Что должна делать машина времени?

– Это, мой друг, называется склонностью к запоздалым суждениям.

– Это называется находчивостью! – Тогмачев гордо выпрямился, задрав подбородок, и сложил перед собой руки.

– Где же тут находчивость? Что вы хотите предложить?

– Я хочу предложить, профессор Отрадинский, использовать ваши исследования в области пространственно-временного континуума, вернуться в прошлое и предотвратить ситуацию, сложившуюся на сегодняшний день!

Гненашев улыбнулся и посмотрел на профессора в ожидании, что тот рассмеется Тогмачеву в лицо. Отрадинский нахмурился.

– А давайте лучше возьмем большую иголку, длинную нитку и зашьем дырки в озоновом слое, как в носках? – произнес он с серьезным выражением лица.

Тогмачев от такого предложения чуть было не раскрыл рот. С выражением крайней степени изумления на своем гладком округлом лице он долго пытался понять: то ли профессор Отрадинский говорит всерьез, то ли шутит, то ли и вовсе от дурных новостей повредился рассудком.

– Извините! Что за бред вы несете? – спросил Тогмачев, не скрывая удивления и негодования.

– Не больший бред, чем вы, – спокойно ответил ему Отрадинский. – Если я правильно понял, вы просите меня соорудить машину времени.

– Вы совершенно правильно поняли. Я прошу об этом, потому что знаю, что вы занимались этой проблемой и даже вполне успешно. Сейчас просто необходимо – необходимо для всего человечества, – чтобы вы вернулись к исследованиям. Мы можем привлечь всех сотрудников Центра, любые лаборатории, мы можем даже привлечь коллег из других научных объединений…

– Это невозможно, – пресек его излияния Отрадинский. – Что вы думаете? Что мы все соберемся вместе и построим машину времени? – он испытующе посмотрел на Тогмачева и продолжил: – Скажите, пожалуйста, как вы себе представляете машину времени? Что должна делать машина времени? Если бы я захотел построить обычную машину, автомобиль, я бы смог это сделать. Я знаю, как работает автомобиль, я знаю, что он должен делать: двигатель вращает колеса, благодаря силе трения в нижней точке колеса ось, вместе со мной, перемещается в пространстве – и вот я получаю результат. А как должна работать машина времени? Должна ли она иметь двигатель? Какой вид энергии он будет давать? А ведь это я еще не начинал говорить о парадоксах!

Энтузиазм Тогмачева заметно угас и спеси поубавилось. Уголки его широкого рта опускались все ниже по мере того, как Отрадинский доказывал неосуществимость его идеи.

– Вы знаете, что я ничего в этом не смыслю, – ответил он погодя. – Но ведь вы-то! Ведь вы наверняка можете что-то придумать, это единственная наша надежда!

– Я бы рекомендовал вам обратиться в иные инстанции. В конце концов, раз уж Земля становится непригодной для жизни, может быть, стоит ее покинуть.

– Технологии развиты недостаточно, недостаточно исследовано космическое пространство, – грустно ответил Тогмачев.

– По крайней мере, космическое пространство – это пространство, а как перемещаться в пространстве – нам известно, чего не скажешь про время. А сейчас, извините: конец света – концом света, а нам нужно работать.

***

Рабочий день прошел быстро, как и всегда. Профессор Отрадинский был из тех, кто увлечен своим делом, и время за работой пролетало для него незаметно. Лаборатория была его настоящим домом. Утром он приходил в Центр с удовольствием и нехотя покидал его вечером.

Отрадинский задержался в лаборатории. Уходил он обыкновенно последним, но не сегодня: он хотел успеть добраться до дома засветло.

Гненашев, обычно уходивший раньше, остался с ним. Они жили близко, но добирались по отдельности, хотя в непогожие дни Отрадинский подвозил его до дома. Уже одеваясь, профессор заметил, что Гненашев его дожидается, и мягко заметил:

– Миша, я сегодня без машины.

– Это ничего, – ответил тот.

Отрадинский понял, что Гненашев хочет поехать с ним и поговорить, и устало вздохнул: он этого не любил. Догадки его подтвердились, когда тот последовал за ним. Он шел, не отставая ни на шаг от профессора, но и разговор, впрочем, не начинал, и только когда они сели в вагон метро, скромно спросил:

– Профессор, неужели и правда нельзя ничего поделать?

– Ты тоже хочешь убедить меня заняться машиной времени? – с натянутой улыбкой ответил Отрадинский.

Гненашев пожал плечами.

– Я скорее поверю в то, что переместиться в прошлое возможно, чем в то, что нельзя никак предотвратить этот… конец света, – сказал он. Отрадинский промолчал, и тогда Гненашев попросил неуверенно: – Расскажите мне о парадоксах.

– Хорошо, – нехотя согласился профессор. – Начнем с того, что путешествия во времени нарушают одну из фундаментальных констант – причинность. Ну, скажем, мы с вами находимся в моменте времени А. Мы отправимся в прошлое, в момент Б и нам удастся уничтожить причины, которые вызвали разрушение озонового слоя. Мы, довольные своим успехом, вернемся в момент времени А, но в уже иной мир. Не будем говорить об эффекте бабочки и о том, что мир, в который мы вернемся может быть совершенно иным.

Итак, опуская эти подробности, мы оказываемся в мире, безопасности которого уже ничто не угрожает. Это означает, что причины, по которой мы отправились в прошлое, больше не существует. Значит, в этом мире в этот момент А мы не отправимся в прошлое, в момент Б, и не предотвратим причину, – профессор внимательно посмотрел на Мишу, чтобы убедиться, что эти рассуждения ему понятны. Гненашев вдохновленно смотрел на него, не отрывая взгляда. – Что же в итоге: предотвратили мы причину или нет? Будет ли разрушен озоновый слой в том мире, где мы окажемся?

Гненашев не ответил на очевидно риторический вопрос. Он выглядел растерянным. Но Отрадинский знал, что тот его слушает, что ему нравится его слушать. Это знание тешило его самолюбие, и он продолжил рассказывать.

– Вот еще: парадокс Полчинского. Бильярдный шар попадает во временной тоннель и перемещается в прошлое. Он сбивает с курса катящуюся к порталу прошлую версию самого себя и предотвращает попадание. Дальнейший ход рассуждений тебе уже понятен. В общем, приведенные мною примеры очень схожи, – чем дольше профессор говорил, тем увлеченнее становился его тон. – Представь еще, что мы все-таки создадим машину времени. Я решу взять чертежи, вернуться в прошлое и передать их самому себе, но на двадцать – тридцать лет моложе. У двадцатилетнего меня будут чертежи, и через двадцать лет я снова вернусь в прошлое и передам молодому себе чертежи – и так по кругу. В итоге: откуда же взялись эти чертежи, кто их сделал? Ведь я их не делал: зачем, если в двадцать лет у меня появились готовые?

Они вышли из вагона. Поток людей вынес их из-под земли под светлое небо.

– Вот, что интересно, Миша, – если путешествия во времени возможны, то где же туристы из будущего?

Гненашев тяжко вздохнул.

– Но больше всего меня волнует вот что, – воодушевленно продолжал рассказывать Отрадинский, – если я создам машину времени, возьму с собой пистолет и перемещусь в прошлое – всего на пять минут назад, и убью раннюю версию себя, что тогда произойдет? Если я уже убит, я не смогу переместиться во времени, это значит, что все-таки я себя не убил. Если я жив, я могу переместиться в прошлое и себя убить. В конце концов, если я убью прошлую версию себя, что случится со мной настоящим в этот момент – быть может, я исчезну? Но куда же я денусь, в конце концов?

– Зачем же вам в прошлом убивать себя? – неожиданно удивленно спросил Гненашев.

– Незачем, но в теории я могу это сделать, – невозмутимо ответил Отрадинский. – Или, быть может, не могу – уж слишком это противоречит логике. Если же не могу, что должно мне помешать?

Гненашев неопределенно хмыкнул. Еще некоторое время они шли рядом молча, а затем их пути должны были разойтись. Прежде чем расстаться, Гненашев вдруг оживленно произнес:

– Если судить по тому, как много и живо вы об этом рассуждаете, можно предположить, что вы нередко размышляете о перемещениях во времени. Готов поспорить, вы знаете не только парадоксы, но и гипотетические их решения. А если у парадокса есть решение, то это вовсе и не парадокс. Профессор, может быть, все-таки можно что-нибудь придумать?

Глава 3

Рабочий день в Центре начинался рано, поэтому лишь только край неба осветился еще не взошедшим солнцем, в разных уголках города начали просыпаться его сотрудники.

Отрадинский, привыкший вставать каждый день в одно и то же время, проснулся без будильника. Жена и сын ещё спали. Первым делом он открыл шторы и ласковый утренний свет заполонил кухню. Смолол кофе в ручной кофемолке, засыпал его в турку с водой и оставил на плите. Пока он умылся, побрился – напиток дошел до кипения в первый раз. Помешал. Пока оделся – во второй раз и был готов. Привычный, необходимый запах наполнил кухню. Ровно пятнадцать минут ушло на то, чтобы выпить кофе, горький, терпкий, с винной кислинкой, и прочитать между тем ровно пятнадцать страниц книги.

Он накинул пальто и вышел. Воздух был легким, немного влажным, пах сырой землей. Щебетали птицы. Прежде чем сесть в машину, Отрадинский выбрался из двора. Только он вышел на улицу, как услышал крики чаек и тихое журчание реки. Под ним простирался пологий, уже покрытый молодой изумрудной травой склон, ниже – почти пустая набережная, вымощенная камнем. Вода стояла так высоко, что касалась кончиков ветвей растущей у реки плакучей ивы. Все вокруг казалось таким умиротворяющим, что Отрадинский не несколько минут замер в наслаждении. У него было достаточно времени для таких приятных мелочей.

По набережной шла широким шагом немолодая, худенькая, легко одетая женщина. С противоположного берега донесся колокольный звон. Тотчас женщина остановилась. Она поглядела в сторону церкви, три раза с чувством перекрестилась, замерла и не шевелилась до тех пор, пока звон не стих.

Женщина напомнила Отрадинскому мать. Нахлынули воспоминания о детстве, что происходило с ним крайне редко, поскольку ностальгировать он не любил и к занятию этому относился с осуждением.

Его семья жила в частном доме с небольшим участком, недалеко от реки. Утром часто мать водила его на берег – совсем не такой, как здесь: дикий, заросший такой высокой травой, что маленький Андрей мог в ней спрятаться. В густых кустарниках весело прыгали и пели пичужки, а в некоторых местах в глиняном берегу гнездились ласточки. На самом рассвете можно было услышать ласковое пение соловья.

В шесть утра звонили колокола местного монастыря. Его мать, глядя в небо, отдаваясь всецело величественному звуку, так же чувственно молилась, а через пару лет, десятилетним ребенком, здесь так же чувственно молился он сам, сбегая из дому, пока отец еще спал. Он молился о том, чтобы выздоровела мать. Молился остервенело, горячо.

Отец ему твердил, что пользы это не принесет, но Андрей не верил, и каждый день бегал на берег, и просил Бога вылечить маму. Мама все не выздоравливала, и мальчик, приходя утром к реке, стал кричать со всей мочи, уверенный, что если он будет кричать достаточно громко, то Бог его услышит. Он падал на колени, и плакал, и кричал. Через несколько дней он сорвал голос, а мать умерла, и больше Отрадинский никогда не приходил на берег и никогда не молился, а через неделю отец убрал из дому иконы.

Отрадинский вернулся и сел в машину. Повернул ключ, нажал на педаль, мягко зашумел мотор и автомобиль тронулся.

Невольно мысли коснулись принесенной Тогмачевым новости. Отрадинский вдруг ясно осознал, что просто-напросто не верит в конец света. Разве может произойти что-то настолько зловещее, глобальное, уничтожающее в этом мире? И ведь ничто не предвещает. Быть может, та женщина на набережной молилась о здоровье и счастье, а между тем солнце, торжественно золотящее купола церкви, должно было сжечь весь их мир.