Дорога на Уиган-Пирс

Дорога на Уиган-Пирс
Джордж Оруэлл

Независимый текст
«Когда я сажусь писать книгу, – признавался Оруэлл, – я не говорю себе: “Хочу создать произведение искусства”. Я пишу ее – потому, что есть какая-то ложь, которую я должен разоблачить, какой-то факт, к которому надо привлечь внимание…» Именно так были написаны четыре автобиографические повести Оруэлла, составившие эту книгу.

«Славно, славно мы резвились» – о детстве и учебе в школе Св. Киприана; Оруэлл говорил, что он «перенес в фантастический “Лондон 1984” звуки, запахи и цвета своего школьного детства», а «страдания учеников в английских школах – аналогия беспомощности человека перед тоталитарной властью».

«Фунты лиха в Париже и Лондоне» – об изнанке жизни на задворках блистательного Парижа, где он работал посудомоем в отеле, и о мире лондонских бродяг и нищих, среди которых Оруэлл прожил три года, ночуя под мостами и в ночлежках для бездомных…

«Дорога на Уиган-Пирс» – о севере Англии, одновременно поэтичном и индустриальном крае, и о тяготах жизни шахтеров, рабочего класса, «униженных и оскорбленных», – к чьим страданиям писатель-социалист не мог остаться равнодушен.

Наконец, «Памяти Каталонии» – пожалуй, один из самых обжигающих и честных его текстов, – о гражданской войне в Испании, куда Оруэлл уехал воевать ополченцем.

Джордж Оруэлл

Дорога на Уиган-Пирс

© Eric Blair, текст

© В.Домитеева, перевод на русский язык

© В.Бернацкая, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», издание на русском языке

Четыре хроники честной биографии

«Когда я сажусь писать книгу, – признался как-то Джордж Оруэлл, – я не говорю себе: “Хочу создать произведение искусства”. Я пишу ее – потому, что есть какая-то ложь, которую я должен разоблачить, какой-то факт, к которому надо привлечь внимание…»

А как кредо свое и как завет нам – сказал фразу, которая могла бы стать девизом всех честных людей: «Если ты в меньшинстве – и даже в единственном числе, – это не значит, что ты безумен. Есть правда и есть неправда, и если ты держишься правды, пусть наперекор всему свету, ты не безумен…»

«Правда» и «неправда» – простые вроде бы слова, но разве не об этом вся великая литература? Да не на этих ли словах держится пока и мир? «Правду говорить легко и приятно», – написал Михаил Булгаков, вложив эти слова в уста Бога. Но: «Быть честным и остаться в живых, – возразил бы ему Джордж Оруэлл, – это почти невозможно…»

…Один из его начальников на радио, за семь лет до смерти Оруэлла, написал: «Он кристально честен, он не способен на лицемерие, поэтому в прежние времена его либо причислили бы к лику святых, либо сожгли бы на костре».

А ведь он не был «вооружен» для жизни ни знатным происхождением, ни наследным богатством, ни внешней привлекательностью, ни физической силой, ни даже маломальской известностью при жизни, – ничем, кроме старенькой пишущей машинки и нечеловеческого упорства.

Зато теперь на него, как на «своего союзника», претендуют все, даже враждебные друг другу партии и кланы: либералы и консерваторы, демократы и тоталитаристы, анархисты и традиционалисты, демосоциалисты и персоналисты, даже католики, даже коммунисты. Все кричат: он – наш, он – про нас и за нас!

Может, потому и привлекают, что он искал, находил и распространял ту самую правду, которая всегда была – поперек времени: против общих мнений и господствующих идей, против идеологических течений и всевозможных «измов», против групп, организаций, авторитетов, против врагов и даже друзей. Он вообще был воплощенным «анти»: первый роман его стал антиколониальным, первая книга о войне – антимилитаристской, первая сказка – антикоммунистической.

Один многолетний друг Оруэлла очень точно назвал его «беглецом из лагеря победителей». Мыслите? «Беглец» – во времена конформизма, приспособленчества, интеллектуального лакейства, когда к «победителям», к силе, власти, да просто к коллективу, как раз льнули и притирались, пытаясь сообща схватить Бога за бороду. А Оруэлл не только открыто переходил в «лагерь побежденных», но и не стеснялся покидать и его, когда «побежденные» вдруг становились «победителями», усваивая отвратительные черты свергнутых. Справедливость, по его мнению, плохо уживалась с самодовольством любых «победителей», и он не только предпочитал «бегство» к одураченным, осужденным и загнанным, но, в отличие от сотен и сотен романистов, делал это не фигурально, не умозрительно, а открыто, вживе.

Хотите пример? Тогда ответьте: ночевали ли вы на улице? В коробке картонной, в канаве, да просто под забором? Ночевали ли, добровольно отбросив обычную, благополучную и относительно сытую жизнь? А Оруэлл – ночевал. И не день или два, «для эксперимента», а почти три года (!), сознательно став бомжом, бродягой и нищим, тем, кого на всех языках мира зовут «человеческими отбросами». Он специально шел на Трафальгарскую площадь в Лондоне, чтобы встретить утро, продремав под ворохом газет, и продуманно, втайне от родных, переодевался у друзей в рваньё, чтобы хоть раз, но попасть в тюрьму, и узнать, как там относятся к тем, кого и за людей не считают. Считал это долгом писателя.

Это был бунт, и не «бунт на коленях», как съязвил однажды Маркс, а бунт во весь его двухметровый рост.

Настоящее имя его – Эрик Артур Блэр.

Выпускник аристократического Итона, полицейский в Бирме, судомой в парижском отеле, учитель в частной школе, солдат в сражающейся с фашистами Испании, наконец, сержант отряда местной самообороны Лондона во время Второй мировой – вот ипостаси «святого Джорджа».

Я не знаю, что? было первичным в его жизни: сначала драка, а потом книги о ней, или – наоборот? То есть он – писатель-боец, или все-таки боец-писатель? И если Пастернак сказал когда-то, что «книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести», то самым частым словом в творчестве Оруэлла, как подсчитали недавно специалисты, оказалось слово «decency» – «порядочность, благородство» (синоним нашего понятия совести, ибо слово «совесть» в английском языке просто отсутствует).

Он написал всего шесть художественных книг, в том числе две закатные, последние и самые известные ныне: «Скотный двор» и роман «1984». Остальные четыре романа – «Дни в Бирме» (1934), «Дочь священника» (1935), «Да здравствует фикус!» (1935) и «Глотнуть воздуха» (1939) – пришли к русскому читателю лишь в 2000-х годах.

Но знаете ли вы, что все шесть книг его художественной прозы занимают лишь 8 томов из 20-томного собрания его сочинений, выпущенного на родине? Что же в остальных? – спро?сите. В них собрана вся его правда «по жизни» – его страстная, неподкупная, разящая и поныне публицистика: статьи, репортажи, эссе, заметки, колонки в газетах и размышления. Даже по заголовкам его громких статей вы поймете, о чем они: «Границы искусства и пропаганды» (1941), «Литература и тоталитаризм» (1941), «Подавление литературы» (1945), «Политика против литературы» (1946), «Заметки о национализме» (1946), «Политика и английский язык» (1946), «Писатели и Левиафан» (1948), «Размышления о Ганди» (1949). По сути, это неизвестный и не прочитанный нами до конца, я бы сказал – непонятый доселе Оруэлл, заглянувший слишком далеко вперед, в будущее.

Именно так – «Неизвестный Оруэлл» – еще в 1992 году я озаглавил свою беседу в журнале «Иностранная литература» с одной из лучших исследовательницей его творчества, ныне, увы, покойной Викторией Чаликовой. И ее слова не только не устарели, но стали еще актуальнее в наше безумное время.

«Да, неизвестен, – сказала она. – Это кажется странным: писатель с мировым именем, о котором написана целая библиотека литературы… И вдруг – неизвестен… Сложность Оруэлла состояла в том, что у него была высокая чувствительность на любую несправедливость… Он открыл в современном человеке жажду власти, доказал, что власть сама по себе доставляет наслаждение, независимо от возможностей, которые открывает человеку… ХХ век, по Оруэллу, отличен от предыдущих веков тем, что к власти приходит обязательно человек элиты, интеллектуальной элиты… и когда до власти дорвутся ученые и вообще интеллектуалы, то хуже деспотии не будет, потому что они-то знать будут действительно всё, действительно будут управлять тотально… Художественное открытие Оруэлла, – подчеркивала Чаликова, – состоит в том, что не надо давать власть одному, надо управлять коллективом. Одного надо сделать символом, чтобы он был всем известен как Большой Брат, а на самом деле – должен быть коллектив, мафия, банда, клика… И эти… поймут, что главное – управлять мышлением, памятью, речью, что надо отменить историю, запретить мечтать о будущем, отнять у них детей и отменить семью, ибо настоящая “мещанская семья” – это не только не опора тоталитаризма, это единственное, что может противостоять ему…»

(Еще в 1936-м он писал о «диктатуре интеллектуалов» и утверждал, что коль дело дойдет до крайностей, «то интеллектуалы в подавляющем большинстве перейдут к фашизму», а «движение к диктатуре начнется в момент наивысшего материального прогресса, но не потому, что прогресс покажет свою изнанку, а из-за особенностей психической природы “лидеров прогресса”, абсолютного меньшинства людей, но особо сообразительных, умелых, практичных, властных и жестоких, для которых смысл жизни в том, чтобы утверждаться в своей власти над остальными, причиняя им боль и унижения».)

Всё это было сказано Чаликовой в начале 1990-х, когда наша страна азартно разворачивалась к капитализму, отрицая и вдохновенно топча весь наш прошлый «социализм». И в ответ на мой вопрос, когда же мы поймем (и поймем ли?) «глубинные, подспудные идеи» писателя, она огорошила меня странным, не в духе времени и нашей беседы, ответом: «В массовом порядке это может произойти только тогда, когда общество убедится: та альтернатива, какую сегодня предлагает идейный авангард этого общества, альтернатива прошлому тоталитаризму… она тоже не гуманна, не человечна, она не даст простому человеку того, что он хочет. Вот когда это будет не только осмысленно, но и прожито, – тогда, может быть, люди начнут искать у Оруэлла еще что-то…» И действительно – пока мы не прочли, а главное, не прожили всего того, что высказал в своей публицистике писатель, этого было не понять.

А суть сказанного Чаликовой в том, что Оруэлл был социалистичен по убеждениям. Да, в это трудно поверить и ныне. Он, несгибаемый и ядовитейший критик нашего социализма, «лакей буржуазии», «лазутчик реакции», «грязный клеветник», «литературный проходимец» и «враг человечества» (так называли его у нас вплоть до 1990-х годов), оказывается, всю жизнь был за «демократический социализм» (даже, вообразите, за революцию в Англии, за роспуск парламента и баррикады на улицах Лондона во время Второй мировой войны), но главное – за тех, кого мир называл «простыми людьми». Ненавидя «хозяев жизни» – лживых политиков, хитроумных интеллектуалов, писателей, знающих, «где деньги лежат», – он хотел быть «голосом бессловесных, покорных жертв: детей, китайских кули, бродяг, безработных шахтеров, индусов, идущих на виселицы, каталонских крестьян и любых осужденных любыми революционными трибуналами».

«Всё, что они хотят, – писал он про «простых людей» еще в 1938 году, в книге «Памяти Каталонии», – это тот минимум, без которого вообще жить нельзя: еда в достатке, свобода от страха за работу, уверенность, что твоих детей не обидят, ванна раз в день, чистое белье, кровля, которая не течет, и рабочий день, не высасывающий все силы».

А про будущее социализма, который он считал не экономической, а моральной проблемой, выразился еще в 1937-м, не без писательского изящества: «Чураться социализма из-за обилия толпящихся при нем тупиц и клоунов – столь же абсурдно, как отказаться ехать поездом, поскольку вам противно лицо вагонного кондуктора». Знали ли мы об этом, читая его великую сатиру на «сталинский социализм» в «Скотном дворе», или разоблачения будущего мира в романе «1984»?

Недаром за ним, как стало известно относительно недавно, еще с молодости сначала приглядывали, а затем и пристально следили спецслужбы Англии. Ведь это он сказал, что фашизм в будущем может принять любые формы: им может стать даже «стопроцентный американизм» или извращенный «английский либерализм». И он же написал: «Именно в тот момент, когда высокий уровень жизни должен был бы избавить правительства от страха перед серьезной оппозицией, политическая свобода объявлена невозможной и полмира управляется секретными полициями…» Ну, разве это не обобщенный портрет современного нам мира?

Люди, не дайте обмануть себя, призывал он, размышляя о современной ему демократии. Здесь его взгляд мало отличался от взгляда мудрейшего Бернарда Шоу, который ехидно заметил как-то, что «демократия – это воздушный шарик, который висит у вас над головами и заставляет глазеть вверх, пока другие люди шарят у вас по карманам».

Ныне, хлебнув капитализма, или, как говорила когда-то Чаликова, прожив то, что должны были прожить, мы иначе вчитываемся в него. Да и на Западе его воспринимают уже иначе. Например, его «Скотный двор», великая «сказочка», долгое время включенная в школьные программы Англии и Америки, ныне из этих программ изымается: слишком похожа оказалась на то, что творится сейчас в «свободном мире», где некоторые животные оказались в конце концов «равнее других». А когда газета «Guardian» к очередному юбилею Оруэлла (2013) спросила своих читателей, на что похож мир романа «1984», то большинство, 89 % англичан (!), неожиданно для газеты призналось: писатель изобразил… сегодняшний британский мир. Невероятно ведь!

Но в своих прогнозах Оруэлл пошел много дальше: он сумел нарисовать те «картинки будущего», которые мы сегодня только начинаем различать. Я, занимаясь писателем многие десятилетия, со времен своей диссертации об антиутопиях в 1985 году, вычленил в его творчестве по крайней мере 14 грозных предупреждений о будущем, тенденций, подмеченных им, которые ныне воплотились всюду почти буквально. Смотрите: свертывание и уничтожение демократии, тайные договоренности правительств и «внутренних партий», власть могущественных корпораций (олигархический коллективизм, сращивание капитала с властью), поиск и навязывание нациям внешних врагов, искажение реальности и замалчивание «простых истин», тотальный контроль над СМИ, переписывание истории, постоянная слежка за каждым, двоемыслие («двойные стандарты», столь знакомые нам ныне), уничтожение культуры, сужение образования, препарирование языка общения (новояз, когда сложное мышление деградирует до простого, простое – до лозунгов, а лозунги – до примитивного и агрессивного «ату его!»), наконец, сексуальная революция и генная инженерия. Помните, главный палач в романе «1984» говорит пытаемому: «Мы вырвем с корнем половой инстинкт, мы отменим оргазм, наши неврологи работают над этим»? Но больше всего я лично страшусь «электронного концлагеря», который исподволь готовят миру «хозяева жизни». Оруэлл не дожил до интернета, но «концлагерь» в виде трех супердержав на планете в романе изобразил. Боюсь, что к этому дело и идет, ведь миром давно правят транснациональные корпорации, не знающие ни правительств, ни границ. Интернет, искусственный интеллект, чипирование людей, цифровые деньги и прочие современные «штучки», введенные под видом «вашего же блага», не только закабалят каждого, но превратят мир в реальную антиутопию, которая будет похлеще оруэлловской Океании.

Так что – здравствуйте, мистер Оруэлл! Приехали!..

Книга, которую вы держите в руках, издается в год 120-летия со дня рождения Оруэлла. В ней собраны четыре документальные повести писателя, четыре «хроники честной автобиографии». Так озаглавила их знаток его творчества и переводчица этих (и большинства его художественных произведений) Вера Домитеева. И это действительно и хроника жизни Оруэлла, и, одновременно, – честная оценка ее.

Открывает книгу повесть «Славно, славно мы резвились» («Such, Such were the Joys»), которая была написана в 1947-м, за три года до смерти писателя, а опубликована в Англии лишь через 20 лет – в 1968-м, когда скончались и автор, и многие из «героев» его произведения.

Он начал писать ее в 1939 году – и потому, что за год до этого книгу об их общей подготовительной школе Св. Киприана («Враги обещаний») написал один из его друзей. В ней соученик и многолетний друг Оруэлла утверждал: школа «давала неплохое образование». Это-то и возмутило Оруэлла. Какое образование, когда они учились «ради оценки», «для показухи», когда их обучали не столько знаниям, сколько «хитрым трюкам», которые должны были «впечатлить экспертов»; ведь практически не было ни математики, ни географии, а «интерес к естественным наукам вообще презирался»?

Но, изложив свой взгляд на школу, Оруэлл отложил публикацию. Понял: получилось всё в «слишком страшном свете». В печать ее отдаст его вторая жена, Соня Браунелл, уже после смерти писателя, да и то – только в США и изменив название школы, место ее и имена действующих лиц.

Издевательства, почти пытки в подготовительной школе Англии начала прошлого столетия, конечно, не могли понравиться британцам второй половины века. Бывшие соученики Оруэлла считали описанные им кошмары сильным преувеличением, но Оруэлл не только с детства гордился умением «смотреть в глаза неприятным фактам», но и признавался позже, что именно в этой школе, где он провел пять лет, начали копиться материалы для самой страшной книги его – романа «1984».

«Оруэлл говорил мне, – вспомнит один из друзей его, – что страдания бедного и неудачливого мальчика в приготовительной школе – может быть, единственная в Англии аналогия беспомощности человека перед тоталитарной властью, и что он перенес в фантастический “Лондон 1984” звуки, запахи и цвета своего школьного детства».

Ныне можно сказать шире: школа, внушившая ему «чувство неполноценности и страх нарушить таинственные жуткие законы» – возможно, главный исток всего последующего творчества, главной его темы.

С такими «законами» и «страхами» ему предстояло разбираться до конца жизни. И прежде всего – в тот странный и трудный период своей биографии, когда после возвращения из Бирмы он, сначала в силу обстоятельств (крайней бедности своей), а потом и ради «прямого исследования жизни изгоев общества» – нищих, бездомных, проституток и бандитов! – сознательно «опустился на дно жизни», пошел в ночлежки, «работные дома», даже, как помните, нарочно сел в тюрьму.

Этому периоду посвящена документальная повесть «Фунты лиха в Париже и Лондоне» («Down and Out in Paris and London»), опубликованная в 1933 году и ставшая хронологически первой книгой писателя, на которой впервые появилось его новое имя – Джордж Оруэлл.