Оценить:
 Рейтинг: 0

История нравов. Буржуазный век

Год написания книги
2018
Теги
1 2 3 4 5 ... 8 >>
На страницу:
1 из 8
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
История нравов. Буржуазный век
Эдуард Фукс

Современник зарождения буржуазной морали, немецкий ученый и журналист Эдуард Фукс анализирует стремительно меняющиеся нравы общества на рубеже XIX-ХХ веков, приходя к пусть несколько наивным, на сегодняшний взгляд, но по-настоящему революционным выводам.

Эдуард Фукс

История нравов. Буржуазный век

© Оформление. ООО «Издательство «Пальмира», АО «Т8 Издательские Технологии», 2017

Вступление

Буржуазным веком называется век современного капитализма, выстраивающегося на возникшей в XVIII столетии экономической системе товарного производства. А современный капитализм, в свою очередь, – это наиболее грандиозное развитие института частной собственности, обусловливающего всю нашу общественную и политическую культуру. Соответствующие этим новым экономическим условиям политические и социальные формы возникли в Англии в эпоху революции 1648 года, завершившейся лишь в 1688 году, а на Европейском континенте – в эпоху Великой французской революции. Оба этих грандиозных переворота сокрушили те государственные и общественные образования, которые были преградой для нового исторически необходимого способа производства, и создали взамен те политические и социальные формы, в которых новый экономический принцип нуждался, как в предпосылках и в рамке для своего успешного развития.

В силу этих своих последствий революции 1648 и 1789 годов носили не только местный английский или французский характер – они были «революциями общеевропейского стиля». Они дали европейскому человечеству совершенно новую внешность, новый вид. «Они были не победой определенного общественного класса над старым политическим порядком, а провозглашением политического порядка для новых европейских обществ. Правда, победила буржуазия, но ее победа была тогда равносильна победе нового общественного порядка, победой буржуазной собственности над феодальной, национальности над провинциальной обособленностью, конкуренции над цехами, дробления над майоратом, власти собственника земли над властью земли над собственником, просвещения над героической ленью, буржуазного права над средневековыми привилегиями» («Новая рейнская газета» от 15 декабря 1848 года).

Этот переворот уничтожил или совершенно пересоздал прежние классы, из которых состояло общество. Вместе с тем с течением времени возникали новые классы с совершенно новыми потребностями, сыгравшие также известную роль в историческом процессе. Все общественное бытие получило таким образом постепенно совершенно новую физиономию. А так как каждому новому периоду общественного бытия соответствует и новая половая мораль, то с этого момента начинается и новая эпоха половой нравственности: возникли и воцарились совершенно новые законы публичной и частной нравственности.

Эпоха абсолютизма провозгласила открыто перед лицом всего мира как свой высший закон культ необузданной и утонченной чувственности. Эта мужественная откровенность, однако, вовсе не была доказательством, что тогда господствовали более свободные и широкие взгляды на половые отношения, чем, скажем, в настоящее время, нет, эта откровенность была только циническим проявлением неограниченности абсолютизма. Господствующие классы XVIII века, придворная аристократия и крупная финансовая буржуазия, еще не стояли лицом к лицу со способными на борьбу другими классами, критика которых могла бы стать опасной для их господства. Вот почему они имели возможность всецело отдаваться во власть своих инстинктов и провозгласить высшим смыслом бытия разнузданный культ этих инстинктов.

В эпоху буржуазной культуры, сменившую абсолютизм, взаимные отношения господства и подчинения совершенно изменились между отдельными классами. Средние и низшие классы стали во всех странах таким фактором, который своей критикой так или иначе влиял на общественную жизнь. Вот почему с этого именно момента законы общественной нравственности должны были получить совсем новую формулировку. Впрочем, не только по этой причине, но и потому, что содержание жизни и потребности нового времени стали совершенно иными.

Буржуазное государство возвело повсюду, где оно осуществилось, подданного из состояния крепостного в степень гражданина, дало ему права, провозгласило равноправие. С боевым кличем «Свобода, равенство и братство» ринулось третье сословие в борьбу с феодализмом, и битва эта увенчалась рядом бессмертных побед. Буржуазное государство свело и женщину с пьедестала, на котором она в продолжение почти полутораста лет стояла в позе официально признанной высшей богини. И это было для нее не унижением, а, напротив, возвышением. Впервые, начиная со Средних веков, женщина стала человеком. Из рабыни, лишенной права иметь свои суждения, из простого орудия наслаждения она все более превращалась в товарища и подругу мужчины. Единственным нравственно допустимым базисом брака во всех классах и всеми классами была признана индивидуальная половая любовь. Связующим людей звеном должна была стать солидарность. Высочайшие психические и физические цели ставились отныне идеалу человеческой красоты. Все формы и ценности жизни, искусство, философия, право, язык, наука – все подвергалось критике и поправкам буржуазного века.

Современное буржуазное государство хотело быть венцом всего предыдущего развития семьи, государства и общества, постройкой, отмеченной в худшем случае лишь некоторыми эстетическими недостатками. Вот почему оно стремилось также и к тому, чтобы сойти за осуществление «истинного нравственного миропорядка». Оно хотело быть конкретным воплощением этой идеи.

Не подлежит никакому сомнению, что уже одно это стремление внесло в европейскую историю огромный запас нравственных мотивов и что эти последние привели с течением времени к такому физическому и духовному возвышению народов, которого даже и отдаленно не достигала ни одна из прежних форм общественного развития. Многие политические и социальные идеалы, ранее бывшие не более как смелыми грезами отважных утопистов, стали осязательной действительностью уже по одному тому, что они стали и остаются знаменем в борьбе миллионов вдохновенных борцов. В области науки и искусства каждый день приносит с собой все новые и все более смелые создания. Во всех сферах духовной жизни царит беспрерывная революция, Revolution in Permanenz.

То же самое приложимо и к преобразованию половой морали и всех связанных с ней областей. И хотя это новое положение вещей нельзя сравнить с победой дня над ночью – все же многообещающая заря поднялась над всем культурным человечеством.

И однако, мы должны оговориться.

Все эти черты, которые могли бы в своей совокупности образовать понятие истинного нравственного миропорядка, – в лучшем случае лишь идеология буржуазного государства, только его искусственный рефлекс, а не его подлинная сущность. Все это только ореол, которым оно окружило свою собственную голову в майские дни, когда новая эра железной поступью ступала по земле, все революционизируя, сокрушая старые формы, наполняя их новым содержанием, когда буржуазное государство – что не подлежит спору – искренно верило, что именно оно – идеальное осуществление всех этих идей. Реальное содержание этой идеологии, однако, очень скоро и безжалостно разбилось о принципиальную несовместимость идеи с практическим базисом эпохи, последней и высшей целью которой было и есть повышение прибыли, это присущий капиталистическому товарному производству основной закон.

Идеалы буржуазного века не могли осуществиться, стать действительностью потому, что освобождение человека – не самоцель для буржуазного государства, а только средство для достижения цели. Человек, как представитель массы, должен был получить свободу, потому что только таким путем можно было заручиться теми силами и рабочими руками, в которых новый экономический принцип все более нуждался для завоевания мира. Все официальные идеалы буржуазного государства должны были поэтому подвергнуться поправкам именно в интересах этой решающей и высшей потребности капиталистического общества. Чем решительнее совершалось это исправление во имя кошелька и власти буржуазии, чем ярче оно противоречило поднятому знамени, чем глубже была пропасть между истинным содержанием вещей и идеологической драпировкой, тем упорнее цеплялась буржуазия за эту последнюю. Она не только хотела быть и остаться высшим осуществлением нравственного порядка, дальше которого идти некуда. Она должна была так поступить: ибо если бы она отреклась от своей идеи, то это было бы равносильно смертному приговору, произнесенному ею же над собою. А на такой шаг способен общественный класс только в том случае, если прошел все возможные стадии развития и в дверь его стучится банкротство.

Самое разительное противоречие между действительностью и видимостью, какое только знает история, – таково конечное последствие этой эволюции и вместе с тем характерная сущность современного буржуазного общества. Единственным средством затушевать истинное положение вещей было лицемерие. Только оно могло скрыть зияющее противоречие между действительностью и идеалом. Черта, отличавшая раньше всегда только отдельные слои общества, стала в эпоху господства буржуазии всеобщей. Место действительности заняла видимость. Был провозглашен диктаторский закон: ты должен казаться нравственным при любых условиях, во что бы то ни стало. В области половой морали возникло, как половая идеология, моральное лицемерие, и оно порой доходило до бесстыднейшего ханжества. Почетом и уважением пользуется тот, кто умеет сохранить эту видимость даже в самых неблагоприятных обстоятельствах. А тот, кто при всей своей личной порядочности пренебрегает видимостью, подвергается опале.

Такова буржуазная мораль в ее поперечном, а не продольном разрезе – последний состоит в постоянных зигзагах этой эволюции.

Осветить половую жизнь и ее отражение в идеологии в разных классах в век господства буржуазии – такова рамка и таково содержание этого тома.

Относящийся сюда документальный материал неисчерпаемо богат и бесконечно многообразнее того, которым историк мог пользоваться для выяснения и для иллюстрации половых нравов предыдущих эпох. Так как в настоящее время каждый класс ведет самостоятельное политическое существование, то каждый класс выражает по-своему свои взгляды и требования относительно половой нравственности. Каждый класс пользуется к тому же почти одинаковой возможностью выражать эти свои взгляды и требования, причем первым и главным средством служит периодическая печать. Газета всюду заняла место так называемого летучего листка. Картина также очень скоро и притом удивительно удачно стала составной частью газеты, сначала в виде самостоятельного приложения, потом как комментарий, дополнение и иллюстрация к тексту. В конце концов картина сделалась во многих случаях важнее текста, исполнявшего лишь роль ориентирующего прибавления.

Влияние газеты, как иллюстрированной, так и состоящей из одного только текста, огромно ввиду ее периодического характера. Отдельная личность получает теперь не только случайные и поверхностные сведения о важнейших событиях и об общем положении общественной и частной жизни индивидуумов, классов и народов, которыми в дни «летучего листка» должны были довольствоваться массы, – нет, теперь все могут рассчитывать на самую детальную информацию при помощи как иллюстрации, так и текста.

Эта широко поставленная информация, это влияние на массы были в значительной степени обусловлены фотографией, облегчавшей, начиная с 60-х годов XIX века, работу рисовальщикам и художникам. Фотография не только расширила до последних пределов сферу подлежащих воспроизведению предметов, но и повысила документальную точность картины, и притом всех картин. Даже художник мог теперь черпать материал для изображения невиданных им предметов уже не в своем воображении, как он это делал раньше очень часто и без всякого стеснения, – фотография давала ему в огромном большинстве случаев необходимые сведения. Да и не мог он теперь поступать так, как прежде, так как фотографические снимки все чаще появлялись на рынке, облегчая публике возможность контроля.

Если, таким образом, сократилась область представлений, почерпнутых из воображения, если ценность этих последних значительно понизилась, то наши пластические представления о предметах стали, несомненно, более точными и более содержательными. А с тех пор как были изобретены открытки, картина заняла вообще господствующее положение. Взоры наши падают ежеминутно на картины, и мы не в состоянии от них бежать. Если бы мы даже стали игнорировать иллюстрированные газеты и открытки, то все же остался бы плакат, иллюстрированная реклама, преследующая нас на всех предметах обихода, чтобы навязать нам свое мнение – и свою мораль.

Последнее также очень важно. Ибо все: газета, картина, открытка, плакат, фотография, предметы обихода – становится в очень значительной степени носителем, посредником, а часто и прямо пропагандистом определенных половых взглядов. И потому все они без исключения – важные документы для характеристики нравов нашего века.

Дать правильное представление о росте богатства этого документального материала было бы одной из главных задач иллюстративной части этого третьего тома. Придется, однако, ограничиться более скромной задачей и составить хотя бы приблизительное о нем представление. Благодаря своему крупнокапиталистическому размаху буржуазный век разбивается на миллионы отражений, и нет никакой возможности уловить их хотя бы отчасти: так точно многообразие жизни и ее проблем может быть охвачено отдельной личностью только в отдельных проявлениях, а не в совокупности. Поднять избранную частицу общей картины на высоту характеристического описания, воссоздать магистральную линию частнокапиталистической культуры – вот отныне то, что еще может сделать отдельный историк.

1. Буржуазный век

Восшествие буржуазии

Идея и действительность

Нравственное лицемерие

Развитие торговли вывело европейское человечество из мрака Средних веков на высоту Ренессанса. Переход от мануфактуры к машинно-фабричному производству в XVIII веке упразднил, в свою очередь, абсолютизм и поставил на его место современное буржуазное общество.

Юный гигант нового способа производства должен был иметь свободу беспрепятственного движения, чтобы развить без остатка свои силы. Он нуждался в таких государственных и общественных формах, которые были бы приспособлены к нему, которые не только не задерживали бы его тенденцию наивозможно большего развития, но всячески способствовали бы ей… В рамках абсолютистского государства эти возможности были ограничены, а в конце XVIII века они оказались и совсем исчерпанными.

Абсолютистское государство не могло больше существовать. Буржуазия, носительница нового способа производства, должна была добиться того, чтобы государство служило исключительно ее интересам, то есть интересам капитала. В форме представительного государства буржуазия завоевала и создала для себя такой политический строй, который более всякого другого соответствовал ее политическому и социальному господству.

Переход от мануфактурного производства к машинно-фабричному, относящийся ко второй половине XVIII века, был, разумеется, не случайностью, а логическим и исторически неизбежным последствием всей эволюции. Развитие техники, изобретение машин, введение пара как двигательной силы не могут считаться конечными и решающими причинами происшедшего переворота – нет, это развитие техники само было лишь результатом вновь назревших потребностей.

Истинные причины экономического переворота лежат гораздо глубже и восходят к более отдаленному времени, а именно к эпохе великих открытий. Открытие новых торговых путей в XV и XVI веках не только привело к накоплению больших богатств в среде купечества – оно быстро и во все возраставшем размере расширило рынок для промышленности тех стран, которые вели морскую торговлю. Сначала для Испании, Голландии и Англии, потом главным образом для Англии, все более становившейся царицей морей. Удовлетворить эти быстро растущие потребности рынка ремеслу оказалось под конец не по плечу. Массовый сбыт предполагал массовое производство.

Вторая половина XVIII века знаменует собой этот поворотный пункт в истории. А эта потребность в массовом производстве сказалась, естественно, прежде всего на производстве таких предметов, которые и раньше изготавливались в особо большом количестве для рынка и даже тогда составляли важнейший предмет торговли, а именно на ткацкой промышленности. В этой отрасли особенно рано обнаружилось, что ремесленники отстают от потребностей рынка. Как известно, первым проявило свою несостоятельность патриархальное веретено. Из-за все возраставшего производства в середине XVIII века оказалось, что «для всех имевшихся в наличии веретен уже недостаточно пряжи, так как один ткач мог привести в движение шесть или восемь веретен. Каждый станок часто и подолгу бездействовал, так как не было нужной пряжи».

Главнейшей потребностью времени стало, таким образом, устройство машины, которая «пряла бы без помощи пальцев» и столько пряжи, сколько нужно станку, чтобы беспрерывно находиться в работе. Так обозначилась главнейшая техническая проблема эпохи. Проблему эту решило изобретение прядильной машины, знаменитой Jenny mule. Она была изобретена и усовершенствована почти исключительно ткачами, которые особенно остро ощущали эту потребность. Брадобрей Аркрайт, которому история необоснованно приписала главную честь этого изобретения, был на самом деле только первым его бессовестным эксплуататором.

Аналогичные потребности вызвали изобретение и усовершенствование паровой машины. В интересах все большего повышения работоспособности прядильной машины она обслуживалась сначала руками, потом лошадьми, наконец, водой, мельничными колесами. Производитель был теперь прикован к определенному месту. Насущнейшая же потребность фабриканта заключалась в возможности производить товар везде, и прежде всего там, где он мог найти самые дешевые «руки» для обслуживания машин и где он не зависел бы от отдельного рабочего. Такую возможность он мог найти тогда только в городе. Изобретенная Джеймсом Уаттом паровая машина и позволяла ставить где угодно механическое веретено, а потом и механический станок, о которых одних только и шла речь.

Так началась та огромная промышленная революция, которая шаг за шагом втягивала в свой круговорот все продукты и все потребности и которая продолжается еще и поныне. Ее успехи становились все более крупными и грандиозными. Она в конце концов совершенно упразднила в области техники слово «невозможно». Во всеоружии техники буржуазия, распоряжавшаяся этими силами, совершила такие подвиги, в сравнении с которыми все сделанное раньше человечеством, даже самое крупное, кажется детской игрушкой. «Буржуазия создала совершенно иные чудеса, чем египетские пирамиды, римские акведуки и готические соборы. Она предприняла совершенно иные движения, чем переселение народов или Крестовые походы».

А совершить все эти подвиги при помощи техники современная буржуазия сумела только потому, что массовое Производство, крупное производство значат не что иное, как гигантскую прибыль, – прибыль в дотоле неизвестных размерах, прибыль, постоянно повторяющуюся и постоянно повышающуюся. Как уже упомянуто во вступлении, вместе с машинным способом производства родился современный капитализм, не знающий пределов для своего колоссального развития. Если деньги представляют собой самый революционный фактор, когда-либо выступавший в истории, – ибо родившийся вместе с ними закон неустанного обмена равносилен принципу беспрерывного движения, а следовательно, и беспрерывной революции, – то современный капитализм есть наиболее грандиозное развитие этого фактора. Другими словами: только в рамках современного капитализма обнаруживается в полном объеме революционизирующее влияние денег. А последствия этого касаются всех элементов, всех сторон жизни. Давно уже нет больше ни единой области мысли, ни единой области жизни, которые не были бы пропитаны потребностями капитализма, которые не находились бы под его властным влиянием: все проявления физического и духовного бытия ныне – его создания.

Так как современное буржуазное государство – это не более чем политическое выражение победы новой формы производства во всех областях товарного хозяйства, то каждое отдельное государство переходило к так называемой конституционной форме правления по мере того, как оно достигало высот экономического развития.

Во главе шла Англия. Иначе и быть не могло. Здесь вся историческая ситуация ранее, чем в других странах, сделала возможным воцарение нового способа производства. По этой только причине здесь и вспыхнула раньше, чем где бы то ни было, буржуазная революция, то есть такая революция, в которой буржуазные интересы торжествовали победу над интересами абсолютизма.

Благодаря своему удобному географическому положению Лондон сделался первым естественным центром мировой торгов ли. Вот почему здесь раньше, чем где бы то ни было, сосредоточилось наибольшее количество крупных купцов и вот почему здесь раньше, чем где бы то ни было, сложились благоприятные для развития крупной индустрии условия. К этому надо еще присоединить завоевание в XVIII веке Индии, облегченное Англии ее ролью властительницы морей, завоевание, открывшее новый большой рынок. Беззастенчивая эксплуатация Индии – в этом прежде всего, и притом в продолжение многих десятилетий, заключалось ее «приобщение» к культуре – дала английской промышленности такой мощный толчок развития, какого не удостоилась никакая другая нация. Баснословнейшие богатства притекали беспрерывно из Индии в Англию, и так как необходимо было эти богатства выгодно «пристроить», то они и дали возможность индустрии, вызванной к жизни всеобщей потребностью в массовом производстве, расширить и усилить свою деятельность в самых крупных размерах.

Все эти причины объясняют нам, почему в Англии раньше и крепче сформировалось буржуазное государство. Они же объясняют и тот факт, что здесь впервые определилась типическая физиономия буржуазии, как физическая и моральная, так и интеллектуальная.

За Англией последовала Франция. Как уже упомянуто во вступлении, она присоединилась в конце XVIII века к хороводу, открытому Англией, и провозгласила начало буржуазной эры на континенте. Ради точности необходимо, впрочем, заметить, что французская революция разразилась вовсе не 14 июля 1789 года, а началась полстолетием раньше и с той поры царила in Permanenz: революция 1789 года была только акушеркой при рождении нового порядка – роль, которую всегда исполняет насилие. Необходимо поэтому сказать так: если буржуазное государство и родилось на континенте в 1789 году, оно было создано не одной только революцией.

Во Франции так же, как в Англии, существовали некоторые благоприятные для развития нового способа производства условия. Наряду с Лондоном Париж был вторым естественным центром мировой торговли. Так возникло и здесь очень богатое купеческое сословие, которому постоянная потребность абсолютизма в деньгах доставляла все новые и все более крупные доходы. С другой стороны, французская индустрия извлекала огромную прибыль из абсолютизма, а именно из колоссального сбыта всевозможных предметов роскоши, в которых господствующие классы нуждались для своей пышной, посвященной наслаждению жизни. Достаточно вспомнить, что многие дамы придворного общества имели сотни роскошных платьев, а Мария-Антуанетта и того больше. Необходимо иметь в виду, что парижская шелковая индустрия и парижские портные были в продолжение целого столетия поставщиками всего европейского придворного общества. Из французских фабрик и мастерских ежегодно отправлялись одному только русскому двору тысячи кусков французского шелка и столько же готовых платьев. После смерти императрицы Елизаветы в ее гардеробе нашлось более 15 тысяч роскошных костюмов, выписанных из Парижа. Поэтому почти вся тогдашняя индустрия изготовляла предметы роскоши.

Раннее возникновение в Англии и Франции центральной власти представляло также своеобразное преимущество для быстрого подъема их промышленности. Это обстоятельство давало, с одной стороны, капиталу возможность пышно развиваться в собственной стране, а с другой – оно служило ему надежной охраной в международных предприятиях, охраной, возбуждавшей дух предприимчивости, так как позволяло рисковать.

Всех этих условий не было в Германии. Германия поэтому встала на путь капиталистического развития позже Англии и Франции. Ей пришлось на шестьдесят лет дольше ступать по удушливому и вонючему болоту открытого и замаскированного абсолютизма. Нет поэтому ничего более неверного и глупого, как частое в устах благонамеренных историков утверждение: только потому, что Франция находилась в более глубоком упадке, чем Германия, там вспыхнула революция уже в XVIII веке. На самом деле имело место как раз обратное. «Немецкий народ, в массе своей со времен Тридцатилетней войны истощенный и разбитый, до мозга костей изнуренный ужаснейшим деспотизмом, не имел сил для революционного подъема, позволившего французской буржуазии покончить с феодально-абсолютистским режимом». Так все обстояло в действительности.

Происходили революции, правда, и в Германии, но только в воздушных сферах фантазии, в области философии и поэзии, и только во сне люди дерзали быть свободными. Сидя за письменным столом в Вене или в скромной комнате в Веймаре, – не в крупном даже городе! – грезил Шиллер о гражданской свободе Германии. Это была простая мечта философа и писателя, которая очень скоро и разбилась о несомненно логическую, хотя и отнюдь не эстетическую действительность.
1 2 3 4 5 ... 8 >>
На страницу:
1 из 8