Штрихи к портрету современника, у которого с детства и по сей день я учился и продолжаю учиться жизни

Мы познакомились в 1976 году, начали жить вместе в 1980 году, официально зарегистрировались как муж и жена в 1983 году, многие трудности совместного существования в чиновничьем пространстве нашей бывшей страны отпали.

Таким образом, хотя бы в среднем, можно считать, что добрались до «серебряной» свадьбы. Эти 25 лет были настоящим временем нашего счастья, которое как нечто особенное, выпадающее из рядового контекста жизни отмечали, не таясь от нас, вслух наши знакомые и близкие, не как комплимент, искренне. Да! Это было так! Не только любовь и согласие царили в нашем доме. Мы поддерживали друг друга, и было в чём, жизнь – сложная штука, и для нас обоих это не было банальностью.

Завистники и обиженные судьбой вокруг нас, конечно, были. Чтобы устранить конкурента или просто «насолить» и получить от этого удовольствие, такие «обиженные судьбой» писали анонимки.

Анонимка – это донос, который в то время отождествлялся с общественным долгом, проявлением гражданской честности.

Меня обвинили во всех мыслимых и немыслимых грехах, во всех, кроме воровства, его доказывать надо. Главное обвинение состояло в неблагонадёжности, что доказывать не надо было, и что тогда расценивалось общественными и руководящими инстанциями как государственная измена, и каралось по всей строгости. Поскольку это косвенно затрагивало Сулакову (в то время мы не скрывали наших отношений), ей этот донос показали. Полагаю, что не столько из-за абсурдности всего «букета» обвинений, а ведь партком обязан был реагировать на каждый сигнал, сколько из-за исключительного уважения к ней, этому сигналу «честного гражданина» не дали хода.

Привожу ксерокопию этой анонимки, к счастью, оригинал у меня сохранился. Это подлинный документ эпохи, и её автор тоже мой современник, причём его доля в общем портрете достаточно значительна.

Здесь всё ложь кроме беременности Головиной, которая родила сына Мишу; с ним и его мамой я встречаюсь и дружу уж почти 35 лет, а теперь к ним присоединился чудесный малыш, мой внук Серёжа.

Мы с Любой были разными и обогащались опытом друг друга, становились лучше, мудрее, каждый в своём. Прежде всего, поражала её внимательность и доброта к людям. Она никого не забывала: своих родственников, своих состарившихся руководителей и простых сотрудников, ушедших на пенсию, поддерживала материально и вниманием, никто никогда не оставался без подарка к знаменательному дню. Дарила не «лишь бы», а стоящее и приятное именно для этого человека. Признаюсь, я не сразу стал поступать так же. Однажды я купил мяса и рассказал ей, что накормил бездомную собаку, смотревшую на меня «человеческим» взглядом. Она порадовалась и за собаку, и за меня. Никогда не обходила вниманием нищих, хотя я много раз убеждался сам и убеждал её, что 90 % из них – обманщики. Я понял, что помощь нуждающимся, бедным и убогим нужна не только им, не менее важна она и для того, кто помогает. Сострадание, возникшее в человеке, облагораживает.

Анонимка

Она не посещала церковную службу, но, оказавшись во время наших турпоходов в храме, всегда вспоминала о дорогих ей близких людях и обязательно зажигала свечку. Мне этот ритуал был абсолютно чужд, но я понимал, что в нем она укрепляла себя в преданности и памяти. Я даже думаю, что она молча себе говорила: «Спите спокойно, мои дорогие, я вас помню и никогда не забуду». В этом удивительном чувстве уважения и внимания к людям – самая главная часть Любы. Согласитесь, рядом с таким человеком даже такому рационалисту и атеисту, как я, приходилось становиться лучше.

Среди полиграфистов она пользовалась исключительным уважением. Во время фактической расправы с тогдашним директором института Н.А. Нечипоренко и внедрения на его место карьериста и абсолютно беспринципной бездари Э.И. Белозерова (родственника одного из высших чинов Комиссии советского контроля) была устроена переаттестация всех сотрудников. Всё было предопределено. Л.И. Сулакова была в списке тех, кого не желали оставлять в институте. Члены аттестационной комиссии, включая представителей Госкомитета по печати, были жестко проинструктированы. Ведущих, но не угодных Белозерову сотрудников института одного за другим выводили за штат. Комиссия практически единогласно браковала всех. И вдруг с Л.И Сулаковой вышла осечка, счет: семь – за, семь – против, то есть равенство, по закону в пользу аттестуемого. Несмотря на все, какие только возможно, юридические ухищрения, судорожные попытки Белозерова уволить Л.И. Сулакову не удались. Чиновники, сплошь безусловные конформисты, при тайном голосовании не подчинились указующему персту сверху. Рисковали, но таково было их истинно уважительное отношение к одному из ведущих и авторитетнейших специалистов отрасли.

Интересы своих сотрудников и лаборатории она отстаивала жестко, я так не умел. Сослуживцы, говоря о ней, искали слова, непросто было соответствовать её личности. В.А. Коган, ещё не зная о наших близких отношениях, просветил меня на её счёт: «Сулакова … это такая штучка…». Другой Коган (не В., а Б.) под впечатлением её очередного выступления не смог сдержать эмоции и восхищенно произнес: «Умна баба!».

Но ещё больше она заслуживала уважения за силу духа, которая украсила бы любого мужчину. В раннем детстве, ей только минуло 5 лет, её поразил полиомиелит. Она росла, не давая себе поблажки, была наравне с другими и в играх, и в детских затеях. На больной ноге у неё несколько шрамов – следов операций, на которые она решилась, не уступила болезни. Уже после рождения дочери ходила в турпоходы, зимой – на лыжах. Как тут не вспомнить австралийского писателя Алана Маршалла, который рассказал о своем детстве в замечательной книге «Я умею прыгать через лужи». Люба тоже заставила себя, научилась «прыгать через лужи». Её мужество, сила во всём – поразительны.

В ходе «перестройки» директором института полиграфии стал В.В. Титов. Известный в научных кругах доктор наук, профессор пустился вдогонку за «новым» временем, стараясь заставить всех переключиться на рельсы чистогана. С Любовь Ивановной Сулаковой это не получалось. Он требовал, чтобы зарплата заведующего лабораторией, её зарплата, в несколько раз превышала зарплату сотрудников. Она же руководствовалась «социалистической» справедливостью и себе начисляла зарплату лишь чуть-чуть выше. Он даже ко мне обращался за помощью, просил убедить её в неправильном понимании своего места как заведующей лабораторией, хотя, разойдясь с Белозеровым, я уже не работал в институте. Я был согласен с Титовым, лаборатория была создана Л.И. Сулаковой и успешно функционировала в основном благодаря её знаниям и усилиям. Но Л.И. Сулакова в своём понимании интересов дела и справедливости оказалась несгибаемой. Сотрудники, несмотря на все ухабы перестройки, чувствовали себя за её спиной надёжно, в безопасности, уважали и любили её, не за зарплату, за то, что всегда была с ними Человеком с большой буквы. Титов тоже понял это, хотя и не примирился с этим. Для него, без оглядки вступившего в развивающийся дикий бизнес, она являла собой пример слишком сильной независимой личности, занимающей не принимаемую им позицию. Кстати, его убили, застрелили у входа в подъезд, когда он возвращался домой.

Не удивляйтесь, я сознательно написал «кстати» в продолжение строчки, не с новой строки. Анонимка, приведенная выше, отразила психологию общественной жизни в Советском союзе. А это «кстати» очень точно отражает период его распада, перестройки и наступившее время – «кстати», можно всё что угодно, так между прочим, походя. Ведущие специалисты разрушенного перестройкой института, в их числе и Люба, всерьёз опасались за свою жизнь. До сих пор оставшиеся безымянными участники этого действа, продолжают быть моими современниками, их штрихи могли бы быть в портрете.

Бывало, однако, когда позиция Любы и для меня оказывалась совершенно неприемлемой. С достоинством противостояла кое-кому из своей родни, когда в их разговорах проскальзывали антисемитские настроения, вместе с тем простодушно следовала за изощренными антиизраильскими построениями, искусно закамуфлированными путем подтасовки фактов. Была чувствительна к любым высказываниям, умаляющим достоинство русских, и не могла отказаться от упреков и даже обвинений в адрес «кавказцев» и «всех других», захвативших московские рынки, гостиницы, магазины. Я объяснял, протестовал, негодовал – тщетно. Ей, как и большинству женщин, было присуще ощущение своего, нашего в противопоставлении чужому. Думаю, что такой феномен, мог быть, культурно, а может быть, и эволюционно закреплен в психике хранительниц нашего очага. Мужчинам он не столь обязателен. Чувство своего, которое надо всегда защищать, проявлялось у неё, в первую очередь, в отношении внучки. Стоило мне слегка задеть Нику (так в семье нежно звали Веронику) повелительной интонацией или жестом, как я тут же получал «по носу» сердитым взглядом и словами. Неодинаковость оценок жизненных ситуаций, событий, поступков, прочитанного, увиденного, конечно, присутствовала в нашей жизни, но никогда не приводила даже к малейшему ослаблению ощущения обретенного друг в друге счастья.

Она рассказала мне, как однажды её старая подруга спросила: «А вы часто ругаетесь?» – и, услышав, что никогда, очень удивилась – «Неужели у вас не бывает поводов для ссор?» Люба объяснила ей, что Евгений Давыдович не умеет ругаться и вообще с ним невозможно поссориться. Это, конечно, неверно. Ругаться я умею, но только про себя, и потом, я ругаюсь лишь когда выхожу из себя и только в случае хамства. Ко всему могу относиться спокойно, философски, но хамства не переношу, оно может меня вывести из строя надолго.

Меня поражала её терпимость ко всему, что бы я ни сделал. Купил сдуру что-нибудь совершенно лишнее, принес домой и слышу: «Вот и хорошо, пригодится, пойдет в дело», а не вроде – «Ну зачем ты эту дрянь принёс? Что я с ней буду делать?». Что бы я ни сотворил дома, всё к месту, всё хорошо. И дело не в том, что «умна баба», дело в исключительной уважительности друг к другу. Впрочем, когда я постарел и стал часто забывать что-нибудь сделать, она порой не удерживалась от замечаний, а я сердился. Да, она уставала, и её обижала моя «невнимательность», а я сердился (умею сердиться), дулся на неё, бывало. Но никогда, ни насколечко это не разрушало нашего счастья. В ряде телевизионных передач с упоением рассказывали о «великой» любви «великих» мира сего (И. Тургенев и П. Виардо, Х. Перон и его супруга Э. Перон, С. Дали и его муза и спутница жизни Гала и ещё, и ещё…). Думаю, наша любовь, другая, конечно, но не меньше, и мне приятно считать, что для нас она была единственная и бесконечная.

Мы были одним целым, но не теряли себя друг в друге. Музыка была нашей общей любовью, при этом я меломан-классик, она всеядна, любила эстраду, помнила все песни молодости и с удовольствием их пела. Путешествия нам обоим были необходимы, театр – также обоим, но ей больше, при этом она наслаждалась литературой о театре, об известных артистах, о царственных персонах и их жизни, я ко всему сему практически равнодушен. Последнее время пристрастилась к экскурсиям по памятным местам Москвы и Подмосковья, я ленился. Если куда-то надо идти, она ухитрялась строго оформлять мою внешность. Я сопротивлялся, но уступал и надевал полагающуюся «фешенебельную» рубашку, облачался в костюм, чтобы «комильфо», и превращался в собственный портрет в рамке. Сопротивлялся, но, в конце концов, подчинялся, и получалось, вроде бы, то, что надо. Не допускала, чтобы я куда-нибудь пошел без подарка.

Я гордился ею, она гордилась мною. Пишу, она – первый читатель, придирчивый, критичный и всегда в точку. Без неё, вероятно, я ничего бы не написал. Она была моей хранительницей, жизненной необходимостью. Без неё после перестроечного краха моего института я бы зачах.

При встречах с моими родственниками, при знакомствах с моими давними друзьями она никогда не выглядела приложением к мужу, ни в коей мере, она сразу становилась вровень со всеми, а порой – выделялась, привлекала внимание и как собеседник, и как человек. На Волге под Рыбинском очень серьёзные дамы, старейшины-основательницы идеи летнего отдыха в Коприно никого не приглашали на свой девичник, а её сразу притянули, зазвали, признали за свою. Широтой души она привлекала. Моим приложением ей быть не приходилось. А я однажды был – приехали в Дубну, она помогала типографии ОИЯИ освоить новую полиграфическую технологию, при регистрации в гостинице записали: «мадам Сулакова и её муж…».

В мае 2005 года мы предполагали отметить её 68-летие. Она постепенно приходила в себя после тяжелейшей операции. Если кому-либо потребовалось бы убедиться в природной естественности нашей жизни и безусловном отсутствии вмешательства бога в нашу судьбу, то её пример для этого был бы абсолютен. Никакой бог не мог бы подвергнуть эту женщину таким испытаниям, которые ей пришлось пережить. Кто-кто, а она, моя Люба, ни в малейшей степени не могла заслужить такой кары. В очередной раз она преодолела себя и всё, что только возможно. Мы были снова вместе.

Сейчас 2015 год и я пишу это в прошедшем времени, начал же писать о ней в 2005 году. Вечером 19-го апреля, когда она после двух с половиной месяцев больницы первый день дома сидит на диване, разговаривает по телефону с подругой, а я, заканчивая эти строки о самом дорогом для меня человеке, думал, что ставлю точку.

Горько, но оказалось, что то была лишь запятая. Судьба, которой мы не смогли противостоять, поставила свою точку уже в августе.

Я пробежал по прошедшим годам и подумал: «Что же в ней, моей Любе, было главным?». И понял: главным в ней была удивительная духовная щедрость, подобной которой в других людях я не встречал. Она дарила всем окружающим возможность счастья, а мне – больше четверти века – новую, замечательную жизнь.

Николай Николаевич Семенов

Академик, нобелевский лауреат, директор Института химической физики Академии наук

В тот год Москва река разлилась. У поселка Луцино, что под Звенигородом, вода поднялась метров на 5, может и больше. Когда вода спала, можно было пройти по берегу. Небольшая компания взрослых и детей шла по узкой полоске обнажившегося косогора под заросшей кривыми деревьями и кустарником пятнадцатиметровой кручей правого берега. Кое-где земля, ещё насыщенная влагой, хлюпала под ногами. Дваакадемика Николай Николаевич Семенов и Александр Наумович Фрумкин, как всегда на прогулке, увлеченно беседовали. Дети затеяли какую-то игру и бегали вдоль растянувшейся компании, громко подразнивая друг друга. Все были наполнены солнцем и пряными запахами, сотворенными отступившей водой. Моего младшего сына, Сережу, я нес на плечах, крепко держа его за ноги. Неожиданно Валя, мама Сережи заметила, что на одной ноге у нашего сына нет сандалии.

Н.Н. Семенов

– Ты где потерял сандалику? – спросила Валя.

Он помотал ножкой и сказал:

– Там.

– Где там? – попытались выяснить мы.

– Там.

Я вернулся на несколько шагов назад.

Валя остановилась. Женщины заметили нашу заминку. Поняв в чем дело, посокрушались и решили, что, вряд ли, маленькую сандалику можно найти, прошли-то уже не меньше километра. Семенов и Фрумкин повернулись, ожидая чуть приотставшую компанию. Александр Наумович прикрыл глаза рукой, защищаясь от солнца, Николай Николаевич стал выяснять причину задержки. Узнав о потере, он тут же заявил, что надо искать. Женщины попробовали убедить его в бесполезности поисков, но он повернулся и отправился назад, внимательно оглядывая тропинки. Он приступил к поиску сандалии настолько решительно, что за ним пошли и другие. Я шел метрах в пяти правее Николая Николаевича, казалось, что надо искать ближе к косогору и хотелось самому, первым её обнаружить. Прошли метров двести и вдруг слышу:

– Вот она, – он победно поднял найденную сандалику, подошел и надел её на босую ножку Сережи, по-прежнему сидевшему у меня на плечах. Все обрадовались, можно было снова идти дальше. Александр Наумович ожидал задержавшуюся компанию, отойдя в тень нависавшей над берегом березы, все ещё прикрывая рукой глаза от солнца. На обратном пути, уже поверху, не по берегу, Семенов среди прочих интересных вещей рассказал о маленькой девочке, которая складывала числа с помощью наборного диска телефонного аппарата. При этом он признался, что так и не понял, как это она делает, добавив, что считала она правильно.

Следующий эпизод я уже описал в своих воспоминаниях «Учитель». В нём Н.Н. Семенов предстает достойнейшим человеком. Считаю правильным рассказать об этом еще раз. На банкете по поводу выбора известного физикохимика Я.К. Сыркина в действительные члены академии наук СССР Н.Н. Семенов предложил тост в честь П.И. Зубова, человека по-своему исключительного. Родившийся в неграмотной крестьянской семье он стал доктором химических наук, профессором, ректором Московского химико-технологического института им. М.В. Ломоносова. Семенов пояснил, что, если бы не Зубов, этого банкета, а может быть, и самого Сыркина не было. Суть выступления Семенова состояла в следующем. Сыркин был профессором кафедры физической химии в этом институте. В СССР развертывалась антисемитская кампания, называвшаяся борьбой с космополитизмом. Зубова, в то время ректора института, вызвали в райком партии и предложили уволить профессора Сыркина. Выполнение указаний партии (в данном случае её очень высокой инстанции – районного комитета коммунистической партии г. Москвы) считалось обязательным. Эти указания были больше, чем приказ в армии. Неподчинение райкому грозило не только снятием с занимаемой должности, но и увольнением с невозможностью устроиться на другую работу, а в некоторых случаях и последующим арестом. Этот комментарий я делаю специально для молодых читателей, которым не суждено было познать истинного «счастья» жизни в «социалистическом» государстве.

Зубов спросил, за что он должен уволить Сыркина и услышал: «Ну, например – студенты жалуются на то, что он опаздывает или плохо, непонятно читает лекции и потому они не хотят на них ходить».

– Когда Сыркин читает лекции, я должен заботиться не о том, чтобы они на них ходили, а о том, чтобы они не сбегали с других занятий. Аудитория на его лекциях всегда переполнена, – ответил Зубов.

– Но его надо уволить, – настаивал секретарь райкома. – Что, Вы ничего не можете придумать? Найдите что-нибудь.

– Мне его увольнять не за что! Если вам надо, пришлите мне соответствующее решение, тогда уволю, – проговорил Зубов.

Официально такого решения райком написать не мог, Зубов это отлично понимал и Сыркина не уволил.

Семенов закончил свое пояснение, провозглашая тост за Зубова, и добавил, что Сыркин со всех других должностей был к тому времени уже уволен и ему негде было работать. Если бы Зубов уступил, Сыркин лишился бы последнего источника существования.

Жизнь испытывала людей на честность, принципиальность, справедливость по отношению к другим. Не всем удавалось испытания, предлагаемые жизнью, выдержать. В рассказанном эпизоде Н.Н. Семенов и, конечно, П.И. Зубов испытание выдержали. Достойные люди остаются достойными и в малом, и в большом.

Виктор Иванович Спицын

Академик, директор Института физической химии Академии наук

– А кто у вас на химфаке читает неорганическую химию? – спросил я у своей дочери Ирины, затевая разговор по поводу её планов на будущее.

После некоторой паузы она произнесла:

– Ужасная зануда, Спицын его фамилия, кажется, академик. Невозможно слушать – бухгалтер, перечисляющий статьи расхода, пономарь на паперти.