимое. Горжусь тем, как мало мне нужно, как я мала.

…молодила-sempervivum, который обладает пугающей способностью вырастать в любых условиях[12 - Бретон А. Безумная любовь. Звезда кануна / пер. Т. Балашовой. М.: Текст, 2006. С. 38.].

    Андре Бретон. Безумная любовь.

Объявили посадку: иду по книжному магазину в сторону выхода, последняя попытка найти что-нибудь на понятном мне языке, которая не сообщит мне ничего полезного. «Гид по Европе для девушек» расскажет девушке не о Европе, а о том, как ей следует себя там вести. На полке селф-хелп-литературы книга «Советы для девушек» сообщает:

Не звони ему.

Напиши имейл, но не отправляй.

Удали все его сообщения и т. д.

Собираюсь ли я следовать какому-то из этих советов? Нет, думаю, что нет. Я не прислушиваюсь к советам. Когда мне дают совет, я сто раз подумаю не о том, что принесет мне большую пользу, а о том, чего мне хочется. Если это не принесет мне пользы, ну и отлично. Я не собираюсь делать что-то потому, что это лучше для меня или сделает меня лучше. Если я захочу отправить тебе имейл, я это сделаю. Почему? Кто его знает? Ради доли секунды автономности, ради красивого падения.

Значит, это будет селф-хелп-книга? Похоже, что самопомощь приходит с книгами, как будто себе можно помочь только с помощью письма, становясь преимущественно – или даже исключительно – словами. Я уже проходила через это в онлайне, вылизывая тексты профилей, совершенствуя предложения, но книга – твердотельный объект: вот оно, всё сразу, больше никаких правок, и ничто не скажет о пролетевшем времени лучше, чем пожелтевшие страницы. Нет, не думаю, что это книга по самопомощи. Если бы она была такой, я не думала бы о себе – достигнув некоторой меры самости, я думала бы о том, как могу помочь читателю, а учитывая обстоятельства, я едва ли могу помочь самой себе. Поэтому, думаю, это будет беспомощная книга, и хотя, признаю, она не до конца безлична, надеюсь, она не окажется эгоистичной. Я мыслю, следовательно, она существует… Ладно, ладно, зовите эту книгу эгоистичноватой: эгоистичноватый, как «угловатый» – это углу подобный, но не собственно угол, так же как «грустноватый» – это как-будто-грустный, но не совсем.

Нам дана возможность редактировать, а значит, удалять, а значит, ретушировать: лицо, голос, плоть, тело – чтобы было не слишком мало и не слишком много, чтобы было в самый раз.

    Шерри Тёркл. Одинокие вместе.

И как же мне тогда одурачить эту ускользающую «самость»?

Личное, преследуемое само по себе, не приведет ни к чему хорошему. «Я» оказывается полезным, только если оно преодолевает свои границы, становится чем-то большим.

    Крис Краус. Интервью журналу Artnet.

Я решила отправиться в путешествие по Европе. Купила проездной на поезд. Я бывала в разных городах Европы и раньше, но никогда не связывала между собой ее страны, не измеряла длину и ширину континента, не чувствовала расстояний, не вздрагивала, пересекая ее границы, не знала, сколько времени потребуется, чтобы проехать одну страну насквозь или попасть из одной в другую. На протяжении месяца я буду пассажиркой, буду пассивной. Я попросила друзей узнать у их друзей, смогу ли я у них остановиться. Я буду ехать не по прямой, из одной страны в другую, и мой маршрут будет зависеть от случая, от доброты незнакомцев. Я буду доверять, да, без оглядки.