Пристанище пилигримов

В ту страшную ночь я вышел из подъезда с чёрным пакетом в руках. Потом я долго пытался поджечь свою одежду, но она почему-то не горела, не схватывалась пламенем, а только лишь дымила, источая при этом прогорклый запах тлеющей плоти. Мои шмотки, наверно, были насквозь пропитаны кровью и потом.

Густой белый дым вертикально уходил в звёздное небо. В проёме между высотками опочила жёлтая слегка обглоданная луна. Я закурил и терпеливо ждал, когда огонь подхватит и унесёт эту зловонную кучу. И вот наконец подул слабый ветерок – появились языки пламени, но кроссовки всё равно отказывались гореть, потому что «adidas» в огне не горит и в воде не тонет, – удивительное немецкое качество.

Когда я вернулся домой, она по-прежнему спала, дёргаясь всем телом и всхлипывая во сне как ребёнок. Я тихонько залез под одеяло и начал устраиваться поудобнее. Вдруг она резко перевернулась на другой бок и положила на меня ногу – я затаил дыхание.

– Мурррр, – промурлыкала она, не открывая глаз. – Ты что… с шашлыков приехал?

– С чего ты взяла? – спросил я сдавленным от волнения голосом.

– От тебя костром пахнет, – ответила она. – Предатель… без меня жрёшь шашлыки… хоть бы кусочек… – И она опять ушла в тёмные воды своего подсознания, а я ещё долго лежал на спине и гладил её упругую ляжку.

В 2000 году я работал «ведущим инженером автоматизированных систем управления технологическими процессами в отделе разработки программного обеспечения колёсо-бандажного цеха нижнетагильского металлургического комбината» – так написано в моей трудовой книжке.

Параллельно основной работе я занимался бизнесом, но в данном контексте это выражение является риторической фигурой, потому что в конце 90-х под этим могло подразумеваться всё что угодно: торговля оружием и наркотиками, реализация краденных автозапчастей, сбыт фальшивых банковских билетов, махинации с ценными бумагами, работа по долговым распискам, что на самом деле – в рамках закона – являлось тривиальным вымогательством, включающим в себя и похищение людей, и нанесение тяжких телесных повреждений, и вторжение в личную жизнь с использованием прослушивающих устройств, и шантаж, и угрозы, и прочие противозаконные действия. К этому набору тяжёлых уголовных статей я добавлял ещё и мелкие правонарушения, такие как уклонение от налогов, подделка документов, присвоение власти, и ко всему прочему иногда приходилось брать то что плохо лежит, – глаза, понимаешь, мозолит какая-нибудь бухта с медным кабелем или груда стальных труб, оставленная коммунальщиками под открытым небом.

В те годы мы не гнушались ничем. Воровать было не предосудительно, и это никак не могло испортить твою репутации, а напротив – придавало твоему образу некий романтический ореол. За твоей спиной шептались: «Этот парень мутит тёмные делишки и всё ещё на свободе». Но сколько верёвочке не виться – посидеть всё-таки пришлось, на заре моей шальной молодости, и это был целый букет статей уголовного кодекса, этакий джентльменский набор рэкетира: ч.3 ст. 148, ч.3 ст. 147, ч.1 ст. 218, ч.2 ст. 194, ч.2 ст. 196.

В тюрьме я просидел недолго, но с большой пользой для себя: во-первых, я выучил от корки до корки уголовный кодекс с комментариями в качестве реальных уголовных дел, во-вторых, я повстречал в этой академии криминальных наук множество одарённых людей и у каждого чему-то научился, в-третьих (что является самым главным), я понял в тюрьме основное правило жизни, которое работает на всех уровнях человеческого общества: не верь, не бойся, не проси. Аминь!

Были у меня и мелкие страстишки, которые подъедали мою природную силушку, а так же заработанные кровью и потом деньги. Я был довольно заурядным прожигателем жизни – алкоголь, марихуана, дорогие рестораны, ночные клубы, очаровательные нимфы, модные шмотки, но самой значительной проблемой была моя эпикурейская натура – мне больше нравилось тратить деньги, чем зарабатывать их, поэтому я беспокоился о бабках, когда они совсем заканчивались и превращались в долги, вот тогда я поднимался с дивана и выходил на большую дорогу с кистенём и булавой. Единственной мотивацией для зарабатывания денег было их полное отсутствие.

Из общедоступных наркотиков я перепробовал всё – даже морфина гидрохлорид. В сексе я перепробовал всё – кроме мужиков. До определённого момента моя жизнь напоминала голливудский боевик, но в одно прекрасное утро я проснулся несчастным… Что самое ужасное, я не видел никаких причин для расстройства – их просто не было. Я покопался в себе, но ничего не нашёл, кроме чудовищной космической пустоты, – этот вакуум разрывал мою душу в клочья.

Я испугался, забился под одеяло, накрыл голову подушкой и попытался за что-нибудь зацепиться, но всё, к чему я прикасался, рассыпалось в прах… Все духовные и материальные ценности были девальвированы. Моё тело распадалось на атомы. Самосознание перестало существовать, и это было самым ужасным проявлением фрустрации. Я перестал быть собой – я превратился в ничто.

Я никогда не был так близок к суициду. Теперь я понимаю, почему люди залазят в петлю, стреляются, выпадают из окон, топятся, травятся, режут вены, не имея на это видимых причин. Потом близкие не верят в самоубийство, ищут хоть какие-то мотивы и ничего не могут понять, ведь он ещё вчера был нормальным человеком – радовался жизни, строил какие-то планы на будущее, купил себе на лето резиновую лодку, и вдруг на тебе – выхлестнул мозги из дробовика. «А может, это убийство?» – подумают они и будут совершенно правы, потому что только бесы подводят человека к этому краю.

И вдруг до меня дошло: «А ведь ты умер, дружок… Душа не сразу покидает тело и не отправляется сразу же в иной мир».

«Твоя душа сейчас находится в непонятках», – заключил я и осторожно выглянул из-под одеяла… Я увидел серый потолок с раздавленными на его поверхности комарами и пыльную люстру с двумя уцелевшими плафонами, – перевёл взгляд в сторону, и откуда сбоку выдвинулся огромный гардероб с антресолью, у него в дверях были зеркала, в которых отражался потолок, противоположная стена и висящий на ней ковёр… «А я? Я отражаюсь?» – подумал я и начал медленно сползать на пол…

Я очень боялся, что могу не увидеть своё отражение и ко всему ещё провалюсь в эту бесконечную глянцевитую пропасть, из которой моя душа уже никогда не выберется. «Вот почему завешивают зеркала, когда в доме покойник», – подумал я, но тем не менее продолжал на четвереньках подползать к гардеробу. Мне было страшно, но любопытство было сильнее. Я увидел в зеркале свою опухшую морду, и меня слегка попустило…

На работу я в этот день не пошёл, а с самого утра начал пить. Бутылка водки заполнила эту пустоту, но ненадолго… Через пару часов абсолютного обморока я вновь открыл глаза и увидел тот же самый потолок с алыми пятнышками убитых насекомых. Я прислушался к себе и ощутил мелкую дрожь – этакую вибрацию, словно в моей черепной коробке работали перфоратором. Я подскочил с дивана и бросился в ближайший ларёк…

– Девушка, – обратился я к продавщице дрожащим голосом. – У вас есть водка дешёвая, но хорошего качества?

– У нас есть водка за червонец, но на бутылках даже нет этикеток, ни то что акцизных марок. Ну что рискнёшь?

– Она нормальная? – задал я наивный вопрос.

– А я почём знаю? Я её не пью и сама не разливаю.

Я навёл на неё фокус с некоторым любопытством – молодая сочная баба, широкое холёное лицо, богатая тёмно-каштановая шевелюра, черные как маслины глаза, выпуклое декольте, в котором утонула толстая золотая цепь с килограммовой ладанкой, чувственные пухлые губы… Но была в ней какая-то червоточина: потрепало её изрядно, внутри не осталось живого места.

– Вы что, стихами разговариваете? Давайте устроим батл.

– Так тебе бутылку… или батл? – спросила она, грубо хохотнув.

– Давай парочку и бутылку минералочки, – ответил я, высвобождая из потной ладони скомканные купюры вперемежку с мелочью; всё это посыпалось на прилавок.

– Ты сегодня до вечера работаешь или до утра? – спросил я.

– А что?

– Я могу тебя подождать и пока не нажираться… Давай вместе улетим. – Я прищурился так, словно в лицо мне подул лёгкий бриз.

– Куда? – Голос её укутался бархатными нотки.

– Туда, где нет печали.

– Никуда я с тобой не полечу, – сказала она, снисходительно приподняв уголки губ. – У тебя колечко обручальное…

В замешательстве я посмотрел на свой безымянный палец, как будто видел его впервые.

– А хочешь, я тебе его подарю?

– Чудной ты, парень, а на душе – гранитный камень… И такие глаза… как будто сглазили.

– Говоришь как пишешь, – похвалил я.

– На шестёрке чалилась, голуба? – спросил я, состроив приблатнённую физиономию и добавив щепотку характерного косноязычия в слова.

Она посмотрела на меня, как на жалкого фраера, и ничего не ответила.

– Ну что ты на меня глаза пялишь, деточка? – продолжал я строить из себя блатного, с наглой ухмылкой облокотившись на прилавок. – Меня брать надо, пока я не ушёл. Ты прикинь, болт девятнадцать сантиметров, да ещё с хитрой резьбой. Его же надо куда-то пристроить – грех такое богатство носить в штанах. Настрадалась уже – хватит! – от маленьких членов. Вот оно нежданно-негаданно твоё бабское счастье подвалило. Так пользуйся! Чё ты молчишь как рыба об лёд?

На губах у неё появилась смутная улыбка, и она молвила тихим голосом, потупив глаза в пол:

– У моего мужа с этим всё в порядке.

Я продолжал ехидно щериться.

– Да нет у тебя никакого мужа! – возопил я, переходя на смех.

– Откуда ты знаешь? – смущённо спросила она.

– У тебя – глаза голодные, – ответил я с видом знатока.

Она посмотрела на меня исподлобья, выставила на прилавок две бутылки без этикеток и полторашку минералки, посчитала деньги, вернула мне какую-то мелочь, на что я гордо ответил: «Сдачи не надо», а потом с подчёркнутой вежливостью отправила меня в долгое эротическое путешествие:

– Да пошёл ты… баклан отмороженный… синявка беспробудная… хмырь болотный… Шевели рогами, олень! Чё ты здесь торчишь как лом в говне?

– Караул! Вокзал поехал! – прокукарекал я, пытаясь изобразить крайнюю степень возмущения, но вместо этого предательская улыбка расплылась на моей физиономии. – Деточка, в натуре, а ты не боишься, что я тебя прямо здесь… – В этот момент дверь в павильон открылась, и на пороге появился здоровенный мужик, пахнущий лошадиным потом; он отодвинул меня тяжёлым взглядом и подошёл к прилавку.

– Привет, сестрёнка, – произнёс он глубоким грудным басом. – Чё такая грустная?

– Да ходят тут всякие…