Когда кончаются цвета

Мы говорили о работе, о приливах и отливах, о том, что мне неведомо. О ее родине. Стало холодать, и мы отправились обратно в город. Я не знал, как прощаться, да и не хотел. Я, как маленькое дитя, прямо сейчас хотел быть с ней, и не минутой позже.

Провожать себя она не пустила и наказала, что если пойду за ней, то она больше никогда не согласиться встретиться со мной. Ей нужно было спешить домой. Я взял ее за руки, и, как бы ни звучало это унизительно, умолял ее еще раз встретиться со мной, умолял поцеловать на прощание. А если у меня больше не будет времени? Если господин Спаситель раньше потребует свою работу и узнает, что я даже не начал, то боюсь, что уже никогда ее не поцелую.

Она испуганно тянулась к лошади, но я как безумный выкрикнул, что если она меня не поцелует, то я исчезну навсегда.

Она продолжала прятаться за своим конем, и я осознал, что это для меня все кончено, она здесь совершенно не причем, она даже и не знает о чем я ей толкую, и что вернее всего она видит меня как безграмотного отшельника, который еще к тому же смотрит на нее, вожделея.

Я отпустил ее руки и постарался как можно правдивее изобразить улыбку. Извинившись перед ней, я похлопал ладонью коня по шее, тем самым попрощавшись и с ее верным другом. Я был обречен.

Увидев меня разбитым, ее доброе молодое сердце не выдержало. Она, не отрываясь от моих глаз, запустила руки в мои рыжие густые волосы и с неподдельной нежностью прильнула к моим губам. В мои уши пели ангелы свои песни, играя на скрипках и арфах. Я чувствовал себя чем-то легким и воздушными, боялся, что упорхну далеко-далеко, и это никогда больше не повторится, отчего я слегка приобнял ее за локти.

Она была такая хрупкая и беззащитная в ту считанную секунду, я хотел бы обнять ее крепче, но тогда я бы точно сломал ее. Мы молча попрощались, без лишних жестов и слов. Я вновь смотрел ей в след, один, и слушал, как четкий ритм отбивают копытца коня моей дражайшей подруги.

Утром, когда я встал умываться, поставил на печь чайник, я заметил на подоконнике открытого окна (видимо ночью сквозняк постарался) обычную продолговатую алюминиевую кружку с небольшим, но пышным букетом полевых цветов. На них еще была роса, я снял одну каплю указательным пальцем и отправил в рот. Сладковатая и мягкая она унесла меня в воспоминания моего беззаботного детства.

Отец, вечно пахнущий грязью и ливнем, мать, пекущая хлеб, наклонившись над печью, вытирает лицо от муки, и та девчушка, в которую я был влюблен, в коротком платьице с нелепыми рыжими косичками. Я любил брать с собой в корзину испеченные мамой плюшки с молоком, старые интересные вырезки газет, кое-как склеенные вместе и подолгу сидеть на берегу вглядываясь в манящий горизонт. Домой возвращался через большое зеленое поле, жуя в зубах соломинку и представлять, что я какой-нибудь одинокий странствующий путник, а лошадь моя убежала, скинув с седла в испуге от грома и молнии. Вернусь к реальности.

Я все думал, откуда букет, но в голову ничего не приходило.

На этот раз встреча произошла довольно поздно вечером. Моя дражайшая подруга возвращалась с закупа зерна и сена у фермеров на дальнем холме, и по пути заехала ко мне.

В платке, который она мне протянула, были завернуты неведомые мне ранее фрукты. Кожура у них была очень тонкая, покрывал которую пушок, такой же, как на теле младенца, а мякоть спелая волокнистая и очень сладкая. При укусе сок капал с ее подбородка, я осторожно краем платка коснулся застывшей на самом конце заостренного подбородка, каплей сочного сока.

Она остановила мою руку и какую-то секунду смотрела мне в глаза, будто проверяла меня на наличие очередных похабных мыслей, но кроме нежности, в которую спустя время она окунулась с головой как в глубокое синее море, омывающее берега Италии, она так и не нашла.

Я думаю, она была рада этому. Каждая подушечка моего пальца, на которой блестел сок фрукта, была окутана мягкостью ее губ. Я несмело коснулся губами белого фигурного плеча, но был отвергнут.

Она резко отстранилась от меня, причем настолько, что между нами вновь разразилась пропасть. Она смотрела на меня так, будто я продаю пуговицы врассыпную.

Я лишь ответил тихое «прости». Жестами мягких рук плавными линиями она сказала, что приедет завтра, как только солнце уйдет за холмы. Открыв дверь, на секунду задержавшись, я решил, будто она все же останется, но она лишь спросила, понравились ли мне цветы, я улыбнулся, а на глаза налились слезы, мне никто не дарил цветов.

Многие мужчины сейчас бы фыркнули и назвали бы меня разными отвратными словами, но я могу объяснить. Разве в душе не поселяется спокойствие, когда вы идете по густо заросшему полю? Разве вы не плачете когда читаете что-то прекрасное? Не трогают ли вас ваши неудачи или победы? Да и, в конце концов, разве не любите вы цветы? Неужели мои руки, потому что грубы, не имеют права держать эти милые божьи творения? Кто сказал, что наши мужские души не имеют слабостей? Кто придумал разделять простые никому не принадлежащие вещи? Все это глупости.

Всю ночь я ковал для нее цветы, все те, названия каких я помнил еще с той книжки, хранящейся у деда в старом пыльном сундуке. Он занимался траволечением, но и цветы там тоже были. Дедушка сам рисовал картинки к описанию цветов и трав, и я попытался передать всю их красоту различными сплавами металлов.

Я хотел удивить ее. Я представлял ее счастливое лицо, как ее нежные пальцы касаются агрессивного металла, но она лишь грустно посмотрит на мои старания, и жесты ее будут говорить, о том, что цветы мои мертвее всего мертвого и даже не прикоснется к ним, лишь поцелует мои мозоли.

Впрочем, это было не так и важно. Важно то, что сейчас она совсем рядом, в одной комнате. Она, как и обещала, приехала, как только спрячется солнце.

Я растопил печь, поставил чайник, выложил румяную выпечку. Постелил до ее приезда новые простыни, на всякий случай, вдруг ей захочется остаться, а себе бросил старую шкуру медведя у печки. Не знаю, откуда она у моего деда, но он часто рассказывал, как ему приходилось однажды жить в лесу одному.

Моя подруга сразу же расположилась на этой шкуре с горячей чашкой ароматного чая. В кипяток я бросил ромашку, душицу, пару шишек, немного мяты и веточку лимонника. На улице показались явные признаки зимы, периодически пролетал снежок, потому, моя любимая была одета в теплое шерстяное платье, камзол едва ли не на пару размеров больше ее самой, тяжелые сапоги и платок.

Поставив на печь ее тяжелые сапоги, я задержал на ней взгляд, она будто переживала какие-то внутренние перемены. Она сидела, вглядываясь в потрескивающие дрова, грела худощавые босые ноги, и иногда вздыхала, перебирая длинными тонкими пальцами по чашке.

Я сел позади нее, она навалилась, на меня положив голову мне на плечо. Я не знал о чем она думала, но надеялся, что, как и я, она чувствовала уют и обволакивающее тепло внутри.

Я представлял, как в возможном будущем я буду уходить на работу, приходить весь грязный и пахнущий ливнем, а дома меня будет ждать она, наклонившаяся достать булочки, вытирающая подолом муку с раскрасневшегося лица. По дому, будет бегать, вырезая из старых газет картинки наш сын, и прижавшись к ее юбке, будет стоять наша дочь.

В порыве нежности я провел рукой по ее щеке, она поцеловала мою ладонь. Я вновь коснулся губами ее плеча, и в этот раз получил взаимное объятие. Наши губы сливались в постоянных поцелуях, а минуту погодя и наши тела приобрели общий темп.

Мои рыжие кудри затерялись в ее прямых длинных волосах цвета смолы, ее пышная грудь утонула в моих ладонях, ее бедра полностью слились с моими.

Я еще долго смотрел, как вздымается ее грудь, как слегка раздуваются ее милые узкие ноздри при выдохе, она сладко спала, а в мою голову ударила безумная идея. Вот он выход!

Я вылеплю из гипса ее, самую красивую, настоящую, мою! Незамедлительно замесив гипс, я принялся на память лепить ее прекрасные черты. Налитая грудь с вздымающимися сосками, осиная тонкая талия, плавно переходящая в бедра, накрытые легкой струящейся тканью. Невероятно хрупкие и нежные руки, плечи и шелковая шея. Слегка растрепанные волосы, выразительные глаза, пухлые губы, вкус которых я до сих пор ощущал на своих губах. Все это и была она.

Я невольно замечтался и вспомнил нашу первую прогулку к побережью, как она, чтобы согреться кружилась на одних носочках, на кончиках пальцев, как свободны и легки были ее движения, как ее руки и ноги двигались в такт точь в точь, будто заговоренные.

Казалось, в этот вечер я полюбил ее безумной безграничной любовью, с которой смогу проститься лишь тогда, когда прощусь с собственной жизнью.

Я открыл глаза от того, что стало зябко. Я был один в комнате, печь погасла, а я, кажется, уснул за работой, впервые за долгое время я спал так крепко, что даже не слышал, как она уходила.

Подняв чугунную голову, я кое-как вновь затопил печь, на улице до сих пор было темно. Как это возможно? По старым часам на булочной я сверил время, оказывается, я проспал целые сутки! Не удивительно, что она уже ушла.

Выпив кофе из турки, я довершил штрихи скульптуры, и теперь она стояла посреди комнаты почти как настоящая.

В дверь постучали, не успев, я сообразить, как в мою лачугу зашел мой Спаситель и его верный пес, Кулак, я его так прозвал за огромные кулаки, казалось, у него даже вместо подбородка был кулак. Он поздоровался со мной, весьма хмурое было его настроение, пока не обратил он внимание на скульптуру моей зазнобы. Тут же настроение его переменилось, он стал прыгать вокруг моей возлюбленной, чей гипс теперь мне захотелось накинуть, укрыть, запрятать далеко от чужих глаз.

Хвалить меня стал за проделанную работу, говорит, что завтра за скульптурой приедет еще пяток таких псов и перевезут в покои Спасителя мою драгоценную. Я не смог это так оставить и начал пререкаться с ним, мол, эта работа и вовсе не ваша и не за какие деньги скульптура эта не поедет к нему, не пережил бы я позора хуже, чем вожделение богатых обезьян на любимую мной женщину. Да только совсем это не помогло.

Сказал мой Спаситель последнее слово, или эта скульптура окажется в его покоях завтра же, или мой прах будет красоваться на том месте. Я упал к нему в ноги и просил дать мне еще один день, чтобы создать ему не менее красивую, но и это не помогло. Никакая другая теперь не нужна была ему дива, только моя, беззащитная и белоснежная.

Тогда я встал на ноги, подобрав с пола остатки своего достоинства и послал их в дальние дали за холма, да чтоб не возвращались. Только вышли они за дверь, как ноги мои подкосились, и рухнул я на шкуру медведя. Я прижался щекой к щетинистой шкуре и пытался вдохнуть еще возможно сохранившиеся запахи ее тела.

Я чувствовал приближение смерти, жалеть себя, и плакать, не было времени, я решил разыскать любимую, чтобы уговорить сбежать, а если откажется, то хотя бы проститься. Коснуться ее последний раз.

Я тихо забрался в соседний двор, перепрыгнув через развалившийся забор, взял первого коня, что попался мне и так быстро как позволяли мускулистые ноги коня рванул в те края, в которые часто вглядывался, провожая любимую. Время все шло, и скоро уж близился рассвет, но ни домика на своем пути я не встретил, лишь заросшие, как ковром из травы и цветов покрытые луга, да бесконечные холмы. Пришлось возвращаться, видимо не выдастся мне шанса перед смертью насладиться любовью моей дражайшей подруги.

Я коснулся рукой своей груди и едва слышно шепнул: да храни тебя, господи, любовь моя! Буду рядом я, если на то будет воля божья. Сжав руку в кулак про себя добавил я, что пусть тело мое забирают и мучают как хотят, но души моей не получить им будет. Душа моя полностью отдана моей ненаглядной, пусть у нее и останется и после моей смерти.

Этот гипс умрет вместе со мной. Кувалдой нанес я гипсовой любимой пару ударов, отчего от скульптуры осталось лишь очертание. Это будет выглядеть как самоубийство, потому самоубийство это и есть. В чистом виде».

Завершив свое последнее письмо, скульптор взял в плетеной старой корзине, что стояла под скамьей во дворе, крепкую бечевку, предназначенную для укрепления деревянного забора, привязал ее к деревянной балке под потолком в лачуге, встал на табурет, осторожно закрепил петлю, надев ее на шею и замер.