Штрихи к портрету современника, у которого с детства и по сей день я учился и продолжаю учиться жизни

Он строго соблюдал договоренности и никогда не опаздывал. Если встрече в условленное время что-либо мешало, он сам или Александра Сергеевна Гурылёва (его бессменный секретарь) обязательно заранее об этом предупреждали. К сожалению, сам я несколько раз его подводил. Он никогда меня не попрекал за это. Он ничего не сказал мне и после того, как я вывел из строя батарею аккумуляторов, установленную у него дома в кабинете. Аккумуляторы обеспечивали возможность занятий, когда при угрозе налета на Москву фашистских самолетов выключали электричество. Даже спустя много лет, когда я из самоуверенного знатока правил соединения (+) и (—) источников тока превратился в человека, понимающего ограниченность своей компетенции, деликатность истинного интеллигента не позволяла ему вспоминать об этом неприятном для меня казусе.

П.И. Зубов и А.Н. Фрумкин

Выше я отметил впечатление студентов о «бухгалтерском» стиле лекций академика В.И. Спицына. На мой взгляд, любое выступление должно быть окрашено эмоционально, причем не украшениями вообще, не шутками и анекдотами даже к месту, а эмоциями лектора по отношению к содержанию лекции или доклада. Я слушал Александра Наумовича всего один раз и согласен с мнением многих, и ученых, и студентов, что его лекции выпадали из обычного ряда, это были лекции классика, для думающих, заинтересованных людей, для которых главным является содержание, глубина понимания проблемы, новые идеи. Его лекции требовали от слушателей напряжения, сосредоточенности. Недаром по факультету ходил анекдот о том, как отвечали на вопросы три выдающихся ученых; «И.Е. Тамм начинал объяснять, Л.Д. Ландау говорил: “Раз вы не поняли, вам нечего заниматься наукой”, а Фрумкин недоумевал: “Я не понимаю, как это можно не понять?”».

Исключительная преданность науке и честность для него были обязательны. Хорошо помню, как вначале «открытая» Б.В. Дерягиным «новая тяжелая» вода вызвала у А.Н. Фрумкина интерес. Он предлагал Дерягину, чтобы снять подозрения о связи эффектов «новой тяжелой» с загрязнениями, использовать воду высшей чистоты, которую умели получать в институте электрохимии. Тот считал это излишним. Я спросил Александра Наумовича, что он по этому поводу думает, и услышал:

– Есть два типа ученых. Одни ставят все новые и новые опыты, подтверждающие обнаруженный эффект и правильность его объяснения, довольствуются этим и не хотят ставить опыты, которые могли бы противоречить предложенному объяснению и, тем самым, опровергнуть его. Другие в первую очередь ставят опыты, которые могли бы опровергнуть предлагаемое объяснение с тем, чтобы убедиться – опровергнуть его невозможно и, следовательно, оно верно.

И добавил:

– К сожалению, Дерягин относится к первому.

Он читал, обсуждал и правил статьи сотрудников, но никогда не включал себя в число соавторов, несмотря на их просьбы, если в работе не было его существенного личного вклада. Его ученик Л.И. Кришталик на всю жизнь запомнил фразу, которую произнес Александр Наумович в ответ на его просьбу быть соавтором рассматриваемой работы: «Лев Исаевич, среди многих моих недостатков нет одного – я не подписываю чужие работы». Вспомним директора Института нефтехимического синтеза академика А.В. Топчиева, в библиографии которого насчитывается более 650 работ. Он подписывал все работы сотрудников института, даже не читая их, а зачастую, и не будучи знакомым с их авторами.

П.А. Ребиндер как-то с пафосом произнес:

– Фрумкин, конечно, первый физикохимик в СССР, а может быть, и во всем мире.

Александр Наумович первым физикохимиком считал Н.Н. Семенова, хотя и знал себе цену. Впрочем, просмотрев программу кандидатского экзамена по физической химии, который мне предстояло сдавать, он сказал; «Сейчас я ни за что не сдал бы экзамена по этой программе». Он не лукавил. Просто та глубина, с которой по его мнению следовало знать записанное в этой программе, вообще делала невозможным её освоение на уровне, достигнутом современной наукой. Я сдал экзамен, а после привел слова Фрумкина заведующему кафедрой физической химии в Военной академии химической защиты С.И. Скляренко. Он задумался и что-то пробормотал про себя. Я не расслышал.

Обстоятельность, вернее основательность были характерны для него при решении любого вопроса, организационного, человеческого, не только научного. Когда В.И. Спицын очищал российскую науку от евреев, я, оказавшись в числе других восьми уволенных из Института физической химии, обсуждал ситуацию с Александром Наумовичем. И тут я впервые понял, что мудрые люди вопросы человеческого бытия решают так же, как шахматисты за доской, когда обдумывают сложившуюся позицию. Прежде, чем принять решение и сделать какой-то шаг (беседа с противостоящей стороной, новая аргументация, компромисс, заявление, жалоба, обращение за помощью к третьему сильному и т. д.), вы должны просчитать возможные ответы противостоящей стороны и, соответственно, ваши дальнейшие действия в каждом случае и далее, и далее, и далее. Фрумкин владел этой игрой в жизнь. Он интересовался политикой, хорошо понимал ситуацию в стране, всегда спрашивал, какие политические новости я услышал от своего брата, известного диссидента, Юры Шихановича, рассказывал о своих беседах с главным уполномоченным Комитета госбезопасности по Академии. Тот произвел на него впечатление умного, всё понимающего и не обремененного идеологическими формальностями человека. Интересен в связи с этим эпизод, случившийся после празднования пятидесятилетия профессора В.С. Багоцкого у него дома. Жена Багоцкого и его дочь сочинили поэму о двух Володях (Сергеиче и Ильиче) и их путях в жизни. Сопоставление было, мягко говоря, острым. На следующий день Александр Наумович пригласил Багоцкого к себе в кабинет и спросил: «Не слишком ли рискованным было чтение этой остроумной поэмы?». Багоцкий ответил, что опасаться нечего, были только свои. И тогда Фрумкин рассказал ему анекдот.

«Один честный еврей решил отпраздновать шестидесятилетний юбилей. Он понимал серьезность мероприятия и решил получить одобрение на его проведение у официальной инстанции. В домоуправлении ему сказали, что это очень хорошо, но разрешение не в их компетенции, следует обратиться в Районный Совет. В Райсовете сказали, что все хорошо, но следует обратиться в Городской совет, в Горсовете одобрили мероприятие, но за разрешением рекомендовали обратиться в дом на Площади Дзержинского (на Лубянку). Там его спросили: “А кто будет?” Он ответил: “Будут только свои.” – “А списочек можно?” – “Пожалуйста.” – “Можно”, – сказали они, посмотрев список».

Несмотря на чрезвычайно сложную обстановку ему удалось отстоять Институт электрохимии и утвердить, таким образом, ведущую роль России в этой науке.

Ну, а я? А я попытался в противостоянии со Спицыным сделать несколько шагов-ходов, но проиграл, слишком велик был материальный перевес у него в этой игре.

Памятник А.Н. Фрумкину на Новодевичьем кладбище

Не могу не вспомнить эпизод, поразивший всех во время проводов в последний путь профессора Э.Г. Переваловой, спутницы Фрумкина в конце жизни.

Возле двух устремлённых в небо бронзовых птиц – надгробья Фрумкина, выполненного В. Сидуром – ставили и зажигали свечи. Кто-то упомянул Бога. И вдруг мой сын Сергей произнес: «А Фрумкин верил в Бога». Все повернулись в его сторону: как это, не может быть, никто никогда не замечал в общении с ним религиозности.

И Серёжа рассказал о том, как однажды на даче в Луцино во время завтрака за большим круглым столом Фрумкин интересовался его детскими делами.

Александр Наумович спросил меня:

– Ты дерёшься в школе?

– Нет, это же нехорошо – ответил я.

– А я дрался – сказал он.

– А ты веришь в Бога? – снова спросил он.

– Нет, не верю, его же нет на самом деле.

– А я верю – сказал он.

Все были поражены. Как верил А.Н. Фрумкин в Бога, теперь уже невозможно у него спросить. Иногда утверждают, что И.П. Павлов и А. Эйнштейн верили в Бога. Думаю, что они, выросшие в религиозном духовном пространстве, не могли полностью отказаться от великой идеи Бога. Можно полагать, что их вера в сущности была верой в неподвластность человеку всемогущей природы, которую человек может лишь постигать, и в этом состоит миссия науки и ученых.

Борис Владимирович Дерягин

Академик, заведующий отделом поверхностных явлений Института физической химии Академии наук

Еще во время учебы в военной академии меня чрезвычайно сильно заинтересовала проблема межмолекулярного взаимодействия. Эту проблему академик М.М. Дубинин на лекциях затрагивал, но лишь формально. Многое оставалось неясным. И вот я в Институте физической химии Академии наук знакомлюсь с классическими работами Б.В. Дерягина и с ним самим – праздник. Дерягин – ученый-классик – один из основателей современного учения о поверхностных силах. Мой друг, представитель дерягинской научной школы, физик-теоретик Г.А. Мартынов как-то сказал: «Из десяти идей, которые я предлагаю Дерягину, девять он отвергает сразу без рассмотрения. Впоследствии выясняется, что он во всех девяти случаях оказывался правым. Его научная интуиция удивительна». Ученый-классик Дерягин не терпел, однако, инициативы даже своих слишком выдающихся учеников. Тот же Мартынов, развивая идеи Дерягина, выступил с интересной концепцией устойчивости дисперсных систем. Она была отвергнута мэтром.

Б.В. Дерягин

При этом главный аргумент критики состоял в том, что в предлагаемой концепции не содержится ничего нового, обо всем раньше уже сказано Дерягиным. Я также пострадал от гипертрофированного отношения Дерягина к приоритету в науке. Спустя год после моего доклада у него на коллоквиуме, он неожиданно решил, что идеи, сформулированные в моем докладе, когда-то им уже высказывались. В результате очередная публикация моей работы в Коллоидном журнале, с Дерягиным в качестве главного редактора, была заблокирована.

Был наполнен идеями, подхватывал идеи коллег и часто видел в них свои собственные.

Скромный физикохимик из костромского текстильного института прислал Дерягину свои данные по измерению вязкости и других свойств воды в стеклянных капиллярах. Вода в капиллярах заметно отличалась от обычной воды. Дерягин сразу заключил, что повышенная вязкость и изменение других показателей согласуются с его представлениями об особых свойствах жидкостей в пристенных слоях, они плотнее, так как сжаты силами молекулярного притяжения со стороны стенок капилляра. Плотность этой воды повышена и, следовательно, вода в капиллярах тяжелее. Ещё одна «тяжелая» вода! (До сих пор была известна лишь одна тяжелая вода, в которой атомы водорода замещены его изотопом – дейтерием.) Работа в качестве докторской диссертации имя рек была доложена и бурно обсуждалась на заседании Учёного совета ИФХ. А может быть обнаруженный эффект вызван загрязнениями, и в капиллярах не чистая вода, а раствор? Нет, нет и нет. В лаборатории Дерягина получались всё новые и новые данные, подтверждавшие особые свойства воды в капиллярах. «Дайте нам хотя бы полстакана вашей тяжелой воды» обращались к Дерягину сомневающиеся коллеги физикохимики. «Зачем!?» – отвечал Дерягин. Была подана заявка на открытие, Президиумом академии принято решение об организации нового отдела для изучения этой воды, выделено 36 вакансий!!! Работа закипела. Я чуть было не попал в эту историю.

Фрумкин, интересуясь всем, что происходило в нашем институте в связи с дерягинской тяжелой водой, в беседе со мной сказал: «Всё-таки надо бы разобраться в чём здесь дело. Хорошо, если бы вы взялись за экспериментальную часть, а Чураев за теоретическую, я бы вас поддержал». Николай Владимирович Чураев один из ведущих учёных в области поверхностных явлений, заместитель Дерягина по отделу в ИФХ.

Не случилось. И, как оказалось впоследствии, дело было в загрязнениях, и «тяжелая» дерягинская вода осталась лишь одним из эпизодов в сложной истории развития физико-химической науки.

Что делать, крупный ученый может позволить себе иметь «некоторые» недостатки, и мы ему их прощаем. Напомню приведенные выше слова А.Н. Фрумкина о том, что Дерягин не был склонен проверять свои теоретические построения экспериментами, которые могли бы поставить эти построения под сомнение.

В научной дискуссии он был бескомпромиссен, любые аргументы привлекались, чтобы повергнуть противника и отстоять свою точку зрения. При этом часто с блеском и остроумно. Выступая на Ученом совете в ИФХ по диссертации, вызвавшей у него много вопросов, он сравнил себя с дамой, которой объясняли, как по кабелю, проложенному по дну океана, передают телеграммы из Нью-Йорка в Лондон.

– «Всё ли вы поняли? – спросили её. – Да, – ответила она, – только почему телеграммы выходят из воды сухими?».

– Вот, также и я не понял, в чем же суть вашей работы? – завершил свое убийственное выступление Борис Владимирович.

В одном из рижских кафе мой племянник Саша Рыб-ко оказался свидетелем конфликтного эпизода, в котором Дерягин, услышав антисемитскую выходку одного из официантов по отношению к посетителю за соседним столом, готов был включиться чуть ли не в драку.

Он был яростен и в науке, и в жизни. Не знаю верил ли он в бога, но в траурном прощании с ним важную роль исполнял священник, повязка на голове по лбу, свечи и все прочие полагающиеся религиозные аксессуары.

Борис Давидович Сумм

Заведующий кафедрой коллоидной химии МГУ

Борис Давидович Сумм. Я называл его «Боря», так установилось с тех времён, когда он был совсем молодым, а на кафедре коллоидной химии МГУ у академика П.А. Ребиндера, где я его впервые встретил, всех молодых сотрудников называли по имени. Но настоящее наше знакомство, перешедшее в дружбу, случилось позднее, в 1964 году во время нашей первой заграничной командировки в Германию. Оно могло бы считаться естественным и случайным, но, как это будет ясно из дальнейшего, было уготовано нам судьбой. Так должно было быть, так и произошло.

Б.Д. Сумм

В ту первую и во всех смыслах очень важную заграничную поездку на научную конференцию меня провожала сестра Вера. У самого вагона к ней с уважением обратился Боря Сумм: «Вера Давидовна, здравствуйте!» И тут выяснилось, что он её ученик. Он, ещё будучи студентом, прослушал курс её лекций по металловедению в Московском институте химического машиностроения (МИХМ), сдавал ей экзамены и запомнил её как одного из самых знающих специалистов и уважаемых преподавателей института.

Позднее, когда мы уже подружились, Боря рассказывал мне об отношении к ней его сокурсников. Она была очень красива. Многие студенты, делясь своими впечатлениями, говорили: «Я ничего не успел записать, только смотрел на неё и восхищался её красотой». Действительно, подтверждаю, она отличалась яркой еврейской красотой. Но гораздо важнее то, что она была очень умным и мудрым человеком, обладала настоящим талантом педагога, умела объяснять, буквально вкладывала знание в голову ученика; в мою голову тоже многое вложила. Всё это вместе и привело к тому, как прозвучали на перроне у поезда слова Бори: «Здравствуйте Вера Давидовна!» В результате мы с Борей разместились в одном купе. Таким образом, наше «настоящее» знакомство началось в поезде. Оно продолжилось при размещении в гостиницах, при переездах после Берлина, и в Лейпциге, и в Дрездене, и в Гейдельберге, мы каждый раз оказывались в одном номере. Иногда к нам присоединялся Е.Д. Щукин, возникало нормальное человеческое соответствие. Упоминаю об этом потому, что в последующем взаимоотношения между Борей и моим тезкой высветили важные особенности каждого. Щукин принял кафедру после Ребиндера и, оставив её, никак не мог смириться с необходимостью утраты влияния на её жизнь, стремился по-прежнему быть главным. Сумм принял кафедру после Щукина и, конечно, не мог и не должен был соглашаться с какими-либо проявлениями двоевластия и неизбежными конфликтами в коллективе. Жаль, что эти два выдающихся человека оказались в противостоянии друг к другу. Но об этом к слову. А сейчас снова к нам с Борей.

Мы ходили по улицам городов пешком, впитывали запах от сохранившихся ещё следов немецкого запада, разрушенного, но не уничтоженного. Пергамский алтарь, лебеди в городских прудах, пустынные, мертвые берлинские улицы, грязная Шпрее, Бранденбургские ворота. Помню поразившие нас скульптурные фигуры в латах на крыше здания военного музея в Берлине. У них не было лиц, мощь, но без лица – идеология силы, основы прусского величия.

Вспоминается дрезденский Цвингер и негодование сопровождавшей нас немки безжалостными бомбардировками Дрездена англичанами и американцами, гибелью 30 тысяч мирных жителей, и ответное негодование наших женщин: как это она смеет негодовать.