Король англосаксов

Этих слов было достаточно, чтобы переполнить меру терпения Годвина; щеки его покрылись еще гуще румянцем, и глаза налились кровью.

– О, Эдуард! – воскликнул он. – Ты уж не в первый раз намекаешь на то, что я сгубил Альфреда! Король не дал ответа.

– Пусть же я подавлюсь этой крошкой хлеба, – воскликнул громким голосом Годвин, – если я виноват в смерти твоего брата!

Но едва он успел прикоснутся губами к королевскому хлебу, как взгляд его померк; какой-то хриплый звук вылетел из груди, и он рухнул на пол, пораженный внезапным ударом апоплексии.

Гарольд и Гурт бросились торопливо к отцу и подняли его.

Гарольд прижал его с отчаянием к себе и звал его по имени, но Годвин уже не слышал голосов сыновей.

– Это суд Божий… унесите его! – произнес король. Он встал из-за стола и с печальной торжественностью удалился из комнаты.

Глава V

Пятеро суток Годвин лежал без всякого сознания, и Гарольд не отходил от его постели. Доктора не решались пустить ему кровь, потому что это было во время морского прилива и полнолуния. Они терли ему виски отваром из пшеничной муки и молока, положили на грудь свинцовую дощечку с какими-то таинственными руническими изображениями; но все это не помогло, и светила науки потеряли надежду возвратить пациенту сознание и движение.

Невозможно описать, какое действие произвело при дворе это грустное происшествие, а в особенности – предшествующие ему обстоятельства. Слова короля, сказанные Годвину за столом, переходили с чудовищными изменениями и прибавлениями из уст в уста. Народ теперь уже не сомневался больше, что Годвин был убийцей Альфреда, потому что он, действительно, не проглотил кусок хлеба, которым хотел доказать свою невинность, а в то время было принято испытывать подозреваемых в каком-нибудь преступлении именно куском хлеба: если они проглатывали его не поморщась, то считались безусловно невинными, в противном же случае виновность подозреваемого признавалась доказанной.

К счастью, Гарольду ничего не было известно об этих толках черни. Утром шестого дня ему показалось, что больной шевелится. Он поспешно откинул полог кровати: старый граф лежал с широко открытыми глазами, и багровый румянец его уступил место страшной, почти мертвенной бледности.

– Как ты чувствуешь себе, дорогой мой отец? – спросил его Гарольд.

Годвин улыбнулся и хотел что-то сказать, но голос отказался служить ему. Он собрал последние силы, чтобы приподняться; пожав руку Гарольда, он припал к его груди и испустил дыхание.

Гарольд тихо опустил безжизненное тело на подушки кровати, закрыл отцу глаза, поцеловал в холодные губы и, став возле него смиренно на колени, стал усердно молиться за упокой его души. Окончив моление, он сел немного поодаль и закрылся плащом.

В это самое время в комнату вошел Гурт, который очень часто сидел вместе с Гарольдом у постели отца. Тостигу было некогда разделять их заботы: предвидя смерть Годвина, он хлопотал занять его место в Эссексе.

Увидев Гарольда, сидящим как статуя, и с закрытым лицом, Гурт тотчас догадался, что все уже кончено; взяв со стола лампу, он смотрел долго-долго на лицо мертвеца.

Казалось, будто Годвин помолодел с минуты расставания с жизнью; морщины на лице его исчезли без следа и на устах застыла блаженная улыбка.

Гурт, как и Гарольд, поцеловал усопшего, сел потом на полу возле старшего брата и безмолвно припал к нему на плечо головой. Желая знать причину неподвижности брата, он заглянул ему в лицо: по нему струились слезы.

– Утешься, бедный брат, – проговорил он нежно. – Отец наш жил для славы и видел все свои желания исполненными. Посмотри, как спокойно его лицо, Гарольд!

Гурт взял Гарольда за руку и повел как ребенка прямо к одру умершего. Взгляд Гарольда нечаянно упал на ящик, принесенный его матери Хильдой, и какая-то странная, нервная дрожь пробежала внезапно по всему его телу.

– Сегодня, как мне помнится, идет шестой день уже от поездки в Виндзор? – обратился он к Гурту.

– Да, шестой, это верно.

Не медля ни минуты, Гарольд открыл сундук: в нем были белый саван и какая-то рукопись. Он развернул ее; в ней заключалось следующее:

«Слава Гарольду, сыну Годвина Великого и Гиты, урожденной принцессы! Послушавшись Хильды, ты теперь узнал, что глаза ее проникают в таинственную завесу будущего. Склонись же перед ней и не доверяйся мудрости, способной уразуметь только обыденные вещи. Подобно храбрости воина и пению менестреля, мудрость пророчицы не от мира сего: она изменяет течение дел и превращает воздух в материю. Преклонись же перед Хильдой. Из могилы вырастают цветы и из горя проистекает радость».

Глава VI

Приемная дома Годвина была полна посетителями, пришедшими справиться о здоровье старого графа. Гурт вышел к ним и пригласил их взглянуть в последний раз на героя, который твердой рукой восстановил на саксонском престоле род Сердика. Гарольд стоял безмолвно у изголовья покойника: много пришлось ему в этот день видеть слез и слышать вздохов, посвященных памяти его усопшего отца. Многие из танов, вполовину верившие, что Годвин был убийцей Альфреда, шептали друг другу.

– Кто умирает с такой улыбкой, не может быть виновен в убийстве.

Дольше всех у трупа остался граф Мерции Леофрик. Когда остальные удалились, он схватил бледную руку усопшего и проговорил:

– Старый враг, мы постоянно соперничали с тобой: и в Витане, и на поле брани; но мало есть друзей у Леофрика, которых он оплакивал бы так искренне, как тебя! Англия снисходительно будет судить твои грехи, как бы велики они ни были, потому что сердце твое билось только для Англии, и голова твоя заботилась только о ее благосостоянии.

Гарольд приблизился к Леофрику, обнял его и прижал к себе. Это растрогало доброго старика: он положил свои дрожащие руки на голову Гарольда и благословил его.

– Гарольд, – сказал он, – ты наследник славы и могущества отца; пусть же его враги будут твоими друзьями. Победи свое горе, – этого требуют отечество, честь твоего дома и память покойного. Я знаю, что многие уже строят козни против тебя и твоего рода; ходатайствуй у короля, чтобы он признал твои права на графство умершего отца; я поддержу тебя перед Витаном.

Молодой человек с чувством стал жать руку Леофрику и сказал, поднося ее к губам:

– Пусть наши дома пребывают в мире отныне и навеки!

Самонадеянный Тостиг сильно ошибался, предполагая, что некоторая часть партии Годвина согласится отдать ему преимущество перед Гарольдом. Не меньше ошибались и жрецы, воображавшие, что со смертью Годвина прекратится могущество его дома. Не один Витан был расположен в пользу Гарольда; вся Англия сознавала, что Гарольд – единственный человек, которому смело может ввериться государство. Сам король не относился к Гарольду враждебно, а, напротив, чрезвычайно ценил и уважал его.

Вскоре Гарольд был провозглашен графом эссекским и немедленно стал выбирать человека, которому мог бы передать свое прежнее графство. Одолев свою ненависть к Альгару, он решился избрать его на свое место; несмотря на большие недостатки Альгара, он все-таки был самым подходящим преемником Гарольда. К тому же избрание его избавило государство от громадной опасности, так как он в пылу гнева соединился было с королем Гриффитом валлийским, самым грозным врагом Англии.

По наружности дом Леофрика, владевший теперь сильнейшими уделами, Мерцией и страной Восточных Англов, стал важнее дома Годвина; потому что в последнем только Гарольд владел значительным графством, братья же Гарольда получили прежние небольшие графства; но не имей даже графства, Гарольд все-таки был бы первым в Англии по своему уму и характеру. Он сам по себе был настолько велик, что не нуждался ни в каком пьедестале.

Наследник основателя дома всегда получает в глазах света больше значения, чем предшественник его, если только он сумеет поддержать это значение и пользоваться им. Продолжая начатое прежде его, он не рискует ежеминутно наталкиваться на врагов или подвергнуться несправедливым упрекам. Так и Гарольд был избавлен от всех врагов, стоявших на пути отца, и не имел на своем имени ни малейшего пятна. Даже Тостиг должен был вскоре сознаться, что Гарольд имеет перед ним громадное преимущество, и уступить ему дорогу. Он убедился, что все могущество дома Годвина сосредоточивалось лишь в Гарольде и что без помощи его ему, Тостигу, никогда не придется удовлетворить свое честолюбие.

– Отправляйся в свое графство, – сказал ему Гарольд, – и не сетуй, что Альгара предпочли тебе. Подумай, что было бы очень неприлично, если бы мы забрали в наши руки все владения в Англии. Старайся всеми силами заслужить любовь твоих вассалов. В качестве сына Годвина ты со временем можешь добиться многого, если только будешь поступать разумно и умеренно. Надейся на Гарольда, но и на себя уповай: тебе недостает лишь терпения и настойчивости, чтобы быть равным первому графу Англии. Перед трупом отца я дружески обнял его врага; так не отдадим ли мы его памяти лучшую дань уважения, если и мы с тобой будем любить друг друга?

– Я не подам больше повода к вражде, – ответил Тостиг покорно и спокойно уехал в свое графство.

Глава VII

Хильда стояла на холме, любуясь прекрасным заходом солнца. Невдалеке от нее сидела Юдифь и лениво выводила по воздуху какие-то знаки. Молодая девушка сделалась еще бледнее с тех пор, как видела в последний раз Гарольда, а во взгляде ее выражались та же апатия и безысходная грусть.

– Видишь, милая, – обратилась к ней Хильда, – солнце опускается в бездны, где царствует Рана и Эгир; но на следующий день оно снова явится к нам из золотых ворот востока. А ты, едва вступившая на жизненный путь, воображаешь, что солнце, скрывшись за горизонтом, никогда больше не обрадует нас своим сиянием; в ту минуту, когда мы с тобой разговариваем, твое утро приближается, и мрачные тучи проясняются.

Рука Юдифи медленно опустилась; она тревожно взглянула на пророчицу.

– Хильда, ты жестока! – проговорила она почти гневно, между тем как щеки ее вспыхнули ярким румянцем.

– Не я жестока, а судьба, – ответила вала. – Но люди не называют судьбу жестокой, когда она улыбается им; зачем же ты упрекаешь меня в жестокости, если я предвещаю тебе радость?

– Для меня не существует радости! – возразила Юдифь жалобно.

Она помолчала немного и продолжала, изменив голос:

– Я должна высказать, что у меня теперь на душе, Хильда… слушай. Я упрекаю тебя, что ты испортила всю мою жизнь, потому что вскружила мне голову своими бреднями…

– Продолжай! – произнесла Хильда спокойно.

– Разве ты не напевала мне, что моя жизнь и судьба тесно связаны с существованием… с судьбой Гарольда? Если бы ты не уверила меня в этом, я никогда не стала бы наблюдать за выражением его лица и дорожить каждым его словом, будто сокровищем каким… Я не смотрела бы на него, как на часть самой себя, я с радостью вступила бы в монастырь… и мирно сошла бы в могилу… А теперь, теперь, Хильда…