Рай и ад. Великая сага. Книга 3

Пока военное министерство не ответило на оба письма Билли с просьбой сообщить о местонахождении его лучшего друга, который предположительно должен был служить в кавалерии где-то на Западе.

Джордж побежал быстрее, размахивая шляпой и что-то крича, хотя его уже никто не слышал. Констанция звала мужа, прося вернуться. Поезд миновал платформу и пошел быстрее вдоль берега реки и старого русла канала. Билли и Бретт исчезли.

Как же Джордж завидовал их молодости, независимости! Восхищался их храбростью, ведь они решили переехать в штат, о котором только читали в старых путеводителях времен золотой лихорадки, не заслуживающих доверия. Впрочем, американцы в Калифорнии процветали. Четверо крупнейших предпринимателей, известных как Большая четверка, сейчас вели строительство самого сложного участка трансконтинентальной железной дороги через горы Сьерра-Невада, так что уже через каких-то несколько лет Тихоокеанское побережье будет связано с остальной страной. Билли твердо намеревался открыть свою строительную фирму, и никакие обещания Джорджа обеспечить ему прекрасное будущее на заводе Хазардов не могли его поколебать.

– Черт!.. – пробормотал Джордж, останавливаясь на краю платформы.

Прежде чем вернуться к своей семье, он смахнул слезы с глаз. Было понятно, что имел в виду брат, когда говорил о воспоминаниях, связанных с восточным берегом Миссисипи.

Как-то вечером они проговорили об этом несколько часов, когда в доме все уже спали. Война оставила в их душах глубокий след, навсегда изменив их обоих настолько глубоко и основательно, что они, возможно, этого еще даже не понимали.

Джордж рассказал о встрече с двумя отставниками перед его отъездом из Вашингтона. В баре отеля «Уиллард» они изрядно напились, и их потянуло на откровенность. Сначала один, потом второй признались, что чувствуют себя потерянными теперь, когда насыщенные переживаниями военные будни остались в прошлом.

Уже в глубокой ночи братья рассказали друг другу о мучивших их призраках. Билли не мог избавиться от воспоминаний о боевом товарище Лайдже Фармере, который погиб в бою, несмотря на свою непоколебимую веру в доброту Бога. Не мог он забыть и о тюрьме Либби; ему до сих пор снились кошмары о ней. Наверное, он бы там и умер, если бы не дерзкий побег, задуманный и осуществленный Чарльзом и Орри Мэйнами. А еще он слишком ярко помнил жестокий, холодный взгляд своего лучшего друга Чарльза, когда они встретились в конце войны.

Джордж никак не мог забыть тот день, когда узнал о смерти Орри, и те полчаса, которые он простоял на коленях возле его пустой могилы в Монт-Роял, после того как захоронил в ней письмо об их дружбе, написанное в шестьдесят первом году, но так и не отправленное. В письме он выражал надежду, что узы дружбы между Мэйнами и Хазардами выстоят в этой войне и, самое главное, что все члены их семей останутся в живых. Для Орри этим надеждам не суждено было сбыться.

Джордж вернулся к своей семье. Констанция сразу заметила подавленное настроение мужа. Она взяла его за руку, когда они шли к лакированному фаэтону, верх которого был откинут из-за августовской жары. Кучер открыл перед Хазардами дверцы, потом забрался на свое место и взмахнул кнутом над головами двух великолепных гнедых лошадей.

Мой город, думал Джордж, пока фаэтон катил вверх по склону. Джордж был главным совладельцем банка Лихай-Стейшн, имел более четверти акций; также ему принадлежал отель «Стейшн-Хаус», который сейчас высился слева, и почти треть домов в черте города. Большинство из них находились в деловом квартале вдоль реки, но было и четырнадцать основательных кирпичных зданий, построенных выше на склоне. Они сдавались в аренду мастерам завода Хазардов и нескольким богатым торговцам.

Пока фаэтон ехал дальше, Джордж внимательно оглядывал улицы, выискивая трех жертв войны, живших в этом городе. Первым он увидел слепого юношу, просившего милостыню на оживленном тротуаре рядом с универсальным магазином Пинкни Герберта. Парень с деревянной ногой им так и не встретился, зато в следующем квартале он заметил Тома Хасслера.

– Стой, Джером! Подожди минутку! – крикнул Джордж и выскочил из кареты.

Патриция и Уильям нетерпеливо вздохнули. Короткие ноги Джорджа быстро донесли его до юноши, которому он дал работу на своем заводе. Однако Том не смог справиться даже с самым простым делом, поэтому теперь бродил каждый день по городу, позвякивая жестяной банкой, в которую мать специально клала камешки, чтобы люди думали, будто юноше уже что-то подали. Джордж сунул в банку бумажку в десять долларов. Вид обвисших губ Тома и мертвых карих глаз всегда бесконечно расстраивал его. Как и двоим другим городским военным инвалидам, Тому Хасслеру не исполнилось еще и двадцати.

– Как ты сегодня, Томми?

Пустой взгляд юноши скользнул от реки к склонам холмов на другом берегу.

– Прекрасно, сэр. Жду приказа генерала Мида. Мы должны до темноты оттеснить бунтовщиков с Семинарского холма.

– Хорошо, Том. Ты победишь.

Джордж отвернулся, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. В последнее время с ним это случалось все чаще. Просто стыд какой-то! Он сел в фаэтон и захлопнул невысокую дверцу, не глядя на жену. Как стыдно, что же со мной происходит?

Иногда он, впрочем, понимал, что с ним происходит то же, что происходило с его братом и еще тысячами других мужчин. Мощные и незнакомые чувства после капитуляции. Дурные сны. Мысли о дружбе, появлявшиеся в странной атмосфере постоянной близости смерти. Воспоминания о хороших людях, убитых в бессмысленных боях, о дураках и трусах, которые выжили по воле случая или притворившись больными накануне сражения…

То, что происходило с Джорджем и со всей Америкой, стало последствием четырехлетнего противостояния, равного которому еще не знал мир. Не было ничего нового в том, что кузен убивал кузена или брат брата, однако появившееся в этой войне автоматическое оружие, телеграф и железные дороги сделали искусство уничтожения себе подобных более совершенным. На полях и лугах, в долинах рек и на горных склонах тысячи невинных людей испытали на себе ужасы современной войны.

И вот теперь эта война не хотела отпускать Джорджа. Констанция видела это в потерянных, измученных глазах мужа, когда фаэтон взбирался все выше по дороге к Бельведеру, их поместью на вершине холма. Ей хотелось взять его за руку, но она слишком хорошо понимала, что не сможет облегчить эту боль, как не сможет уже, наверное, никто и никогда.

Весь день Джордж провел на заводе. Военное производство было уже почти полностью свернуто, и предприятие вновь вернулось к выпуску кованых архитектурных украшений, чугунных изделий, предназначенных для разных целей, и, что, возможно, самое важное – рельсов. Почти все железные дороги на Юге были разрушены. А на Западе строили две новые ветки, что создавало еще один огромный рынок. Дороги «Юнион-Пасифик» вдоль долины реки Платт и «Юнион-Пасифик, Восточное отделение» в Канзасе не имели ничего общего, кроме названия, но обе тянулись к сотому меридиану. Первая ветка, дотянувшаяся до него, выиграла бы право на дальнейшее строительство и соединилась бы с дорогой «Сентрал-Пасифик», которая строилась на восток от Калифорнии.

Джордж вернулся домой только тогда, когда остальные члены семьи уже поужинали и собрались вокруг их нового сокровища – рояля, присланного в подарок Генри Штайнвегом и его сыновьями из Нью-Йорка. Хазард поставлял для их компании металлические пластины для фортепьяно, которые получили название «Стейнвей», потому что Штайнвегу оно показалось более благозвучным, коммерческим и американским. Штайнвег прошел долгий путь и даже сражался добровольцем в кровавой битве с Наполеоном при Ватерлоо. Джорджу очень нравился этот человек.

Он поздоровался с семьей и прошел на кухню, где съел пару тонких кусков холодного ростбифа, больше ничего не хотелось. Потом уселся на веранде и, поставив одну ногу на перекладину ограждения, стал делать карандашные пометки на архитектурном проекте нового завода в Питтсбурге. Этот город, расположенный на двух огайских реках, почти наверняка мог стать металлургическим центром страны в ближайшие десять лет. Джордж хотел добраться туда раньше остальных.

Из дома доносились звуки рояля. Патриция играла и пела вместе с матерью «Listen to the Mocking Bird», «Dixie’s Land» – любимую песню Бретт – и «Hail, Columbia!», которую многие уже считали национальным гимном, потому что конгресс и общество никак не могли прийти к согласию в этом вопросе.

Вскоре пение смолкло. Джордж продолжал работать, пока августовский день не подошел к концу. Он видел, как в стоящем по соседству доме Стэнли и Изабель, перемещаясь из комнаты в комнату, движется фонарь смотрителя, просвечивая сквозь занавешенные окна. Хозяева теперь бывали здесь редко. Джордж по ним не скучал.

Он попытался сделать кое-какие математические расчеты с учетом стоимости участка земли, необходимого для постройки нового завода. После четвертой попытки он отчаялся получить верный ответ и отложил бумаги. Снова навалилась тоска, необъяснимая и вместе с тем изматывающая. Он побрел в дом, чувствуя себя старым и уставшим.

В пустой библиотеке он остановился возле письменного стола и стал смотреть на два предмета, которые неизменно находились на его полированной поверхности. Одним из них был осколок метеорита – звездное железо, так называли их в древности. Для Джорджа этот гость с небес всегда олицетворял собой невероятную власть железа. Оно могло как облегчить жизнь человеку, так и отнять ее, если сделать из него оружие. Рядом с метеоритом лежала веточка горного лавра, в изобилии росшего в долине. В семье Хазард лавр всегда был символом жизнестойкости, торжества надежды и добра, которые могли дать только любовь и поддержка семьи. Веточка засохла, увядшие листья стали бурыми. Джордж бросил ее в холодный камин.

За его спиной открылась дверь.

– Я так и подумала, что ты здесь.

Констанция поцеловала его в щеку, и он почувствовал приятный запах шоколада. Ее рыжие волосы были заколоты шпильками, пухлое лицо сияло после умывания.

– Что не так, дорогой? – спросила она, вглядевшись в мужа.

– Не знаю. Просто чувствую себя ужасно несчастным. Сам не понимаю почему.

– Ну, какие-то причины я могу угадать. Твой брат едет на другой конец континента, и, возможно, тебе не дают покоя такие же чувства, в которых признались те двое мужчин из бара «Уилларда», когда сказали, что им так не хватает переживаний и ярких эмоций, испытанных на войне.

– Я бы сгорел от стыда, если бы затосковал по убийству людей.

– Не по убийству. По обостренному чувству жизни, как будто идешь по краю обрыва. Нет ничего постыдного в таком признании, если это правда. Тем более что все скоро пройдет.

Джордж кивнул, хотя и не поверил ей. Близкое к отчаянию чувство казалось слишком мощным.

– Через несколько недель дом совсем опустеет, – сказал он. – Уильям уедет в Йель, Патриция вернется в Бетлехем, в свою моравскую школу.

Она провела прохладной ладонью по его заросшей щеке:

– Родителям всегда грустно, когда дети покидают их впервые… Давай-ка мы с тобой немного прогуляемся, – добавила она, взяв его за руку. – Тебе станет легче.

Под жарким вечерним ветром они поднялись на холм за Бельведером. Слева внизу открывалась внушительная панорама завода Хазардов; доменные печи озаряли небо ярко-красным светом.

Неожиданно тропинка привела их прямо к тому месту, которого Констанция предпочла бы избежать, потому что оно символизировало отчаяние. Они оказались у большого кратера, оставшегося после падения метеорита весной шестьдесят первого года, перед самым началом войны.

Джордж наклонился над краем кратера:

– Ни травинки. Даже сорняки до сих пор не выросли. Неужели земля навсегда отравлена? – Он посмотрел на тропу, бежавшую выше по холму. – Наверное, Вирджилия шла именно здесь, когда украла все серебро из дому.

– Джордж, не надо вспоминать только плохое.

– А о чем хорошем я могу вспоминать? Орри мертв. Том Хасслер бродит по улицам с помутившимся рассудком и уже никогда не поправится. Мы не слишком старались предотвратить эту войну и теперь получили то, что заслужили. Все вокруг твердят, что дело Юга проиграно. Что ж, значит, и дело Америки тоже. И нашей семьи. И мое.

Заводские трубы выбрасывали искры в ночное небо. Констанция обняла мужа:

– Как бы мне хотелось развеять эти твои чувства! Не могу видеть, как ты страдаешь!

– Прости. Мне и самому стыдно, что я так распустился. Это не по-мужски. – Он едва слышно выругался, уткнулся лицом в теплую шею жены и пробормотал: – Но я ничего не могу с собой поделать.