Путешествие к вратам мудрости

Мы бросились бежать со всех ног, Абира и я. Никто не встретился нам по пути, и когда тело Хивина нашли спустя несколько дней, все терялись в догадках, кто мог на него напасть и почему. Одни говорили, что это был лесной дух, другие уверяли, что птица приняла человеческий облик, когда Хивин полез за яйцами в ее гнездо, и наказала парня за кражу. Мы с Абирой знали правду и ни с кем ею не поделились.

– Я никогда об этом не вспоминаю, – сказал я сестре. – И не желаю об этом говорить. По мне, так ничего подобного никогда не случалось.

– Но ведь случилось, – возразила она. – Ты спас меня тогда, брат, и можешь спасти меня еще раз. С твоей стороны это будет проявлением любви, а не жестокости.

Я таращился на нее, чувствуя себя в разладе с самим собой. Абира нередко доводила меня до такого состояния – существом она была странным, и я никогда не понимал ее в полной мере. О чем она просила меня теперь? Убить человека, за которого ее хотят выдать замуж?

В тот день, ближе к вечеру, когда Атлиум с моим отцом обговаривали свадебное торжество, я испугался при мысли, не изведет ли Абира жениха в недалеком будущем. Либо предложит мне действовать в ее интересах.

После свадебной церемонии Ларисса и я, взявшись за руки, отправились на прогулку к мысу. Мы пока не сказали ни друзьям, ни моим родным о том, что в животе у Лариссы уже подрастает наш ребенок, и, стоя на мысу, я поглаживал ее живот, чувствуя себя таким счастливым, каким и вообразить прежде не мог.

– Когда у нас появится первенец, – сказал я, – а ты оправишься от родов, мы создадим еще одну жизнь, потом еще одну и еще. Всем нашим детям мы поведаем о свойствах растений, птиц и животных, а когда состаримся, они будут ухаживать за нами.

– Ты будешь с ним строг? – спросила Ларисса, верившая в примету: если по утрам ощущаешь покалывание в пальцах правой руки, значит, родится мальчик.

– Строгим – да, но никогда жестоким, – ответил я. – Он узнает, что в мире существует много всего помимо войн, и, если нам повезет, ему никогда не придется сражаться на поле боя.

– Войны никуда не денутся, – покачала головой Ларисса и вздохнула. – Заканчивается одна, начинается другая. Такова участь мальчиков. Они умирают молодыми.

– Я же не умер, – сказал я.

Она улыбнулась, и мы поцеловались, скосив глаза на морскую гладь, туда, где далеко от нас лежал остров Крит. Я слыхал немало историй об этом острове и надеялся когда-нибудь побывать там. Неожиданно в воздухе раздался звук, похожий на гром, я посмотрел вверх и удивился: все птицы в небе летели в одном и том же направлении, к востоку от нашего поселка.

– Они напуганы, – сказал я, озадаченный одинаковостью их маршрута. – Что-то вызвало у них панику.

– Завтра мы непременно должны рассказать твоим отцу и матери о том, кого мы ждем, – сказала Ларисса, менее моего заинтересовавшаяся необычным поведением птиц. – Они будут рады узнать, что скоро станут дедушкой и бабушкой.

– Да, завтра, – согласился я, а тем временем клекот птиц над моей головой становился все громче и тревожнее.

– Муж мой. – Ларисса поглядела на море. И вдруг схватилась за мое предплечье и словно оцепенела. – Что это?

День выдался ясным, и я напряженно вглядывался вдаль, не совсем понимая, на что же я смотрю. Там, где обычно небо смыкалось с морем на уровне горизонта, на месте неба и воды образовалась огромная белая стена, и с каждым мгновением она становилась все выше. Я не мог найти этому никакого объяснения. Вид с полуострова на море был знаком мне не хуже моего отражения в зеркале, и ни в шторм, ни в бурю я никогда прежде не видывал ничего подобного. Казалось, мир вокруг дыбится, подгребая под себя и море, и небо. С ужасом наблюдали мы, как стена воды неумолимо приближается к нам, и Ларисса издала вопль, когда мы поняли, что море превратилось в один громадный прилив и теперь грозится отправить нас в пасть громадной подмороженной волны[40 - В 365 году произошло одно из самых разрушительных землетрясений, уничтоживших все города на Кипре. Считается, что именно оно положило конец эпохе античности.].

– Бежим! – Я стиснул руку Лариссы, и мы помчались по тропе туда, откуда пришли, но каждый раз, когда я оборачивался назад, волны становились все выше и выше – и так до тех пор, пока едва не достигли неба. Конец света наступил. В чем я был совершенно уверен.

– Погоди! – закричала Ларисса, сбавляя шаг и прижимая ладонь к животу, но я упрямо тащил ее за собой. – Ребенок.

Я глянул на свою жену, намереваясь убедить не отставать от меня, но прежде, чем слова вылетели из моего рта, воды накрыли нас, наши руки разъединились и нас обоих смыло с лица земли.

Гватемала

420 г. от Р. Х.

Спал я плохо, сны мои были отравлены воспоминаниями о великом землетрясении, и когда я встал с постели, люди в нашей деревне все еще пребывали во власти ночной тьмы. Ощущая слабость и пустоту в желудке, я заставил себя поесть немного бананов и белого сыра, что принесла мне накануне вечером моя добросердечная тетушка Нала. Еда была вкусной, сочной, и тело мое взбодрилось, а в голове просветлело. Скорбя, я отказывал себе в пище, но пряность тетушкиной еды заставила меня вернуться к жизни, тогда как от этой жизни я хотел лишь одного – расстаться с нею. Хотя тарелку я опустошил, но не насытился и потому срывал с деревьев спелые авокадо, совершая ежедневное паломничество в Йаш-Мутуль[41 - Столица государства майя – Мутульского царства, существовавшего в I–IX вв. на территории современной Гватемалы. Ныне городище Тикаль.].

По дороге к Северному Акрополю[42 - Архитектурный комплекс в Тикале, служивший царским некрополем на протяжении 1300 лет.] я прошел мимо мастерской, где последние несколько лет мастерил сандалии как для мужчин, так и для женщин. Ремесло было выгодным и вдобавок моим любимым делом, так что за эти годы я изрядно преуспел. С юной поры я придумывал обувку для матери и сестры, и хотя отец лупил меня за это, сапожное дело было моей страстью, что лишь еще больше принижало меня в глазах отца.

– Сандалии. – Он выплевывал это слово, будто кислятины поел. – Мой сын тратит время на такую ерунду, это надо же!

– А ты бы предпочел ходить босиком по острым камням, что торчат на наших тропинках? – спрашивал я, ибо, повзрослев и обретя некоторую уверенность в себе, я позволял себе, не без удовольствия, поддразнивать отца. – Если ты предпочитаешь ступни, кровавые от порезов, тогда, будь добр, верни мне ту пару, что ты носишь сегодня.

Работа моя была одновременно кропотливой и увлекательной. Я платил охотнику, он приносил мне шкуры животных, я не один день доводил их до ума: размягчал вальком, затем дубил и наконец, после окрашивания, крепил кожу к плетеной подошве. Мой талант, однако, ярче всего проявился в том, что сандалии в моих руках становились не только удобными, но и красивыми. Чтобы добиться такого преображения, я нанимал деревенских мальчишек и отправлял их на пляж, где они собирали для меня цветные камушки и кусочки стекла, и эти находки я вшивал в кожу. Мужчины предпочитали сандалии попроще, но женщины обожали мои орнаментальные вставки и хвастались друг перед другом, споря, у кого сандалии красивее. Заказов у меня всегда было полно, а однажды, когда в кучке камушков я обнаружил голубую жемчужину с розоватым отливом и вшил ее в носок сандалии, за эту пару мне заплатили так много, что я мог бы с полгода бездельничать, не испытывая ни малейшего стеснения в средствах.

Впрочем, мастерская моя закрылась сразу после великого землетрясения, какого мы прежде не видывали; боги наслали его на нас, потребовав отдать им жизни моей жены Латры и нашего нерожденного ребенка, как и жизни многих моих соседей. С тех пор мои дни были пронизаны скорбью, ночи слезами, и когда приходили друзья, желая утешить меня, я гнал их прочь, раздосадованный попытками вернуть меня к жизни. Случалось, я говорил с ними весьма грубо, и хотя презирал себя за столь безобразные выходки, однако не мог отыскать в своей душе ни толики признательности этим добрым людям.

Мы с Латрой поженились всего за несколько часов до того, как внизу, под нами, послышался странный шум, и сперва мы даже сочли эти звуки смешными – казалось, будто земля урчит от голода. Но вскоре громкий треск раздался и на улицах, почва двигалась у нас под ногами, образуя огромные глубокие расщелины. Я с ужасом наблюдал, как наши престарелые соседи, нетвердо передвигавшиеся на своих двоих, спотыкались и с воплями падали в эти расселины, простиравшиеся вглубь до самой сердцевины мира. Никто из нас не понимал, что происходит, и тем не менее мы бросились бежать домой в надежде обрести безопасность, несмотря на то что храмы и каменные дома рушились вокруг нас. Мы почти добежали до нашего домика, когда Латра крикнула, что ей нужно передохнуть, потому что ребенок страдает в ее чреве, и я сдуру согласился остановиться. Она села на землю, с трудом переводя дыхание, а я помчался за колодезной водой, чтобы охладить ей лоб и успокоить, но когда я вернулся, она лежала плашмя, придавленная огромным камнем, отвалившимся от разрушенного здания. Глаза у нее были открыты, кровь еще стекала по лбу, но жизнь ее угасла. Я был уверен, что надвигается конец света. Я ошибался, конечно, ибо ближе к ночи земля вдруг присмирела, вновь обрела неподвижность, и тем из нас, кто уцелел, выпало подбирать тела наших мертвых и в горестном оцепенении нести их на кладбища.

С тех пор я каждый день ходил к храмам Тикаля, где Латра обрела вечный покой, сидел у ее могилы, тихонько разговаривая с ней в тщетной надежде, что ее дух услышит мои слова и ответит шепотом ветра либо знаменательным появлением чудесной кетцаль[43 - У ацтеков и майя священная птица, инкарнация бога воздуха. Другой титул кетцаль – птица свободы.], и та сядет на мое плечо и запоет на языке, никому не внятном, кроме, быть может, меня.

В ясные дни многие приходили навестить места упокоения своих любимых и близких, однако большинство посетителей не задерживались там, где лежали простые люди, но двигались дальше, к центру Акрополя, где высились башни с украшенными резьбой саркофагами, в которых лежали кости знаменитого семейства ахавов[44 - Ахав («владыка», «господин», «лидер» и т. п.) – титул представителя знати в государствах майя.], что правили нашей страной в прошлом. Эти лицемерные паломники – выскочки на самом деле – картинным жестом клали цветы и заливисто причитали над древними могилами, дабы охранники заметили их преданность Грозному Небу, правившему нами теперь, как и их беспредельную верность памяти Сыча-Копьеметателя, величайшего ахава на свете, чье неизбывное благоволение позволяло миру процветать и впредь.

Меня воротило от позерства этих притворщиков, разве они знали, что такое истинная скорбь? Только кривлялись напоказ. Будь у меня силы, я бы отругал этих тупоголовых, но, конечно, я ничего не сделал и не сказал, сберегая себя для приглушенных разговоров с моей возлюбленной молчуньей Латрой.

Усевшись у места ее захоронения, я подумал об Орфее. Как и я, он был предан искусству, сердце его переполняла музыка, и, как и я, он потерял любимую женщину вскоре после их свадьбы, когда Эвридика погибла от укуса ядовитой змеи. Впоследствии Орфей мог исполнять только печальную музыку, моля богов лишь об одном – о возвращении любимой в мир живых. Горе Орфея склонило богов на его сторону, они, на миг разжалобившись, откликнулись на его просьбу, но с оговоркой: он должен шагать впереди Эвридики, не оборачиваясь на нее ни в коем случае, пока они не покинут прибежище мертвых. Удержаться Орфей не смог, обернулся слишком рано, и в это мгновение, когда он впился глазами в свою возлюбленную, она исчезла навсегда.

Боги не удостоили меня подобной милости. Латру я потерял безвозвратно и загодя решил, что сегодняшнее посещение кладбища станет последним. Больше я не хотел погружаться в воспоминания о моей жене, но хотел увидеть ее во плоти, взять за руку, прижать ее тело к своему телу. Я пришел сказать Латре, что ей и нашему ребенку недолго осталось тосковать в одиночестве в мире ином, ибо вскоре я присоединюсь к ним. Я решился доверить свое тело и душу богине Иш-Таб[45 - В мифах майя богиня самоубийства через повешение.], полагая, что она обрадуется моей жертве и проводит меня на небеса, где моя любимая будет ждать меня.

Выйдя с кладбища, я заметил шагавшего по тропе парня, чье лицо мне было знакомо, и окликнул его. Он был тем самым умельцем, что мастерил стелы для захоронений богатеев, изящные деревянные скульптуры, иногда аж в пятнадцать футов высотой. Не каждый мог позволить себе такую роскошь, разумеется, но какая нужда в деньгах тому, кто изготовился уйти из этого мира в следующий? Сколько-то месяцев я любовался стелой, вырезанной этим умельцем для убитого сына богатого купца, и был впечатлен его умением изображать охоту, рыболовство, состязания в беге, метании копья и дротиков, борьбу и восхождение на горные вершины, пусть даже несчастный юнец при жизни не выказывал ни малейших способностей к подобным занятиям. С мастером нам было по пути, и, пока мы шли, я рассказал ему о Латре и попросил изготовить кое-что в ее честь – памятник ей, мне и нашему нерожденному ребенку. Деньги он найдет следующим утром под красным камнем в моей мастерской, сказал я ему, в сумме более чем достаточной за его старания. Он согласился на мои условия, и, возвращаясь домой, я чувствовал себя удовлетворенным. Пусть наши жизни вскоре забудутся, но памятник нашему существованию останется, и это прекрасное сооружение, возможно, сохранится на века.

Проходя мимо моей мастерской, я, к своему удивлению, обнаружил там моего отца Манрава. Он стоял снаружи, дергая за дверные ручки, которые я связал веревками из сизальской пеньки. Отец, увидев, что я подхожу, оглядел меня с ног до головы, на лице его отражались одновременно презрение и жалость. Манрав постарел, чего нельзя было не заметить, его волосы, некогда золотистые, роскошные, поредели и поседели, а шрам на левой щеке будто выцвел на огрубевшей коже. Хотя не в его характере было проявлять сочувствие, после смерти Латры он обращался со мной чуть более дружелюбно.

– У тебя все двери заперты, – отец сердито тряхнул головой, – и только этим утром, пока я стоял здесь, две женщины и мужчина приходили за новыми сандалиями. А потом жаловались мне, что тебя здесь нет и им не к кому обратиться.

– Я больше не занимаюсь сандалиями, – сказал я. – С этой работой покончено.

– Как же так, все это время ты говорил, что рожден сапожником и тебе больше по сердцу обувь шить для чужих людей, чем сражаться на поле боя, как подобает мужчине. Выходит, все это было ложью?

Я не знал, что ему ответить, и не испытывал желания спорить с ним.

– Слезы пора унять, – тихо произнес он, протянув руку и с несвойственной ему нежностью кладя ладонь на мое плечо; впрочем, он быстро опомнился и отдернул ладонь. – Смерть приходит за всеми нами, мой второй по дате рождения сын. Но живые должны шагать и шагать по земле, прежде чем отправиться на покой. Да ты и сам знаешь.

– Некоторых отправляют на покой чересчур поспешно, – заметил я.

– Ты горюешь. Это естественно. Но существуют и другие женщины. Много других женщин. Тебе не обязательно оставаться в одиночестве. Посмотри на Аттилиана, нашего великого воина-предводителя. Он уже и думать забыл о своих предыдущих женах, готовясь к свадьбе с твоей сестрой. Бери с него пример.

«Что он городит?» – спрашивал я себя. Мы с отцом мало в чем походили друг на друга, и я не разделял его жажды разнообразия. Я любил только одну женщину и делил ложе только с ней. Пока я дышу, я более никогда не увижу ее лица, но очень скоро воссоединюсь с ней, непременно.

– Оставь меня, – сказал я и прибавил шагу, но он развернул меня вполоборота и влепил увесистую пощечину. От неожиданности я не удержался на ногах и упал. Глядя на него, я чувствовал, как во мне закипает ярость, и вскочил бы и врезал ему в ответ, не будь он моим отцом.

Что ж, я просто поднялся, повернулся к нему спиной и зашагал дальше, раздумывая, что он ощутит, когда известие о моей смерти достигнет его ушей и он припомнит, что наша последняя встреча была омрачена физическим насилием.

Когда принимаешь решение свести счеты с жизнью, горести, терзавшие тебя в прошлом, тревоги о том, что тебя ждет в будущем, – все это начинает рассеиваться и гаснуть, а взамен на твой рассудок и тело снисходит вожделенное спокойствие. Если бы мы могли вспомнить себя в утробе, сперва задолго до того, как отошли воды, а потом как нас выпихнули наружу, вопреки нашей воле, прямиком в жуть вселенной, мы бы осознали, что между отказом от жизни и нарождающимся младенцем существует нерушимая связь.

В своем домишке я теперь был один, потому я вернулся в мастерскую, взял моток веревки, отрезал четыре фута острым ножом, сложил отрезок в виде «S», соединил по прямой оба конца другим куском веревки и укрепил их шестью петлями так, чтобы удавка получилась тугой. Падая, я не хотел ни мучиться, ни испытывать боль и молился о том, чтобы моя шея сломалась быстро.

Заканчивая с узлом, я случайно поднял голову и обнаружил, что кто-то стоит в дверном проеме. Приглядевшись, я опознал слепую Тирезию, с которой был давно знаком; много лет я пребывал в уверенности, что именно она заботилась обо мне, когда я, малыш в ту пору, потерялся, и родители долго искали меня. В деревнях нашей округи старше Тирезии никого не было, и все благоговели перед ней, не в последнюю очередь потому, что ее покойный муж Ах-Пу был глубокоуважаемым ахавом, одним из наиболее любимых нами, прежде чем иной мир призвал его к себе.

Когда я подрос, Тирезия, несмотря на свое слабое зрение, научила меня читать иероглифы майя, и я с наслаждением рисовал крошечные картинки с иероглифами и даже составлял из них послания, что поспособствовало распространению письменного сообщения среди нашего народа. Накрепко я запомнил изображения сотен слов и пользовался ими без запинок, но Тирезия знала на много тысяч слов больше, и для меня оставалось загадкой, как ей с завидной легкостью удается рисовать иероглифы, если она не видит, что выходит из-под ее пера.