Король англосаксов

«Гарольд!»

В это время Гарольд, отвечая ласковой улыбкой на приветствия народа, проехал мост предместья и выехал на пустоши, тянувшиеся на протяжении кентской дороги. Он ехал медленно, погруженный в раздумье. Не успел он проехать половины пути, как услышал позади частый, но глухой топот некованых копыт. Он тотчас обернулся и увидел отряд конных валлийцев. На этой же дороге ехало одновременно несколько человек, поспешавших на празднество. Эти люди смутили, очевидно, валлийцев, они свернули в сторону и поехали лесом, держась его опушки.

Все это возбудило подозрение графа. Хотя он и не думал, чтобы лично у него могли быть враги и, несмотря на то, что, вследствие строгости законов о разбойниках, большие дороги в последние годы царствования саксонских королей были гораздо безопаснее, чем несколько столетий под управлением следующей династии, когда саксонские таны делались сами атаманами разбойников, тем не менее возмущения, бывшие при Эдуарде, расплодили немало распущенных наемников, за которых, конечно, было трудно ручаться.

Гарольд не имел при себе оружия, кроме дротика, с которым саксонские дворяне почти никогда не расставались, да еще ятагана. Заметив, что дорога стала сильно пустеть, он пришпорил коня и был уже в виду друидского храма, когда одна стрела пролетела внезапно мимо его груди, а другая немедленно поразила коня, который и упал.

Граф быстро вскочил, но уже десять мечей сверкали перед ним, так как валлийцы спешились после падения его лошади. К счастью его, только двое из них имели с собой стрелы, которыми валлийцы действовали с редким искусством. Выпустив их обе, они схватились за мечи, заимствованные у римлян, и бросились на графа.

Гарольд ловко владел всяким употребительным в его время оружием. Он правой рукой удерживал напор, а левой отражал удары ятаганом. Он убил того, кто стоял ближе всех, ранил сильно другого, но получил три раны и мог спастись не иначе, как пробившись сквозь круг свирепых неприятелей. Граф схватил ятаган в правую руку, обернул левую полой полукафтана, в виде щита, и мужественно бросился на острые мечи. Пал один из врагов, пораженный в сердце, повалился другой, а у третьего Гарольд, отбросив ятаган, вырвал силой меч. Громко звал он на помощь и быстро убегал, останавливаясь только чтоб отражать удар. Снова пал один враг, снова свежая кровь обагрила одежду молодого Гарольда. Почти в это мгновение на зов его послышался такой резкий, пронзительный и почти дикий крик, что все невольно вздрогнули. Валлийцы не успели возобновить атаку, как перед ними вдруг очутилась женщина.

– Прочь отсюда, Юдифь!.. Боже мой!.. прочь отсюда! – крикнул граф, которому страх – первый страх, овладевший его бесстрашным сердцем, возвратил сразу силы. Оттащив Юдифь в сторону, он выступил опять против своих врагов.

– Умри! – проревел на кимрском языке самый свирепый воин, меч которого ранил уже два раза Гарольда.

С бешенством ринулся Мирдит с товарищами на Гарольда, но в это же мгновение Юдифь стала щитом своего жениха, не стесняя движений его правой руки.

При этом виде руки валлийцев опустились. Эти люди, не колебавшиеся умертвить человека для блага своей родины, были все же потомками доблестных рыцарей и считали позором поднять руку на женщину То, что спасло от смерти Гарольда, спасло и Мирдита: подняв поспешно меч, он открыл свою грудь, но Гарольд, несмотря на свой гнев и боязнь за жизнь своей Юдифи, не захотел воспользоваться подобной оплошностью.

– Зачем вам моя жизнь? – спросил спокойно граф. – Кого в обширной Англии мог обидеть Гарольд?!

Слова эти рассеяли силу очарования и разбудили мщение. Меч Мирдита сверкнул над головой графа, скользнул по клинку, подставленному графом. Клинок Гарольда вонзился в грудь Мирдита, и тот рухнул на землю, убитый наповал.

Сеорли римской виллы, услышавшие крики, поспешили на помощь, вооруженные чем попало, а в то же время из леса раздались также окрики, и на опушку выехал Вебба со своими всадниками. Валлийцы, не ободряемые уже своим вождем, бежали с быстротой, которой особенно отличается это племя. На бегу они призывали своих крошек-лошадок, которые с фырканьем скакали на их зов. Беглецы хватались за первую попавшуюся под руку лошадь и садились на нее. Лошади же, оставшиеся без наездников, останавливались у трупов убитых хозяев, жалобно ржали, но потом, покружившись около новоприбывших всадников, с диким ржанием бросились вслед за товарищами и исчезли в лесу.

Несколько человек из дружины Веббы кинулось было в погоню за беглецами, но напрасно, потому что сама местность благоприятствовала бегству. Вебба же с остальными и с сеорлями Хильды бросились к месту, где Гарольд, истекая кровью, стоял еще на ногах и, забыв о себе, радовался, что Юдифь невредима. Вебба сошел с коня и, узнав Гарольда, спросил его заботливо:

– Впору ли мы подоспели?.. Ты истекаешь кровью… Ну как ты себя чувствуешь? Успокой меня, граф!

– В моих жилах осталось еще довольно крови, чтобы принести пользу Англии, – ответил он со спокойной и ясной улыбкой.

Но едва граф успел произнести эти слова, как голова его быстро опустилась на грудь и его отнесли в глубочайшем беспамятстве в старинный дом пророчицы.

Глава II

Хильда проявила так мало удивления при виде окровавленного и бледного Гарольда, что Вебба, до которого доходили рассказы о ее чародействе, был уже готов думать, что страшные разбойники на крошечных косматых лошадках были демоны, духи, вызванные и посланные Хильдой для того, чтобы наказать жениха ее внучки, Юдифи. Подозрения тана еще больше усились, когда раненого внесли по крутой лестнице в ту самую светлицу, где он видел загадочный достопамятный сон, и Хильда удалила из нее всех присутствующих.

– Нет, – заметил ей Вебба, – жизнь графа слишком дорога, чтобы оставлять его на охранение женщины… и притом чародейки. Я поеду в столицу за его постоянным врачом и прошу тебя помнить, что ты и все твои люди ответите головой за безопасность графа.

Гордая вала, внучка королей, не привыкла к такому языку. Она быстро обернулась и взглянула так грозно и повелительно, что смелый тан смутился. Указывая на дверь, она сухо сказала:

– Уходи отсюда! Жизнь графа спасла женщина. Уходи же немедленно.

– Не тревожься за графа, добрый и верный друг, – прошептала Юдифь, стоявшая как статуя у постели Гарольда. Тан был глубоко тронут ее кротким голосом и вышел без протеста.

Хильда ловкой и искусной рукой стала осматривать раны больного, нанесенные в грудь и плечи; она обмыла их. Юдифь глухо вскрикнула, и, наклонив голову над рукой жениха, прильнула к ней губами. Ее сердце забилось горячей благодарностью, когда она увидела, что на груди Гарольда, по местному обычаю, проколот талисман, называемый также узлом обручения, а посреди его ее имя:

«Юдифь».

Глава III

Вследствие ли волшебного врачевания Хильды или забот Юдифи, Гарольд скоро поправился. Он был, может быть, рад случаю, удержавшему его на римской вилле.

Он отослал врача, которого все-таки прислал ему Вебба, и не без достаточной причины вверился искусству и познаниям Хильды. Счастливо текло время под древним римским кровом!

Не без суеверного трепета, в котором было, однако, более нежности, чем страха, узнал Гарольд, что тайное предчувствие опасности, угрожавшей ему, смущало сердце Юдифи, и она просидела все утро на кургане, ожидая его. Не этим ли Фюльгия спасла его от смерти?

Было, действительно, что-то загадочное, похожее на истину в утверждении Хильды, что его дух-хранитель носит образ Юдифи: верен был каждый шаг, светлы все дни Гарольда с тех пор, как сердца их слились в чувстве любви. Суеверное чувство слилось с земной страстью; в любви Гарольда была такая глубина, такая чистота, которая встречается крайне редко в мужчинах. Одним словом, Гарольд привык видеть в Юдифи только доброго гения и счет бы святотатством все, что бросило бы тень на ее непорочность. С благородным терпением смотрел он, как текли месяцы и годы, и довольствовался одной отдаленной надеждой.

Понятия века всегда имеют влияние даже на тех, которые явно презирают их; поэтому немудрено, что эту святую и самоотверженную любовь поддерживало и хранило фанатическое уважение к целомудрию, составляющее отличительную черту последних времен англосаксонцев, когда среди общего разврата противоположные качества – как обыкновенно бывает в такие эпохи – в некоторых избранных душах доходили до героического фанатизма. Как золото, украшение мира, добывается из недр земли, так и целомудрие, ценное как золото, выходило чистое и светлое из грязи людских страстей.

Сама Юдифь развилась под влиянием этой всеосвящающей, неземной любви во всем совершенстве женской души. Она так привыкла жить жизнью Гарольда, что без учения, по одному наитию, приобретала понятия, вовсе не принадлежавшие ни ее полу, ни ее веку; они падали в ее душу, как солнечные лучи на цветок, раскрывая его лепестки и придавая новый блеск его роскошным краскам.

Юдифь, выросшая под влиянием суеверия Хильды, была почти не знакома с учением друидов и вследствие этого не могла быть убежденной в его истине, но душа Гарольда вознесла и ее душу из долины тени на горные пределы неба. Любовь их имела такой характер, обстоятельства, в которые она была поставлена, надежда и самоотвержение так возвысили ее над пределами чувственности, что без веры она завяла бы и погибла. Ей необходима была молитва и покорное терпение, проистекающее из сознания бессмертной души; она не устояла бы против искушений земли, если бы не заимствовала твердости от неба. Таким образом можно сказать, что Юдифь получила даже свою душу от Гарольда, а с душой пробудился и разум из тумана детства.

В стремлении ее сделаться достойной любви Гарольда, быть подругой не только его сердца, но и ума, она приобрела, сама не зная как и откуда, запас здравых понятий и даже мудрости. Как часто, когда Гарольд поверял ей бессознательно свои мысли и цели, Юдифь нечувствительно сообщала им оттенок своих собственных размышлений и дум. Что было возвышеннее и чище, то Юдифь инстинктивно признавала и благоразумнейшим. Она стала его второй совестью. Каждый из них, таким образом, отражал достоинства другого, как одна планета освещает другую.

Поэтому-то эти годы испытаний, которые могли бы придать некоторую горечь любви не столь чистой и утомить чувство менее сильное, – только более и теснее сроднили их души.

В один прекрасный летний день Юдифь с Гарольдом сидели посреди мрачных колонн друидского храма. Они вспоминали прошлое и придумывали планы будущего, когда Хильда подошла к ним и, опершись о жертвенник Тора, сказала:

– Помнишь, как недоверчиво я смеялась, Гарольд, когда ты старался уверить меня, что и для Англии и для тебя будет лучше, если Эдуард вызовет Этелинга? Помнишь, я еще ответила тебе: «Слушаясь единственно своего рассудка, ты только исполняешь волю судьбы, потому что прибытие Этелинга еще скорее приблизит тебя к цели твоей жизни; но не от Этелинга получишь ты награду своей любви, и не он взойдет на престол Этельстона»?

– Что хочешь ты рассказать мне? Неужели о каком-нибудь несчастии, постигшем Этелинга? – воскликнул Гарольд, в сильном волнении вскакивая со своего места. – Он казался больным и слабым, когда я видел его, но я надеялся, что воздух родины и радость подкрепят его.

– Слушай внимательнее, – проговорила вала. – Это пение друидов за упокой души сына Эдмунда Иронзида.

Действительно, в это время по воздуху разнеслись какие-то унылые звуки. Юдифь пробормотала молитву; потом она снова обратились к Гарольду.

– Не печалься, Гарольд, и не теряй надежды! – сказала она тихо.

– Еще бы не надеяться, – заметила Хильда, гордо выпрямляясь во весь рост. – Один только глухой не может расслышать и понять, что в этом погребальном пении выражается и радостное приветствие будущему королю.

Граф вздрогнул; глаза его засверкали как уголья, грудь заволновалась еще сильнее.

– Оставь нас, Юдифь, – приказала Хильда вполголоса.

Когда молодая девушка нехотя спустилась с холма, Хильда обратилась к Гарольду и, подведя его к надгробному камню саксонского витязя, произнесла:

– Я говорила тебе тогда, что не могу понять тайны твоего сна, пока скульда не просветит моего разума; говорила также, что погребенный под этим камнем является людям за тем только, чтобы возвестить определение рока дому Сердика; вот оно и исполнилось: не стало преемника Сердика. А кому же явился великий Синлека как не тому, кто возведет новый род королей на саксонский престол?

Дыхание Гарольда прерывалось в груди, между тем как яркая краска покрыла его щеки и лоб.

– Я не могу отрицать твоих слов, вала, – ответил он. – Ты ошибаешься только в том случае, если боги пощадят жизнь Эдуарда до тех пор, пока сын Этелинга не достигнет тех лет, когда старики могут признать его вождем… иначе же я тщетно осматриваюсь кругом по всей Англии и ищу будущего короля; передо мной является только собственный образ.

При этих словах он поднял голову, и царское величие осенило его чело, как будто на нем уже сиял венец.

– Если это исполнится, – продолжал он, – я принимаю это призвание, и Англия возвеличится в моем величии!