Четырехсторонняя оккупация Германии и Австрии. Побежденные страны под управлением военных администраций СССР, Великобритании, США и Франции. 1945–1946

Оккупация стала их первым за тридцать лет серьезным участием в международной жизни. Для многих из них это был не просто первый контакт с капиталистическим миром, но и нечто такое, в чем, будучи продуктами революции и зачастую сыновьями крестьян, они не имели за плечами традиций предков, которые могли бы их чему-то научить. Как и новоиспеченные богачи, нувориши (nouveaux riches), они были полны решимости доказать, что знают, как себя вести, особенно когда это не так; на переговорах они были приверженцами соблюдения строгой процедуры, за исключением тех случаев, когда это ставило их в неловкое положение. По крайней мере, некоторые из их отказов отвечать были вызваны тем, что они не знали, что именно следует сказать. С одной стороны, они весьма неохотно признавали путаницу, нехватку ресурсов или неэффективность со своей стороны, в результате чего действия, которые вполне могли быть вызваны такими причинами (например, неявка на встречи), их союзники списывали на умысел и недоброжелательность. С другой стороны, они первыми обижались там, где не было и намека на обиду. Маршал Жуков однажды горько посетовал, что в американской книге было написано, будто он ниже своей жены на два-три сантиметра и что у него два сына, тогда как на самом деле он выше своей супруги и имел одних только дочерей. Эта история взбесила его, потому что он усмотрел в ней «личное унижение и пренебрежение». На раннем этапе оккупации русскими был заявлен решительный протест на том основании, что британские власти в Берлине нанесли оскорбление Красной армии, позволив подконтрольной британцами газете сообщить, что одно из ателье в районе Берлин-Митте сшило 6500 рубашек и 4000 пар брюк для ее солдат и офицеров. В таких условиях ни в одном из лагерей союзников невозможно было определить, насколько оскорбительные действия одной из сторон носили преднамеренный характер и насколько самые невинные действия могли стать оскорбительными для другой стороны.

Легко предположить, что эти трудности преходящие, их можно было постепенно разрешить, если бы всем сторонам было позволено общаться и добиваться взаимопонимания. Конечно, многие русские проявляли искреннее, почти детское любопытство к западному образу жизни и мышления, впервые столкнувшись с ним. Наблюдался поразительный контраст между естественным русским, любознательным, разговорчивым, интроспективным и веселым, безмятежно равнодушным к течению времени, и членом тоталитарного государства, который вдруг вспомнил о привитых ему запретах и сделался замкнутым, уклончивым, четко решив нигде не противоречить линии партии.

Накладывая столь строгие ограничения на любое тесное общение с местными, советские власти, вероятно, имели в виду обычного русского солдата. Дело заключалось не только в том, чтобы не дать ему «узнать правду о Западе», но и в том, чтобы анархическая доброта не заставила его забыть фундаментальные принципы дисциплины и подозрительности, на которых был построен Советский Союз. Но из этого не следует автоматически, что если бы русские власти стремились поощрять обмен мнениями, то дружба состоялась бы. Когда любое замечание или действие может быть неправильно истолковано, возможности для встреч могут принести больше вреда, чем пользы. И в самом деле, единственное, что могло привести к более легкому общению, – это потребление пищи и еще большее количество напитков.

Пропаганда союзников

Многие из событий и заявлений, описанных на предыдущих страницах, стали известны лишь спустя некоторое время после того, как они произошли или были озвучены. Средний немец не узнавал о них автоматически. Поэтому важно вкратце рассмотреть, что, согласно разумным предположениям, он мог услышать от союзников об их намерениях. Конечно же, главным способом обращения к нему было радио, и это само по себе ставит историка в затруднительное положение. Объем вещания был таков, что в то время одному человеку было достаточно сложно уследить за всем, что говорилось по радио, а его ретроспективный анализ стал бы непосильной задачей, даже при наличии стенограмм. К счастью, основные сообщения передавались еще с помощью листовок, сбрасываемых с британских и американских самолетов, летавших над Европой. Более того, общая пропагандистская продукция западных союзников была достаточно тесно скоординирована, чтобы на основании листовок можно было сделать вывод об общем характере радиопередач.

Прежде всего, необходимо подчеркнуть, что основной задачей пропаганды, которой была посвящена львиная доля всех усилий, являлась передача информации о ходе войны, представленной таким образом, чтобы подорвать доверие к немецким вождям (особенно к Гитлеру) и к шансам Германии на победу. Были предприняты большие усилия, чтобы бросить в зубы фюреру сказанные им ранее слова; для этого на BBC с особым эффектом использовали записи его передач.

Вновь и вновь утверждалось, что Германия не сможет выиграть войну и что война продолжается лишь потому, что нацистские лидеры отчаянно пытаются спасти свои шкуры. Немецким солдатам регулярно напоминали, что если они сдадутся, то им гарантирована жизнь и они могут рассчитывать на достойное обращение в плену, в то время как, продолжая сражаться, они не смогут внести полезный вклад в дело нации[12 - В районах боевых действий широко использовался так называемый «Охранный пропуск» – листовка на немецком и английском языках с факсимильной подписью генерала Эйзенхауэра и следующим текстом: «Немецкий солдат, у которого есть этот пропуск, использует его как знак своего искреннего желания сдаться. Он должен быть разоружен, за ним должен быть хороший уход, он должен получать еду и медицинскую помощь по мере необходимости и должен быть как можно скорее удален из опасной зоны».]. Настойчиво распространялись сомнения в эффективности немецкой техники и ресурсов по сравнению с союзными, а также в адекватности немецкой официальной интерпретации событий.

Из этого следует, что картины того, что произойдет с Германией и немецким народом после войны, занимали лишь второстепенное место. Если они и описывались, то в основном в словах, которые использовали ключевые представители союзников. И действительно, Постоянная директива по психологической войне против военнослужащих германских вооруженных сил, принятая в июне 1944 года, гласила, что «относительно обращения с Германией после войны не будет даваться никаких конкретных обещаний, кроме тех, которые непосредственно высказаны представителями правительства». Основные заявления, связанные с проведением в жизнь такой политики, уже цитировались. При сокращении и правке, необходимых для воспроизведения этих заявлений на листовках, напоминание о том, что Атлантическая хартия не применяется к Германии по праву, было опущено. Но уже процитированная директива делала особый акцент на этом моменте, который был подробно освещен на BBC. Единственным упоминанием Атлантической хартии в листовках за последние два года войны была ссылка осенью 1943 года на пункт, в котором подписавшие ее стороны обязались обеспечить «справедливое и равноправное распределение основной продукции… между странами мира».

Развитие аргументации происходило соответствующим образом:

«Никакой мести против основной массы немецкого народа (осень 1943 г.); Мы не заинтересованы в уничтожении немецкого народа (лето 1944 г.); Простому жителю [городов Рейнской области] нечего опасаться солдат союзных войск (январь 1945 г.); Немецким солдатам регулярно напоминали, что если они сдадутся, то им гарантирована жизнь (январь 1945 г.); Союзники намерены уничтожить не немецкий народ, а германскую военную машину (март 1945 г.); Покончить с этим означает для Германии тяжелый, но справедливый мир, в котором можно жить (март 1945 г.); Массовая месть – одна из тех вещей, против которых борются союзники (март 1945 г.)».

Но это еще не вся история. Во-первых, неоднократно подчеркивалось намерение союзников полностью разоружить Германию, искоренить милитаризм и нацизм, а также привлечь к ответственности нацистских вождей. Фактически, такой акцент был противоположен тем заверениям, которые давались «простому человеку». Вновь и вновь немцев предупреждали, что союзники не будут иметь дело с нацистским правительством. На BBC все меньше и меньше говорили о разнице между нацистами и немецким народом. Более того, аргумент о том, что Германия не может надеяться на победу в войне, обычно сопровождался напоминанием о том, что будет означать для немцев, если война продолжится до горького конца. На ВВС неоднократно использовали выражение Besser ein Ende mit Schrecken als ein Schrecken ohne Ende («Лучше ужасный конец, чем ужас без конца»).

«Когда все будет уничтожено, будет уже слишком поздно. Чем быстрее закончится проигранная война, тем лучше для Германии (листовка, октябрь 1944 г.).

Все, что было разрушено в германской военной промышленности сегодня, будет отсутствовать в германской мирной промышленности завтра. Каждый день, когда продолжается проигранная война, делает путь к нормальной, мирной и достойной жизни для каждого отдельно взятого немца все более длительным и тяжелым (листовка, Новый год 1944).

После войны Германия в очень сильной степени будет зависеть от экономической помощи своих нынешних врагов, особенно Британской империи и Америки. Они в принципе не намерены отказывать ей в этой помощи. Ответственные государственные деятели Великобритании и Америки неоднократно заявляли, что, хотя они намерены полностью разоружить Германию после ее поражения, они не хотят морить ее голодом или делать банкротом.

Однако существуют определенные пределы возможности помочь разбитой Германии встать на ноги после войны. И эти пределы сужаются с каждым днем, пока продолжается война. Чем больше весь мир будет вовлечен в военные действия против Германии, тем меньше будет запас промышленных товаров и продуктов питания мирного времени, которые после войны можно будет использовать для помощи Германии и ее восстановления. Чем больше фермеров станут солдатами, тем меньше будет производиться продовольствия. Чем больше заводов по всему миру будет переведено на производство боеприпасов, тем меньше продукции будет доступно для восстановления. Уже сейчас можно предвидеть нехватку продовольствия в мире, если война продлится дольше.

Кроме того, Германия – не единственная и не первая страна, которая будет вынуждена полагаться на помощь извне. Каждый месяц разрушений приводит к удлинению очереди, в конце которой стоит Германия, в то время как товаров, которых ждет эта очередь, становится все меньше (листовка, весна 1944 г.).

Продолжение этой войны означает дальнейшие бесполезные потери и жертвы и что война закончится на немецкой земле, что повлечет за собой уничтожение немецкого народа и прекращение его существования (листовка, август 1944 г.).

Каждый день продолжения этой уже проигранной войны принесет лишь больше страданий, хаоса и нужды (листовка, зима 1944 г.)».

После окончания войны и во время оккупации немцы любили сравнивать условия, в которых они жили, с условиями, которые, по их мнению, обещали им союзники, и жаловаться, что эти обещания нарушены. Все, однако, свидетельствует, что в том, что касается конкретных обещаний, память немцев явно их подвела. На самом деле союзники неоднократно предупреждали немцев, что если война будет продолжаться до горького конца (что фактически и произошло), то материальные последствия будут плачевными, и они, немцы, окажутся теми людьми, на которых эти последствия неизбежно лягут тяжелее всего. BBC часто сравнивала немецкий народ с пассажирами в поезде, который ведет безумец-машинист, решивший ехать так быстро, как только может, пока поезд окончательно не сойдет с рельсов; единственной надеждой для них было то, что какой-нибудь пассажир, рискуя получить штраф в 40 рейхсмарок, дернет за стоп-кран. Многие немцы с болью осознавали, что находятся в затруднительном положении, не будучи готовыми к тому, чтобы сделать хоть что-то. Чтобы избежать полного отчаяния, они прибегали к как можно более благоприятной интерпретации того, что произойдет после поражения. Возможно, союзники и в самом деле не давали никаких определенных обещаний, а вместо этого сделали ряд вполне конкретных предупреждений. Но они много говорили о привлечении нацистских преступников к ответственности и о создании военного правительства, которое окажется справедливым, даже если оно будет твердым и жестким. Более того, весь их подход был основан на предположении, что по сравнению с нацистскими лидерами они являются порядочными, правдивыми людьми, осознающими свой долг представителями цивилизованных христианских народов. Что может означать такой подход в практике оккупационных войск – это вопрос, по которому могут быть самые разные мнения. Ни одна оккупация Германии, какой бы безупречной она ни была, не могла удовлетворить немецкие представления о том, что такое справедливое обращение. Но если какие-то ожидания были обмануты, а обещания – нарушены, то это те ожидания и обещания, которые немцы придумали себе сами. Если бы они сравнили факты оккупации с мрачными прогнозами Геббельса, то, возможно, нашли бы для себя повод приятно удивиться.

Глава 3. Отношение немцев

Говорят, перед отъездом из Германии в мае 1946 года фельдмаршал Монтгомери заявил, что три четверти населения страны – это «закоренелые нацисты».

Это заявление было не столько неправдивым, сколько неполным; справедливость таких заявлений и мудрость действий на их основе зависят от того, какое значение придается термину «нацист». Это тот вопрос, где точность определения могла бы избавить союзников от многих неприятностей. К этому вопросу можно подойти по меньшей мере тремя способами. Нацист может быть определен как член (возможно, также бывший член) Национал-социалистической партии или одной из связанных с ней организаций. Для юристов и администраторов достоинством такой формулы является точность и (после установления фактов в каждом конкретном случае) неоспоримость. По этой причине она была принята для целей «денацификации» и оказалась совершенно неадекватной. Во-вторых, нацист может быть определен как тот, кто верит в определенное вероучение, основными постулатами которого являются:

а) превосходство псевдонаучной концепции «арийской» расы и ее миссии мирового господства;

б) право лидера в любом обществе доминировать над своими последователями и отдавать приказы сверху, а не получать мандат снизу;

в) свобода лидера и его последователей, действующих по его приказу, использовать любые методы, которые он может выбрать для выполнения своей миссии. Его цель оправдывает все средства, и он стоит над всеми законами.

Число немцев, безоговорочно придерживающихся всех этих убеждений, было бы относительно невелико. В частности, уважение к верховенству закона, укоренившееся в немецком чиновничестве, помешало бы принять постулат в) многим, кто не имел разногласий ни с постулатом а), ни с б). Тот же эффект для многих консервативных националистов оказала бы религиозная вера. Однако нашлось бы мало немцев, которые не испытывали бы симпатии к одному из трех догматов. Это сделало бы нацизм вопросом степени, но как можно проверить степень веры?

Третий подход может быть основан на исследованиях, проведенных в военное время среди военнопленных, которые показали, что только что описанные взгляды особенно привлекательны для определенного типа характера.

Ошибочность мнения о таком типе характера как о «типично немецком» будет очевидна для тех, кто знает Германию, так же как и для всех, кто задумывался о подводных камнях, связанных с обобщениями для той или иной нации. Тем не менее нельзя отрицать, что на определенных этапах германской истории люди с описанными ниже качествами играли нежелательно заметную роль в германском обществе. И конечно же, как только определенное количество таких людей достигало социально-политической известности, у других появлялся стимул им подражать. Важно, даже с риском разворошить прежние споры, подробно описать эти характеристики, потому что многое зависит в будущем от того, насколько нынешним правителям Германии удастся побудить свой народ оставить эти недостатки в прошлом.

К основным таким чертам относятся следующие:

1. Часто обсуждались высокомерие и агрессивность немцев, когда те находились в сильной позиции; это шло рука об руку с такой же покорностью при поражении. Человек, который лихо командовал своими подчиненными, лебезил перед собственными начальниками. Переход мог быть быстрым. Итальянцы заметили, как немецкие солдаты, превосходно сражаясь, демонстрировали не постепенное ослабление, а внезапное падение боевого духа… Казалось, под боевой «броней» скрывалась некая пассивность, которая внезапно выдала себя.

2. Общество, которым восхищались многие немецкие писатели, было в основном мужским, превознося мужественность и твердость до такой степени, что предполагало – как компенсацию – подсознательную склонность к противоположному. Проявления нежности и интересов, связанных с женскими ценностями, порицались. Немецкая литература содержит множество идеализаций женщин в их роли возлюбленных и матерей, но в семейном кругу они слишком часто рассматривались как низшие существа, предназначенные только для детей, кухни и церкви. Мужчины с таким мировоззрением не только презирали слабость, но и путали с ней милосердие и терпимость. В отличие от них, немцы слишком легко впадают в излишнюю сентиментальность. В свете современных психологических знаний невозможно не разглядеть связь между этой двойственностью и феноменом гомосексуализма.

3. В прошлом немцы часто показывали себя нечувствительными к насилию и слепыми к тому эффекту, который его применение может оказать на других людей. Подобный садизм явно связан с уже обсуждавшимся исключением нежности. Применение чрезмерной силы против человека, неспособного оказать эффективное сопротивление, может быть способом мести за нежность, которую пытаются подавить. Признание другого человека человеком затрудняет проявление жестокости по отношению к нему.

4. Немецкая страсть к знакам отличия и титулам часто становится предметом насмешек. Но такая черта показывает озабоченность статусом, которая в дальнейшем отразилась в акценте на точности и организованности. Такая озабоченность предполагает скрытую нехватку уверенности в себе, недовольство остальным миром за неспособность принять тех, кто демонстрирует это. Немцы часто показывают себя неловкими в неожиданном (и, следовательно, неорганизованном) окружении.

5. Притязания государства (персонифицированного в форме кайзера или фюрера или нет), армии, партии часто превозносились над личностью в Германии. Такое преувеличение опять же говорит о недостатке внутренней уверенности в себе со стороны индивида, который вынужден искать компенсацию своей неполноценности в поглощении себя большим целым. Это явление, знакомое во многих странах, в Германии, похоже, стало симптомом более широкого заболевания.

6. Еще одна черта, указывающая на отсутствие уверенности в себе, – самоанализ, к которому часто склонны немцы. Это, кстати, породило много ценной литературы и спекуляций, но Томас Манн однажды прокомментировал «раздвоение человеческой энергии на абстрактно-спекулятивный и общественно-политический элемент при полнейшем преобладании первого над вторым». Слабость немецкой мысли заключается в увлечении громкими теориями и словами, которые при внимательном изучении оказываются либо бессмысленными, либо обыденными.

7. Слишком часто вина за собственные грехи Германии перекладывалась на других «козлов отпущения». Приход нацистов к власти был отчасти обусловлен тем, что их доктрины объясняли неудачи Германии с 1914 года и далее; ответственность перекладывалась на Версальский диктат, зависть иностранных соперников, евреев, коммунистов и т. п. Этот процесс описывался как восстановление самоуважения Германии. Но неспособность выдержать критику или признать ошибки обычно свидетельствует не об уверенности в себе, а о внутренней нервозности.

Все упомянутые явления свидетельствуют о том, что в немецком обществе царили нестабильность и напряжение, вызванные попыткой подавить склонность к сентиментальности и пассивности с помощью общественного кодекса, который придавал значение противоположностям. Стремясь соответствовать, некоторые люди пытались преодолеть трудности, впадая в крайности. Их жестокость, бахвальство и грубость, если приглядеться, можно объяснить как реакцию личностей, вынужденных вести образ жизни, который идет вразрез с нормами. Недостаток уверенности в себе в основном объясняется сомнениями – возможно, подсознательными – в том, что этот кодекс можно выдержать. Конечно, не следует утверждать, что каждый ведущий нацист страдал от такого напряжения или что каждый, кто проявлял какие-либо из описанных характеристик, обязательно должен был стать членом партии, тем более что эта слабость была присуща всем немцам. Но то, что существовала взаимосвязь между этим душевным состоянием и поддержкой нацистской партии, предлагается в качестве гипотезы, которая может пролить полезный свет на реакцию немцев на поражение и оккупацию. И вновь, однако, мы имеем дело с тем, что допускает различные степени чего бы то ни было. Ни убеждения, ни психологическая структура не могли дать оккупационным властям надежного теста на нацизм. Но масса путаницы вокруг денацификации возникла из-за неспособности провести четкое различие между тремя типами тестов.

Допросы пленных в последние годы войны показали, что их можно разделить еще на пять категорий. Пропорции между ними оставались удивительно стабильными:

1. 10 % – фанатичные «твердолобые» нацисты, которые полностью отождествляли себя с идеологией, целями и взглядами нацистского руководства. Среди них были и чудаки-идеалисты с достаточно хорошим образованием, и партийные «шишки» с гангстерскими замашками. Они не признавали никаких сомнений в правильности нацистского кредо или в перспективах победы Германии.

2. 25 % – «верующие с оговорками», категория, включающая многих националистов, а не нацистов. Некоторые карьеристы принадлежали к этой группе, представители которой, как правило, имели более высокое образование, чем члены первой категории. Другим типом (обычно при переходе от 1-й к 4-й категории) был идеалист, который начал испытывать разочарование в нацистской практике.

3. 40 % – неполитические последователи. Эта группа легче, чем другие, разбивалась на классы и по социальному статусу располагалась в среднем ниже, чем 2-я и 4-я. Их отношение характеризуется фразой: «Сначала у нас был кайзер, потом господа Эберт и Гинденбург, теперь Гитлер, но мы все равно должны доить своих коров». В большинстве своем фермеры, ремесленники, мелкие чиновники, кадровые унтер-офицеры – все придерживались мнения, что политика – это нечто выше их понимания. «Все это для меня слишком сложно, я всего лишь маленький человек». Они могли по привычке повторять нацистские клише, но это не служило доказательством убежденности. По понятным причинам люди из данной группы редко переходили в другую.

4. 15 % пассивных антинацистов принадлежали к тем же типам, что и категория 2, с которой происходил значительный обмен, особенно когда поражение представлялось уже вполне вероятным. Здесь можно было найти идеалистов, которые были более разочарованы, и карьеристов, которые никогда не тешили себя иллюзиями. Средний возраст этой группы был выше, поскольку в нее входило много мужчин, достигших зрелости до 1933 года, но было и некоторое количество тех, кто знал нацизм только как установленный насильственным путем порядок и автоматически восстал против него, хотя и не имел других позитивных идеалов, которые могли бы его заменить. Но почти все представители этой категории признавали некоторую верность германским национальным традициям. Это были патриоты, которые не решались желать поражения своей страны и, следовательно, были склонны к внутреннему эмоциональному напряжению.

5. 10 % – активные убежденные антинацисты. Почти все в этой категории выступали против нацизма в силу твердых альтернативных убеждений. Некоторые были воспитаны в лучших традициях германского консерватизма, другие стояли на твердых религиозных позициях. Были остатки демократического движения рабочего класса. Были и коммунисты. Большое значение имело семейное происхождение. Люди из культурных и уравновешенных семей, как правило, были свободны от многих описанных запретов и репрессий, объективно смотрели на ситуацию в Германии и уважали права человека. Такими людьми были интеллигенты, художники, более крупные фермеры, бизнесмены с опытом работы в зарубежных странах и их сыновья[13 - «Внутренний кризис, проходящий через все немецкое движение сопротивления против Гитлера, в той мере, в какой оно существовало, основывается на том, что лишь немногие были мотивированы, исключая всякий компромисс, принципами чистой человеческой этики, такими как ценность истины, справедливости, личной свободы или основанными на них политическими принципами. Одни принадлежали к оппозиции потому, что Гитлер был настроен против церкви; другие – потому, что он был антисемитом; третьи – опять же потому, что он отказался от их услуг в качестве чиновников (хотя они с удовольствием продолжали бы работать на него); четвертая группа (например, немецкие националисты) – потому, что их перехитрили и они были бы рады следовать общей политике вместе с ним; пятая – потому, что он их не слушал (например, генералы и промышленники); шестая – потому, что, хотя они и хотели тоталитарной системы, она должна была быть коммунистической – потому что она была не только для них, но и для Гитлера. У каждой из этих групп имелись свои причины для оппозиции, но они не представляли собой причины общих принципов, так как частное всегда связано с индивидуальными интересами, в то время как общее, напротив, касалось не чего иного, как фундаментальной проблемы человечества» (Tagesspiegel, 11 декабря 1946 г.).].

Опросы общественного мнения после войны показали, что баланс между этими категориями не сильно изменился после поражения Германии, но вот фактическое отношение каждой группы изменилось значительно. Фанатики и, в некоторой степени, верующие медленно, с оговорками, признавали возможность поражения. До того момента, когда союзные армии достигли Рейна и перешли его, значительная часть населения, похоже, продолжала верить, что ход событий каким-то образом изменится, что Гитлер выполнит свои обещания и вытащит «сюрприз из мешка». Отчасти это была искренняя вера, отчасти – нежелание столкнуться с личными последствиями поражения, отчасти – верноподданническое воспроизведение тезиса самого Гитлера о том, что любой, кто допускает возможность поражения, уже наполовину побежден. Но признание вероятности поражения также означало и признание того, что в руководстве Германии что-то пошло не так, и, таким образом, наносило прямой удар по интеллектуальным и эмоциональным корням Третьего рейха (и немецкого национализма в целом). Столь внезапная перемена мировой картины, которую так долго принимали, могла иметь лишь один результат, особенно когда она сопровождалась таким сильным физическим потрясением и непрекращающимся напряжением от воздушных налетов. Наблюдатели, вошедшие в Германию вместе с британскими войсками, согласились, что местное население пребывает в состоянии психического оцепенения.

Многие из фанатиков попали в лагеря для интернированных или скрывались, и в любом случае их влияние на остальное население в последующие несколько лет было бы невелико. Некоторые, перестав быть агрессивными, присоединились к голосам тех, кто восхвалял союзников и восхищался объемами англо-американского производства. Акцент на материальные ресурсы союзников также стал первой эмоциональной дырой, поскольку избавил от необходимости признавать, что немецкие генералы и солдаты потерпели поражение. Но для других козлами отпущения стали генералы; обвиняя неуклюжего дилетанта, который вывел войну из-под их контроля, партийные энтузиасты повторяли обвинения Гитлера в том, что незадачливые генералы своей чрезмерной осторожностью и проволочками помешали реализовать его военный гений. Другие обвиняли менее значимых нацистских вождей, которые не смогли соответствовать идеалам фюрера и сеяли повсюду корысть и казнокрадство. Более важными были те, кто обвинял западных союзников в том, что они не поняли, что, как заявил Дёниц в эфире 2 мая 1945 года, «битва Гитлера против большевистского наплыва принесла пользу не только Европе, но и всему миру».

Геббельс оставил после себя идею, погребенную в психологических обломках Германии, которая могла оказаться опаснее любой физической бомбы. Это была идея о том, что Германия в последние годы войны вела борьбу за цивилизацию и что англичане и американцы вскоре пожалеют о том дне, когда, настаивая на безоговорочной капитуляции, позволили азиатскому варварству достичь Эльбы и Гарца. Многие нацистские фанатики и их последователи, должно быть, цеплялись за эту идею в первые месяцы после капитуляции, с надеждой ожидая того времени, когда остальные их соотечественники вспомнят, кто ее выдвинул, а также того времени, когда победители окажутся в проигрыше и Запад будет готов пересмотреть свой приговор нацизму[14 - Эта теория типично нацистская в своей однобокости. Начнем с того, что в самой Германии никогда не существовало серьезной опасности коммунизма; Веймарская республика была вполне способна сама противостоять коммунизму, если бы ее поддерживали, а не саботировали националисты. Британцы и американцы никогда бы не подумали стать союзниками русских, если бы нацистская агрессия не заставила их сделать это в целях самообороны. Русские вряд ли вступили бы в войну, если бы Гитлер оставил их в покое. Если кто и виноват в распространении коммунизма на Центральную Европу, то это Гитлер и непомерные амбиции нацистов, не учитывающие возможностей Германии.]. А пока они молча ждали, стараясь не привлекать внимания; некоторым это удалось.

Союзники вошли в Германию, ожидая встретить пассивное сопротивление, вероломство и саботаж со всех сторон; и действительно, именно такой прием обещали им нацистские вожди. Однако, хотя несколько заговоров и было впоследствии раскрыто и наблюдались отдельные случаи саботажа, они были все-таки крайне редки; открытой враждебности было мало, и вскоре все уже посмеивались над заборами из колючей проволоки, которыми союзники окружили места своего расквартирования. Отчасти это было связано с разрывом между пропагандистской картинкой организации «Вервольф», распространяемой Геббельсом, и реальными приготовлениями, запланированными СС; отчасти – с эффективными мерами предосторожности со стороны союзников. Другой причиной были физическое и психологическое истощение: нация была измотана и устала от полуистеричных пропагандистских призывов и лозунгов. Когда Германия пребывала в состоянии такого хаоса, любой мог понять, что эффект от саботажа в первую очередь отразится на самих немцах. Но даже если бы и прочие факторы отсутствовали, сомнительно, чтобы широкомасштабная кампания сопротивления соответствовала немецкому менталитету. Уже высказывалось предположение, что покорность в поражении является сопутствующим фактором агрессивности в процветании.

Это не означает, что многие фанатики признали свою ошибку. Для них крах нацизма был крахом немецкого народа и всего мира. Не могло быть и речи о какой-то вине, потому что они по-прежнему считали нацистскую доктрину истинной. По их словам, рассказы союзников о концентрационных лагерях сильно преувеличены, но «нельзя строить нацию в детских перчатках».

Покаяние получилось каким-то не совсем германским. Для верующих с оговорками все было иначе. Они экономили на собственном самоуважении за счет Гитлера и его соратников, преспокойно забывая о той значительной поддержке, которую они ему оказывали, но зато вспоминая случаи, когда они сомневались, ворчали или что-то не одобряли. Усиливая собственные воспоминания о неслыханных оговорках, с которыми они принимали свое членство в партии, они заявляли, что никогда не были нацистами, и вполне могли убедить себя в этом. В качестве альтернативы они использовали оправдание, которое содержало значительную долю правды: членство в партии было формальностью, не имеющей внутреннего значения, и с ним мирились, чтобы не остаться без работы. Но немцы из этой категории отвергали не столько нацизм, сколько нацистов. Их лозунг звучал так: Wir waren belogen und betrogen («Нам лгали и нас предали»). Нацизм, с их точки зрения, – дело хорошее, но оно было дурно реализовано[15 - Уже в 1946 г. 40 % опрошенных в зоне Соединенных Штатов выбрали эту альтернативу в ответ на вопрос: «Был ли нацизм плохим, хорошим или хорошим, но плохо исполненным делом?» К 1948 г. эта цифра выросла до 55,5 %.]. Нацистских вождей они винили не столько за то, что они сделали, сколько за то, чего они не сделали. Эта способность клеймить своих бонз давала им возможность найти общий язык с союзниками, которые не всегда понимали, сколько за этим скрывается разногласий[16 - Воздушные налеты, похоже, вызвали большее возмущение к нацистам, чем к союзникам.].

И хотя они были готовы обвинить всех остальных, прежде чем признать, что их собственные идеи были радикально ошибочными, в глубине души они сохранили сильное, но подавленное ощущение совершенной ошибки, которое порождало чувство бешеного разочарования. Это ясно проявилось в их отношении к союзникам. Англичанами и американцами они были склонны восхищаться, особенно в разговоре с ними, хотя отказ наций с хорошими тевтонскими корнями увидеть немецкую точку зрения мог вызвать сильное раздражение. От французов не ждали ничего хорошего, но именно этот факт придавал отношениям реализм, который сдерживал враждебность. Как однажды сказал один немец: «Мы нравимся англичанам, но они не всегда замечают наше присутствие, мы нравимся американцам, но они относятся к нам как к плохо воспитанным детям, а французы ненавидят нас на равных». Ведь никто не мог отрицать, что французы, несмотря на их негритянские войска и истории об их вырождении, были культурной расой. Но враждебность, вызванная поведением русских, подпитывалась привычным тевтонским презрением к славянам. Британскому журналисту одна русская девушка, с которой тот познакомился в Германии, рассказала, что двумя годами ранее она была эвакуирована из Москвы в Сибирь и, проживая там, считала бы себя счастливой, если бы получала еду, доступную немцам в 1945 году. Немецкая домохозяйка, подслушав разговор, воскликнула: «Но у цивилизованного человека более высокие требования».