Последние дни Помпеи

– Ошибаешься, – отвечал египтянин с важностью. – Я до сих пор верю (не в то, чему я учу, а в то, чему я не учу). В природе заключается нечто священное, чего я не могу и не хочу отрицать. Я верю в свое собственное знание и в то, что оно открыло мне, – но не в этом дело. Обратимся к более земным и привлекательным предметам. Я достиг своей цели относительно Апекидеса, но каковы были мои планы, что касается Ионы? Ты, вероятно, угадываешь, что я намерен сделать ее своей царицей, своей супругой, Исидой моего сердца.

До того дня, как я увидел ее, я не знал всей силы любви, на какую способна моя натура.

– Я слышу со всех стороны, что это какая-то новая Елена, – сказал Калений и плотоядно причмокнул губами, в честь ли красоты Ионы или от выпитого вина – решить трудно.

– Да, красота ее такова, что во всей Греции никогда не бывало ничего подобного, – отвечал Арбак. – Но этого мало: у нее душа, достойная слиться с моей душой. Она одарена гением, неожиданным в женщине, умом смелым, живым, ослепительным. Поэзия так и льется из уст ее. Стоит высказать какую-нибудь истину, хотя бы самую глубокомысленную и сложную, – ум ее сразу схватывает ее и овладевает ею. Воображение и разум у нее не в разладе. Они гармонируют между собою и вместе направляют ее, подобно тому, как ветер и волны управляют величавым кораблем. При всем том она обладает смелой независимостью мысли: она может сама руководить своей жизнью. Она настолько же мужественна, как и кротка. Такой характер я всю жизнь искал в женщине и до сих пор еще не находил. Иона должна быть моею! Я люблю ее двойной страстью. Я желаю насладиться красотою души настолько же, как и красотою тела.

– Значит, она еще не твоя? – спросил жрец.

– Нет. Она любит меня, но как друга, одним умом. Она предполагает во мне те жалкие добродетели, которые я презираю. Но продолжаю ее историю. Брат и сестра молоды и богаты: Иона горда и честолюбива. Горда своим умом, очарованием своего поэтического дара и прелестью своей беседы. Когда брат ее расстался со мною и поступил в ваш храм, она тоже переселилась в Помпею, чтоб быть к нему поближе. Слава о ее таланте быстро распространилась. На ее пирах толпятся гости. Ее голос очаровывает их, стихи – приводят в восторг. Ей нравится слыть преемницей Эринны.

– Или Сафо?

– Но Сафо – без любви! Я сам поощрял ее в этой рассеянной жизни, полной тщеславия и удовольствий.

Мне нравилось, что она предается развлечениям и роскоши этого разгульного города. Заметь, Калений! Мне хотелось раздражить, утомить ее душу! Она была чересчур чиста, чтобы воспринять то дыхание, которое должно, по моим желаниям, не только коснуться, но и глубоко въесться в это чистое зеркало. Я хотел нарочно окружить ее поклонниками – пустыми, пошлыми, легкомысленными (по натуре своей она должна презирать их) для того, чтобы она ощутила потребность в истинной любви. И тогда, в промежутки утомления, всегда следующего за возбуждением, я могу действовать на нее своими чарами, внушить ей интерес, пробудить в ней страсть, овладеть ее сердцем. Не молодость, не красота, не веселье способны привлечь Иону. Надо поразить ее воображение, а вся жизнь Арбака была постоянным торжеством над людским воображением.

– И ты не боишься соперников? Итальянские франты большие мастера в искусстве нравиться.

– Никого не боюсь! Душа гречанки презирает варваров римлян. Она возненавидела бы самое себя, если б допустила даже мысль увлечься одним из сынов этой породы выскочек.

– Но ведь ты египтянин, а не грек!

– Египет, – возразил Арбак, – мать Афин. Их покровительница, Минерва, – наше божество. Основатель их Кекропс был выходцем из Египта. Этому я всегда учил Иону В моей крови она почитает древнейшую династию на земле. Однако я должен сознаться, что за последнее время в душу мою закралось тревожное подозрение. Она стала молчаливее обыкновенного. Она склонна к меланхолии и к тихой, грустной музыке, она часто вздыхает без всякой видимой причины. Быть может, это начало увлечения, если только не простая потребность в любви. В обоих случаях пора мне начать действовать на ее сердце и воображение: в первом случае, чтобы обратить на себя источник любви, а во втором – чтобы пробудить эту любовь. Вот почему я подумал о тебе.

– Но чем же могу я помочь?

– Я намерен пригласить ее на пир к себе в дом: мне хочется ослепить, поразить ее, воспламенить ее чувства. Надо прибегнуть к нашему искусству, к тому искусству, при помощи которого Египет соблазняет новопосвященных. И под покровом религиозных тайн я хочу раскрыть ей тайны любви.

– Ага, понимаю! Ты хочешь устроить одно из тех сладострастных пиршеств, на которых присутствовали в твоем доме и мы, жрецы Исиды, несмотря на свои страшные клятвы об умерщвлении плоти.

– Нет, нет! Неужели ты мог думать, что ее чистый взор уже способен видеть подобные зрелища? Нет. Прежде всего надо обольстить ее брата… задача более легкая. Выслушай хорошенько мои инструкции.

V. Опять о цветочнице. – Успехи любви

Солнце весело освещало красивую комнату в доме Главка, названную после раскопок «комнатой Леды». Утренние лучи проникали сквозь мелкие оконца в верхней части комнаты и в дверь, выходившую в сад: последний играл такую же роль у жителей южных городов, как у нас теплицы и оранжереи. Размеры его были настолько малы, что он не годился для прогулок, но наполнявшие его разнообразные и благоухающие растения делали его любимым, роскошным местом отдохновения для жителей жаркого климата, склонных к лени и праздности. Легкий ветерок с соседнего моря доносил из сада ароматы в красивую комнату, стены которой соперничали в ярких красках с самыми роскошными цветами. Кроме лучшего перла в ее убранстве – картины Леды и Тиндара, прочие стены украшались также картинами замечательной красоты. На одной из них был изображен Купидон, приютившийся на коленях у Венеры. На другой – Ариадна, спящая на берегу моря, не подозревая измены Тезея. Весело играли солнечные лучи на мозаичном полу и на блестящих стенах, но еще радостнее было на душе у юного Главка.

– Итак, я увидал ее, – говорил он сам с собою, расхаживая взад и вперед по небольшой комнате, – я слышал ее, я говорил с ней, я насладился дивной музыкой ее голоса, и она воспевала славу Греции. Наконец-то я нашел давно желанный кумир моих грез! И, подобно кипрскому ваятелю, я вдохнул жизнь в создание своей мечты.

Долго продолжался бы страстный монолог влюбленного, но в эту минуту чья-то тень мелькнула на пороге, и уединение Главка было нарушено появлением молодой девушки, по летам почти ребенка. Она была одета в простую белую тунику, ниспадавшую от шеи до щиколоток. В одной руке она держала корзину с цветами, а в другой – бронзовую вазу с водой. Черты ее лица были сложившиеся не по возрасту, тем не менее мягкие, женственные. Неправильные сами по себе, они казались красивыми, благодаря необыкновенной прелести выражения. В ее лице было что-то неизъяснимо трогательное, оно привлекало выражением кроткого терпения. Черта затаенной грусти согнала улыбку с ее уст. Что-то нерешительное и робкое в походке и несколько блуждающий взор очей заставлял подозревать недуг, которым она страдала с детства: она была слепа, но в самих глазах ее не было заметно никакого недостатка – они сияли меланхолическим, матовым блеском, чистым и безоблачным.

– Мне сказали, что Главк здесь, – могу я войти? – спросила она.

– А! Нидия, это ты? – сказал грек. – Я был уверен, что ты не забудешь моего приглашения!

– Рассчитывая на это, Главк только отдает справедливость самому себе, – он всегда был так добр к бедной слепой девушке.

– Да и кто мог бы относиться к ней иначе? – отвечал Главк с нежным, братским состраданием.

Нидия вздохнула и, помолчав немного, проговорила, не отвечая на его замечание:

– Ты недавно вернулся?

– Сегодня в шестой раз я вижу солнце в Помпее.

– Здоров ли ты? Впрочем, лишнее об этом спрашивать: может ли быть болен тот, кто видит землю, которая так прекрасна, как уверяют?

– Я здоров, а ты, Нидия? Но как ты выросла! В будущем году тебе придется задумываться над ответами твоим поклонникам!

Снова яркая краска залила щеки Нидии, но, вспыхнув, она нахмурила брови.

– Я принесла тебе цветов, – молвила она, опять не отвечая на замечание, очевидно, сильно взволновавшее ее. Ощупав руками столик возле Главка, она поставила на него корзину:

– Цветы мои скромны, зато свежи, – сейчас только что сорваны.

– Если б сама Флора принесла их мне в дар, и тогда я не мог бы так обрадоваться им, – отвечал он ласково, – повторяю свою клятву грациям, что не буду носить иных гирлянд, кроме тех, что сплетены твоими руками.

– А как ты нашел цветы в твоем виридариуме? Хорошо они растут?

– Удивительно! Вероятно, сами лары ухаживали за ними!

– Ты радуешь меня – ведь я приходила, как только могла найти досуг, поливать их в твое отсутствие.

– Как мне благодарить тебя, прелестная Нидия? – Главку и во сне не снилось, что найдется в Помпее добрая душа, которая вспомнит о его любимцах!

Руки девочки задрожали, а грудь ее заволновалась под туникой. Она отвернулась в смущении.

– Нынче солнце слишком сильно печет, это вредно для бедных цветочков, – промолвила она. – Я не должна забывать их. Я была больна и вот уже десять дней не приходила навещать их.

– Больна, Нидия! Но твои щеки стали румянее прежнего.

– Я часто хвораю, – отвечала слепая трогательным тоном, – и с годами все сильнее и сильнее грущу о своей слепоте… Но надо позаботиться о цветах.

С этими словами она слегка наклонила голову в знак приветствия и, пройдя в виридариум, занялась поливкой цветов.

«Бедняжка Нидия! – подумал Главк, глядя ей вслед. – Тяжела твоя участь! Не видишь ты ни земли, ни солнца, ни океана, ни звезд, а что всего хуже – не можешь видеть Ионы!..»

При этом воспоминании мысли его обратились ко вчерашнему вечеру. Но снова мечтания его были прерваны, – на этот раз приходом Клавдия. Насколько в один вечер усилилась и изощрилась любовь афинянина к Ионе, доказывает то, что хотя прежде он доверил Клавдию тайну первого свидания с нею и впечатление, произведенное ею на его сердце, – теперь же, напротив, он чувствовал непреодолимое отвращение при одной мысли упомянуть даже ее имя перед своим приятелем. Он видел Иону чистую, блестящую, прекрасную среди самой бесшабашной, легкомысленной молодежи Помпеи. Но даже самых развратных она умела обуздать, возбудить в них уважение к себе, не страхом, а очарованием, умела изменить натуру людей, наиболее чувственных и менее всего склонных к идеальному созерцанию: своим нравственным и благородным очарованием она, как Цирцея, только в обратном смысле, обращала животных в людей. Кому недоступно было понять ее душу, тот подчинялся духовному обаянию ее красоты, а кто не обладал чутким сердцем, чтобы понять ее стихи, имел, по крайней мере, уши, чтобы упиваться мелодией его голоса. Видя ее в таком обществе, очищающей и облагораживающей все окружающее своим присутствием, Главк, быть может, впервые понял благородство своего собственного характера, – он ясно почувствовал теперь, насколько недостойны богини его мечты все его товарищи и его образ жизни. Точно завеса спала с его глаз. Он увидел неизмеримую пропасть, отделявшую его от приятелей и скрытую до сих пор в обманчивом тумане наслаждений. Мужество, с каким он стремился обладать Ионой, возвышало его в собственных глаза. Он сознавал, что отныне судьба повелевает ему смотреть вверх и парить в выси. Он уже не мог произносить перед пошлым, непосвященным ухом это имя, звучавшее в его пылком воображении как нечто священное, божественное. Она уже не была для него просто красивой девушкой, которую он когда-то увидал и о которой вспоминал с увлечением, – она была божеством, царицей его души. Кто не испытал подобного чувства? Тот, кто никогда не знал его, никогда не любил!

Поэтому, когда Клавдий, с аффектированным восхищением, заговорил о красоте Ионы, Главк почувствовал лишь гнев и отвращение, что такие уста осмеливаются расхваливать ее. Он отвечал холодно, а римлянин вообразил, что страсть в нем потухла, вместо того, чтобы усилиться. Едва ли Клавдий сожалел об этом: ему хотелось, чтобы Главк женился на более богатой наследнице, на Юлии, дочери богача Диомеда, золото которого игрок мечтал припрятать в свои собственные сундуки. На этот раз разговор их не отличался обычной непринужденностью. И только что Клавдий ушел, как Главк направился к жилищу Ионы. На пороге своего дома он опять встретился с Нидией, окончившей поливку цветов. Она тотчас же узнала его шаги.

– Как рано ты собрался выйти из дому?

– Да, небеса Кампании не любят ленивцев, пренебрегающих ими.

– О, зачем не могу и я полюбоваться ими! – прошептала слепая, но так тихо, что Главк не расслышал ее жалобы.

Вессалийка простояла несколько минут на пороге и затем, ощупывая дорогу длинной палкой, которой она владела с замечательной ловкостью, направилась домой. Вскоре она повернула из пышных улиц в квартал, мало посещаемый изящными, порядочными людьми. Впрочем, ее недуг спасал ее от неприятности видеть вокруг себя низкое, грубое зрелище порока. В этот час, однако, на улицах было тихо и спокойно. Ее юное ухо не оскорблялось звуками, слишком часто раздававшимися в этих темных, бесстыдных убежищах разврата, мимо которых она проходила с тихой, терпеливой грустью.