Сочинения. 1984. Скотный двор. Воспоминания о войне в Испании. Иллюстрированное издание

Из одного из подъездов на улицу доносился запах молотого кофе – настоящего, а не кофе «Победа». Уинстон невольно остановился. Примерно на две секунды он вернулся в полузабытый мир своего детства. Затем хлопнула дверь, и запах резко оборвался.

Он прошел уже несколько километров, и его варикозная язва пульсировала. Это был второй раз за три недели, когда он пропустил вечер в Общественном центре, что было довольно опрометчивым поступком с его стороны, поскольку, вне всякого сомнения, количество ваших посещений тщательно проверялось. В принципе, у члена Партии не было свободного времени, и он никогда не оставался один, кроме как в постели. Предполагалось, что, когда человек не работает, не ест или не спит, он должен участвовать в каком-то коллективном отдыхе, даже гулять самому по улице было подозрительно и немного опасно. На новоязе для этого было слово «личножизнь», что означало индивидуализм и эксцентричность. Но сегодня вечером, когда он выходил из министерства, его соблазнил манящий аромат свежего апрельского воздуха. Небо было ярко-синим, таким он его еще не видел в этом году, и мысль о долгом шумном вечере в Общественном центре, скучных и утомляющих играх, занудных лекциях и навязчивом духе товарищества, пропитанном джином, показалась ему невыносимой. Импульсивно он свернул с автобусной остановки и пошел блуждать по Лондону, словно по лабиринту, сначала на юг, затем на восток, потом на север, теряясь среди неизвестных улиц и не заботясь, в каком направлении он идет.

«Если и есть надежда, – писал он в дневнике, – то только на пролов». Эта фраза снова и снова крутилась у него в голове, констатируя мистическую правду и реальный абсурд. Он бродил среди трущоб к северо-востоку от места, которое когда-то называлось вокзалом Сент-Панкрас. Он шагал по мощеной улице, усеянной маленькими двухэтажными домиками с ободранными дверьми, выходящими прямо на тротуар. Эти жилища почему-то напомнили ему крысиные норы. Приходилось постоянно смотреть под ноги, потому что то тут, то там в разбитой брусчатке были грязные лужи. В темных арках домов вдоль узких плохо освещенных улочек толпились люди – молодые цветущие девицы с ярко накрашенными губами, юноши, которые крутились вокруг них, неопрятные тучные женщины, переваливающиеся с ноги на ногу (такими же станут и цветущие девицы лет через десять), неуклюже шаркающие сгорбленные старики, а еще босоногие дети в лохмотьях, играющие в лужах, а затем разбегающиеся кто куда от злых криков своих матерей. Где-то четверть окон в домах были разбиты и заколочены досками. Большинство прохожих не обращали внимания на Уинстона, хотя некоторые смотрели на него с каким-то сдержанным любопытством. Две уродливые бабы с кирпично-красными мощными ручищами, скрещенными на передниках, разговаривали у порога. Приближаясь, Уинстон уловил обрывки их беседы.

– Да, – говорю я ей, – все это очень хорошо, – сказала одна. – Но если бы ты была на моем месте, ты бы сделала то же самое. Я такая: легко критиковать, если у тебя нет таких же проблем, как у меня.

– Ах, – сказала вторая, – это точно. Ты права, мать, как пить дать, говорю тебе.

Резкие голоса внезапно прекратились. Женщины посмотрели на него с враждебным молчанием, когда он проходил мимо них. Хотя это была не совсем враждебность, скорее, своего рода настороженность, кратковременное напряжение, как когда мимо тебя проходит какой-то незнакомый зверь. Синие комбинезоны Партии не часто увидишь в таких кварталах. И в самом деле, было неразумно появляться в таких местах, если только у вас там не было конкретного дела. Патрули могут остановить вас, если вы случайно столкнетесь с ними. «Могу я взглянуть на ваши документы, товарищ? Что вы здесь делаете? В котором часу вы покинули рабочее место? Это ваш обычный путь домой?» и так далее и тому подобное. Не то чтобы существовало какое-либо правило, запрещающее идти домой необычным маршрутом, но этого было достаточно, чтобы привлечь к себе ненужное внимание, если об этом прознает Полиция мыслей.

Вдруг всю улицу охватила какая-то паника, все начали бегать и метаться, как крысы, прячась по своим домам-норам. Со всех сторон доносились предупреждающие крики. Молодая женщина выскочила из дверей дома немного впереди Уинстона, схватила маленького ребенка, игравшего в луже, накрыла его своим фартуком и снова нырнула обратно, все это выглядело словно одно хорошо отлаженное движение. В то же мгновение мужчина в мятом черном костюме выбежал из переулка, подбежал к Уинстону, возбужденно тыкая пальцем в небо.

– Парилка! – закричал он. – Берегись, господин! Взрыв над головой! Ложись быстро!

«Парилками» пролы почему-то называли баллистические ракеты. Уинстон тут же упал на землю лицом вниз. Пролы почти всегда были правы, когда давали вам подобные предупреждения. Похоже, у них был какой-то инстинкт, который подсказывал им за несколько секунд, когда приблизится ракета, хотя ракеты предположительно летели быстрее звука. Уинстон закрыл голову руками. Раздался рев, от которого, казалось, вздыбилась брусчатка, и дождь из мелких предметов посыпался ему на спину. Когда он встал, то обнаружил, что весь покрыт осколками стекла, вылетевшими из ближайшего окна.

Он пошел дальше. Взрыв разрушил группу домов в двухстах метрах от него дальше по улице. В небе висел черный столб дыма, а под ним – облако кирпичной и штукатурной пыли, в котором уже вокруг руин собиралась толпа. Немного впереди на тротуаре лежала небольшая кучка штукатурки, и посреди нее он видел ярко-красную полосу. Подойдя к ней, он понял, что это была человеческая рука, отрезанная от запястья. Если не считать окровавленного среза, рука была настолько белой, что напоминала гипсовый слепок. Он ногой столкнул ее в сточную канаву, а затем, чтобы избежать толпы, свернул в переулок направо. Через три-четыре минуты он покинул зону, пораженную бомбой, и жизнь продолжалась, как будто ничего не произошло. Было почти двадцать ноль-ноль, и в наливайках, которые часто посещали пролы (они называли их «пабами»), было много посетителей. Из грязных распашных дверей, бесконечно открывающихся и закрывающихся, несло мочой, опилками и кислым пивом. В углу, образованном выступающим фасадом дома, стояли трое мужчин, тот, что был по центру, держал в руках газету, а двое других читали через его плечо. Еще до того, как Уинстон подошел достаточно близко, чтобы разглядеть выражение их лиц, он увидел, что даже тела их были напряжены от увлеченности процессом чтения. Очевидно, они читали какую-то серьезную новость. Он был в нескольких шагах от них, когда внезапно двое из мужчин начали о чем-то ожесточенно спорить. На мгновение ему показалось, что они вот-вот подерутся.

– Да послушай же меня, черт подери! Я говорю тебе, что номера, заканчивающиеся на семерку, не выигрывали уже больше года!

– А вот и выигрывали!

– Да нет же, мать твою за ногу! Дома у меня лежит список со всеми выигрышными номерами, я веду его уже больше двух лет. Я четко слежу за этим и регулярно их записываю. И говорю тебе: нет там числа, заканчивающегося на семерку…

– А я тебе говорю, что семерка выигрывала! Я даже могу назвать тебе этот чертов номер: он заканчивался на четыре ноль семь. Это было в феврале, да, вторая неделя февраля.

– Какой еще февраль, ядрён батон! У меня все записано черным по белому. Еще раз тебе повторяю: не было там номера…

– Ой, да угомонитесь вы оба! – сказал третий.

Они говорили о лотерее. Отойдя метров на тридцать, Уинстон оглянулся – мужчины все еще страстно спорили. Лотерея с еженедельным розыгрышем огромных призов была единственным публичным мероприятием, которому пролы уделяли серьезное внимание. Возможно, для миллионов пролов лотерея была главной, если не единственной, причиной жить. Она была их радостью, их безумием, их лекарством, их стимулом хоть к какой-то умственной деятельности. Когда дело касалось лотереи, даже люди, которые едва умели читать и писать, оказывались способными к сложным вычислениям и потрясающим трюкам памяти. Была целая каста людей, которые зарабатывали на жизнь просто продажей систем закономерностей, прогнозов и счастливых амулетов. Уинстон не интересовался лотереями, которые проводило Министерство изобилия, но он знал (на самом деле, все в Партии знали), что призы были в значительной степени фиктивными. Реально выплачивались лишь небольшие суммы, главный же приз всегда выигрывали несуществующие люди. В отсутствие какого-либо реального сообщения между разными частями Океании устроить это было несложно.

Но если и была надежда, то только на пролов. Этой идеи нужно было и держаться. В принципе, это звучало вполне логично и разумно, и только когда вы смотрели на людей, проходящих мимо вас по тротуару, это становилось актом веры. Улица, на которую он свернул, спускалась вниз. У него было ощущение, что он уже бывал в этом районе раньше и что где-то неподалеку был выход на главную улицу. Откуда-то спереди доносился гул голосов. Улица сделала крутой поворот, а затем уперлась в лестницу, которая вела вниз в узкий переулок, где несколько торговцев скучали над прилавками с вялыми овощами. В этот момент Уинстон вспомнил, где находится. Переулок выходил на главную улицу, а на следующем повороте, менее чем в пяти минутах ходьбы, размещалась барахолка, где он купил записную книжку, которая теперь стала его дневником. В небольшом магазине канцелярских товаров неподалеку он купил насадку для перьевой ручки и бутылек с чернилами.

На мгновение он остановился наверху лестницы. На противоположной стороне переулка находился захудалый паб, окна которого, казалось, были словно припорошены инеем, а на самом деле просто покрыты пылью. Сгорбленный, но бодрый старик с белыми усами, торчащими вперед, как у креветки, толкнул распашную дверь и вошел в паб. Пока Уинстон стоял и смотрел на происходящее внизу, ему пришло в голову, что старик, которому, должно быть, по меньшей мере лет восемьдесят, на момент революции был зрелого возраста. Он и еще несколько человек, подобных ему, были последними живыми свидетелями канувшего в Лету мира капитализма. В самой Партии тоже осталась парочка людей, идеи которых сформировались еще до революции. В основном, старшее поколение было уничтожено во время больших чисток пятидесятых и шестидесятых годов, а те немногие выжившие уже давно запуганы до полной умственной капитуляции. Если и был еще жив кто-нибудь, кто мог бы правдиво описать жизнь в начале века, то это мог быть только прол. Внезапно отрывок из учебника истории, который он переписал в свой дневник, вернулся в голову Уинстона, и его посетила безумная идея. Что если он зайдет в паб, заведет знакомство с этим стариком и расспросит его. Он скажет: «А расскажите мне о своей жизни, когда вы были еще мальчиком. Каково было в те дни? Было ли тогда лучше, чем сейчас? Или хуже?»

Поспешно, чтобы не успеть испугаться и дать заднюю, он спустился по ступенькам и перешел на другой конец улочки. Конечно, это было безумие. Да, не существовало закона, запрещающего разговаривать с пролами или посещать их пабы, но это было слишком необычно, чтобы остаться незамеченным. Если появятся патрули, он может сослаться на то, что у него закружилась голова, но вряд ли они ему поверят. Он толкнул дверь, и в лицо ударил отвратительный запах кислого пива. Когда он вошел, шум голосов утих. Он спиной чувствовал, как все смотрят на его синий комбинезон. Игра в дартс в другом конце комнаты прервалась, возможно, на целых тридцать секунд. Старик, за которым он последовал, стоял у барной стойки и о чем-то спорил с барменом, высоким, толстым и сутулым молодым человеком с огромными руками. Группа других пролов, стоявшая неподалеку со стаканами в руках, наблюдала за их диалогом.

– Я же тебя по-человечески попросил, – сказал старик, вызывающе расправляя плечи. – А ты мне говоришь, что у тебя нет нормального пивного бокала в этой чертовой забегаловке?

– Что это вообще такое, этот твой ПИВНОЙ БОКАЛ, черт возьми? – сказал бармен, наклоняясь вперед и положив кончики пальцев на стойку.

– Нет, ну вы посмотрите на него! Называет себя барменом и не знает, что такое пивной бокал! Пивной бокал вмещает пинту пива, что составляет полкварты, а четыре кварты – это уже галлон. Я что, должен учить тебя элементарным вещам?

– Никогда не слыхал ни о каких пинтах, – коротко сказал бармен. – Литр и пол-литра – это все, что мы наливаем. На полке перед вами стаканы.

– А мне пинту подавай», – настаивал старик. – Во времена моей молодости не знали мы твоих дрянных полулитров.

– Когда ты был молодым, старик, люди жили на деревьях, как обезьяны, – сказал с ухмылкой бармен, взглянув на других посетителей.

Раздался хохот, и беспокойство, вызванное появлением Уинстона, казалось, исчезло. Бледное лицо старика раскраснелось. Он отвернулся, бормоча что-то себе под нос, и врезался в Уинстона. Уинстон осторожно придержал его за руку.

– Можно угостить Вас выпивкой? – спросил он.

– А ты прямо джентльмен, – сказал дед, снова расправляя плечи. Похоже, он не заметил синего комбинезона Уинстона. – Пинту пива! – агрессивно добавил он, обращаясь к бармену. – Пинту крепкого.

Бармен налил в два широких стакана, которые он ополоснул в ведре под прилавком, по пол-литра темно-коричневого пива. Пиво было единственным напитком, который можно было найти в пролских пабах. Пролам не положено было пить джин, хотя, в принципе, раздобыть его они могли достаточно легко. Игра в дартс снова была в полном разгаре, а толпа мужчин в баре вернулась к разговорам о лотерейных билетах. О присутствии Уинстона враз все забыли. Под окном был уединенный столик, где можно было поговорить, не опасаясь быть подслушанными. Это было ужасно опасно, но, во всяком случае, в зале не было телеэкрана, в чем он убедился, как только вошел.

– Мог бы и пинту мне налить, – проворчал старик, недовольно глядя на свой стакан. – Пол-литра недостаточно. Им не напиться. А литр – это слишком много, мой мочевой пузырь столько не осилит, как и мой кошелек.

– Вы, должно быть, своими глазами видели все те изменения, которые произошли со времен вашей молодости? – неуверенно спросил Уинстон.

Бледно-голубые глаза старика медленно осмотрели бар: мишень для игры в дартс, бар, дверь, ведущую в туалет, словно он вспоминал изменения, которые произошли в этом самом баре.

– Пиво-то получше было, – сказал он наконец. – И подешевле! Когда я был молодым, пиво – крепкое оно было, не то, что сейчас, – стоило четыре пенса за пинту. Конечно, это было до войны.

– О какой именно войне вы говорите? – спросил Уинстон.

– Та о всех сразу, – неопределенно сказал старик. Он взял свой стакан, и его плечи снова расправились. – Ваше здоровье!

Старик одним глотком осушил стакан. Уинстон подошел к бару и вернулся еще с двумя пол-литровыми стаканами. Похоже, старик забыл о своем опасении насчет литра пива.

– Вы намного старше меня, – продолжал Уинстон. – Вы, должно быть, были уже зрелым мужчиной, когда я еще даже на свет не появился. Вы помните, каково было в былые времена, до революции? Люди моего возраста толком ничего не знают о тех временах. Мы можем читать о них только в книгах, да и то, что в них говорится, может быть неправдой. Мне хотелось бы узнать ваше мнение по этому поводу. В учебниках истории говорится, что жизнь до революции была совершенно другой, чем сейчас. Что было ужаснейшее угнетение, несправедливость, бедность, что тогда было даже хуже, что мы способны себе представить. Здесь, в Лондоне, большая часть людей всю жизнь голодала, а у половины из них не было даже обуви. Они работали по двенадцать часов в день, бросали школу в девять лет и жили по десять человек в одной комнате. И в то же время было очень мало людей, всего несколько тысяч – их называли капиталистами, – которые были богатые и могущественные. Они владели всем, чем можно было владеть. Они жили в больших роскошных домах с тридцатью слугами, разъезжали на автомобилях и конных экипажах, пили шампанское, носили цилиндры…

Старик внезапно просиял.

– Цилиндры!» – сказал он. – Забавно, что ты их упомянул. Я только вчера их вспоминал, сам не знаю почему. Я в шутку подумал, что уже много лет не видел цилиндров. Да, цилиндры были. Последний раз я надевал его на похороны невестки. Это было… ну, точную дату я уже и не вспомню, но это было лет пятьдесят назад. Конечно, цилиндры надевали только по особым случаям, как вы понимаете.

– Да не в цилиндрах дело, – терпеливо сказал Уинстон. – Дело в том, что эти капиталисты, они и еще несколько юристов и священников были владыками мира. Все должны были им прислуживать и угождать им. Вы – простые люди, рабочие – были их рабами. Они могли делать с вами все, что хотели. Они могли отправить вас в Канаду, как скот. Если бы они захотели, они могли бы спать с вашими дочерями. Они могли приказать выпороть вас плетями. Проходя мимо них, вы должны были наклониться и снять шляпу. Каждый капиталист ходил в окружении лакеев, которые…

Старик снова просиял.

– Лакеи! – он сказал. – Сто лет уже слышал этого слова. Лакеи! Словно переношусь в прошлое. Я вспоминаю былые времена, когда я ходил в Хайд-парк по воскресеньям послушать, как там выступали с проповедями разные ребята – Армия Спасения, католики, евреи, индейцы – кто там только не выступал. Так вот там был один парень, уже, конечно, и не вспомню его имени, вот он был действительно сильным оратором. «Лакеи, – говорил он, – буржуйские лакеи! Прихвостни правящего класса! Паразиты», – он их еще так называл. А еще вроде «гиены», да, он определенно называл их «гиенами». Ну, конечно, вы понимаете, это он имел в виду лейбористскую партию.

У Уинстона было ощущение, что они говорят об абсолютно разных вещах.

– На самом деле я хотел спросить у вас вот что, – перебил он, – считаете ли вы, что теперь у вас больше свободы, чем в те дни? Что сейчас с вами обращаются лучше. Правда ли, что раньше богатые люди, люди у власти…

– Палата лордов, – уточняюще вставил старик.

– Пусть будет Палата лордов, если хотите. Я спрашиваю, относились ли эти люди к вам как к низшему существу просто потому, что они были богаты, а вы бедны? Например, правда ли, что вам приходилось называть их «сэр» и снимать шляпу, когда вы проходили мимо них?

Старик, казалось, глубоко задумался. Прежде чем ответить, он выпил около четверти стакана пива.

– Да, – сказал он, – им нравилось, если вы прикасались к своей шляпе при встрече с ними. Это было чем-то вроде проявления уважение. Сам я с этим не соглашался, но делал это достаточно часто. Приходилось, так сказать.

– И было ли это обычным делом? Я цитирую только то, что я читал в учебниках по истории. Могли ли эти люди или их слуги столкнуть вас с тротуара в сточную канаву?