Что должна делать машина времени?

– Что вы, что вы! – воскликнул Тогмачев. – Дело совсем не в этом. Понимаете, с этим вопросом к нам обратились коллеги, они посчитали, что это может быть связано с солнечной активностью.

Отрадинский кивнул.

– Понимаете? – Тогмачев заглянул в его лицо. – Это обращение поступило более четырех месяцев тому назад, а два месяца назад мы получили сообщение об еще двух очень любопытных тенденциях: экспоненциальном росте температуры в зонах вечной мерзлоты и массовой гибели планктонов.

– Очевидно, – сказал Отрадинский, – это тоже находят следствием повышенной солнечной активности.

Тогмачев несказанно обрадовался догадливости собеседника.

– Вы совершенно правы, профессор, совершенно правы!

– За этим вы тут всех собрали? – недовольно воскликнул Гневашев и встал. – Обсудить вымирание планктонов?

Он имел привычку разговаривать очень громко. Дебольский вздрогнул от испуга и вздохнул.

Отрадинский покачал головой: разумеется, кто, как ни Тогмачев, мог послужить причиной этого утреннего столпотворения в его лаборатории. Гненашев продолжал нервно поглядывать исподлобья на собравшихся, ожидая добиться ответа на поставленный вопрос.

– Что же, по-вашему, это не заслуживает внимания? – разочарованно спросил Дебольский. Голос у него был тихий и хриплый.

– Григорий Александрович, – вступился Отрадинский, – это безусловно заслуживает внимания – но не внимания отделения ядерной физики.

– Вы просто не дослушали меня, профессор Отрадинский, – от переизбытка чувств Тогмачев подскочил на ноги и заметался по лаборатории, как зверь по клетке, – понимаете, мы измерили уровень ультрафиолетового излучения в нескольких точках, подняли архивы, запросили результаты исследований у коллег из городов других широт, мы получили информацию даже из Китая, Африки и Соединенных Штатов: вы не представляете, каких усилий стоило нам собрать все эти данные! Никто не занимается целенаправленно изучением УФ-радиаций. – Тогмачев, наконец, остановился. Он занял место у двери так, чтобы хорошо видеть лица слушателей. – И знаете что?

Тогмачев испытующе посмотрел, почему-то на Мишу. Тот вздернул бровь, недовольный пристальным вниманием к своей персоне. На мгновение он почувствовал себя школьником, не знающим ответа на вопрос учителя.

– Уровень излучения повысился, – предположил Дебольский.

– Извините, не просто повысился, Григорий Александрович, а возрос на восемнадцать процентов за последние двадцать лет!

Тогмачев с ощущением собственного дебюта оглядел присутствующих, но никто из них не выглядел заинтересованным. Он повторил еще раз, делая ударение на каждом слоге:

– Во-сем-над-цать!

– Это очень нехорошо, – произнес Дебольский, нарушив долгое молчание. – Такими темпами… человека буквально выжжет с планеты.

– Если раньше не затопит, – добавил Отрадинский.

– Но если уровень солнечной активности не изменился, почему увеличивается интенсивность излучения? – спросил Гненашев.

– Очень хороший вопрос, Миша, молодец! – Тогмачев стремительно подошел к нему, встал за спиной и положил на плечо руку. – Мы тоже задумались об этом, и вывод получили крайне логичный: если начало процесса остается тем же, а результат его становится иным – все дело в промежуточных потерях!

– Каких потерях? – Гненашев резким движением плеча сбросил его руку и встал. – Каких потерях, если результат возрос?!

– Миша, извините, прошу вас, не придирайтесь к словам. Суть одна: излучения исходит столько же, сколько и прежде, а приходит больше – это означает, что ранее что-то препятствовало проникновению излучения к поверхности планеты. Это озоновый слой, вы слышали про него, и сейчас он истончился настолько, что, извините, солнечное излучение и космическая радиация создают серьезную угрозу для нашей Земли, очень серьезную!

– Почему истончился? – требовательно спросил Миша, наседая на Тогмачева так, что тот даже отшагнул.

– Очень хороший вопрос! – опять сказал профессор, но в этот раз не так уверенно. – Мы исследовали статистику, сравнили влияние различных факторов и взаимодействие различных веществ с озоном, хотя данных у нас было мало, чрезвычайно мало, мы все же осмеливаемся утверждать, что это хлорфторуглероды, понимаете, – Тогмачев неопределенно обвел глазами лабораторию, почавкал и, вперившись взглядом в Гненашева, пояснил: – Понимаете, фреоны, попросту говоря.

Гненашев фыркнул.

– Я знаю, что такое хлорфторуглероды. Пихают, куда ни попадя, – заявил он уверенно. – Снизить выработку. Найти более экологичную замену.

Тогмачев покраснел.

– Поздно, – коротко ответил он.

– Что поздно?

– Поздно сокращать. Над нами такие дыры, что вы представить себе не сможете при всем желании, и даже если вся планета замрет и разом прекратит выбрасывать любые соединения хлора, азота, брома… Понадобятся годы, десятилетия, чтобы озоновый слой восстановился.

– Самим вырабатывать озон и заполнять дыры, – без промедления ответил на это Гненашев, ничуть не смутившись.

– Мы рассматривали и такой вариант. Но в таких масштабах… Это все опять же требует времени.

Тогмачев, начавший свой рассказ с небывалым воодушевлением, вдруг как-то поник.

– Тьфу, – отмахнулся Гненашев, – ну, требует времени, и что с того?

– А то, – сказал профессор с необычной для него резкостью, и его голос сорвался на фальцет, – что раньше, чем восстановится озоновый слой, раньше, чем мы успеем достроить предприятия по массовому производству озона, – мы погибнем все вместе с фауной и флорой или от наводнения, или от повышенного излучения, или от глобальных природных катастроф, или от голода, или, – Тогмачев победоносно оглядел публику, сделав паузу для пущего драматического эффекта, – или от всего вместе взятого. Вот.

Гненашева ответ не удовлетворил. Он злобно зыркнул на Тогмачева и, кажется, приготовился тут же выразить ему все, что думал об озоновом слое, об этих его фреонах, планктонах и наводнениях, но, заметив, что профессор Отрадинский собирается говорить, выдохнул и смиренно присел.

– Александр Сергеевич, – сказал Отрадинский негромко. – Мы оценили текущие проблемы и их последствия. Однако, все, чем может вам помочь наша лаборатория, – взорвать к чертям всю планету сию же минуту, чтобы сделать гибель человечества мгновенной и безболезненной.

Тогмачев вздохнул. Он долго молчал, раздумывая, прежде чем ответить.

– Извините, профессор Отрадинский, поймите меня правильно. Об исследованиях, о которых я вам только что рассказал, не известно ни единой душе за пределами этой лаборатории, ни единой!

– Вы решили сохранить в тайне проблему, которая не имеет решения? Может, это к лучшему. Спокойнее будет, раз ничего не поделать.

– Что значит, не имеет решения? – гневно воскликнул Гненашев, подскочив.

Внимания на него не обратили. Дебольский побледнел, хотя был бледен и без того по своей природе. Праслов покачал головой. Он бы с большим удовлетворением перекрестился и прочел Отче наш. Только нежелание провоцировать Отрадинского на тот укоризненный взгляд, которым он всегда сопровождал подобные действия, остановило его.

Тогмачев подошел, встал прямо напротив Отрадинского и, облокотившись на стол, настойчиво заглянул в его лицо.

– Извините, я вовсе не считаю, профессор Отрадинский, что эта проблема не имеет решения. Более того, я предлагаю вам лично обдумать это.

Отрадинский сдержанно улыбнулся и покачал головой.

– Я уже сказал вам, Александр Сергеевич: моя лаборатория может предложить вам разве что ядерную бомбу, – на секунду задумавшись, он добавил: – Или, впрочем, атомную энергию, если вы найдете ей применение.

– Профессор Отрадинский, вы меня не поняли! – с досадой возразил Тогмачев. – Я обращаюсь не к вашей лаборатории, не к вам в качестве ведущего ее сотрудника, я обращаюсь исключительно к вам как к ученому!

– Как ученый я могу предложить вам не больше, – парировал Отрадинский.

– Я думаю, вы прекрасно понимаете, чего я от вас хочу, – продолжал Тогмачев, не отводя пристального взгляда, но Отрадинский, привыкший к таким его манерам, не смутился. – Любые меры предпринимать сейчас бесполезно, их нужно было принять раньше, гораздо раньше!