Тунисские напевы

– Спасибо. И ещё за то, что спас меня от этих гарпий. – указала она в сторону дев.

– Они мои госпожи, к тому же почти все из них добрые.

– Может быть, – произнесла Гайдэ, – только они столпились… и всё глядят пристально, а их главная так важничает.

– В гареме редко что-то происходит, оттого госпожам и скучно.

– Верно… в гареме, – голос её дрогнул. – Что я развела с тобой разговоры? Можешь идти!

Кирго поклонился, словно французский маркиз, и медленно вышел. «Привыкнет» – думал он. А Гайдэ тем временем удивлялась своей ненужной откровенности по поводу гарпий. Но чему тут удивляться, ведь в новом месте мы сразу стремимся найти родственную душу, высказать ей все наши печали и радости, и находим ее, так или иначе.

3

Уже смеркалось. Зажгли факелы, засветили лучины. Со стороны мечети отзвенели тяжёлые звуки. На двор вынесли стол, стулья, кресла и всю иную необходимую утварь. Кухарка Милима обыкновенно суетилась больше всех. Кирго помогал ей старательно, а Малей делал вид.

Всё было готово. Девушки собрались вместе и уже трапезничали. Не было лишь одной, и она появилась опять в чадре. Все посмотрели на неё, как на дурнушку, и решили, что она попросту не поняла суть мусульманского обычая, так как была чужестранка. Лишь некоторые угадали в её действиях протест. Чадра мешала Гайдэ есть, стесняла движения, стягивала тело и не давала свободу. Веяло прохладой, а потому жары от чёрной ткани уже не чувствовалось. Но косые взгляды и неловкость движений не останавливали Гайдэ. Она ещё больше горячилась, как ребёнок, который чтобы наказать родителей отказывается от сладостей.

После ужина кто-то отправился в купальню, кто-то играл на дудуке (армянской флейте), кто-то разговаривал. А Гайдэ ушла в покои, легла на своё ложе прямо в чадре и молча смотрела в потолок. Ни тоски, ни жалости не чувствовала она. Клетка только захлопнулась, и чудилось, будто ничего не изменилось. Чёрная ткань в ночном свете смотрелась угрожающе; к тому же покалывала нежную девичью кожу. Но дева оставалась непреклонна: «Буду спать в чадре… и завтра в ней буду», – думала она.

Неожиданно над ней раздался голос: – Эм, привет, знаешь, меня зовут Гайнияр.

Она подняла голову.

– А тебя зовут Гайна, да ведь?

– Гайдэ.

– Ах, ну значит, я не расслышала. Ты протестуешь с чадрой, это я понимаю. Да что там? – Гайнияр запнулась, её полное тело неловко качнулось под светом лампы. – Ты ведь знала, куда ехала. Да и сама ехала. Ты издалека? Сколько тебе лет? Ну…

Гайдэ угадывала на что отвечать. Встав с ложе, она прошлась по комнате. Гайнияр невольно наблюдала за ней, будто силясь разглядеть какое-то чувство.

– Я из Греции, – начала Гайдэ. – Лет мне восемнадцать. И да, я знала, куда ехала, ты права. И сама поехала. А всё же на сердце нелегко.

– Понимаю, – вздохнула Гайнияр, и глаза её засветились той странной добротой, какая есть только в людях несколько полноватых, угловатых и неуклюжих. – Ничего, привыкнешь. Тебя ещё не скоро к господину на ложе поведут. Сначала будут обучать: танцу, манерам, речам даже. Вздор, да что делать.

– А ты сама, откуда? – не выдержала Гайдэ и женское любопытство взяло верх.

– Я отсюда, но моя мать пленница из-за моря, поэтому я не арабка и не туниска.

– А давно здесь?

– Да с год.

И так девушки немного помолчали, а потом нашли тему и разговорились, как это обыкновенно бывает с девушками. Речь шла о безделицах, о повседневных делах и каких-то забавных историях, рассказывая которые Гайнияр задорно смеялась. От этого беспечного смеха Гайдэ казалось, будто она уже давно знакома с ней.

Тут в комнату влетела Мусифа. Длинный шлейф полупрозрачной ткани вился за ней и повсюду разливал сладкий аромат, одной ей свойственный. Чёрные бровки её нахмурились.

– А чего это вы здесь секретничаете? – обиженно произнесла она, уперев руки в бока. – Гайнияр, так не честно! Я тоже хочу с новенькой поболтать. Так подруги не поступают! Меня зовут Мусифа.

– Меня Гайдэ, – отвечала гречанка.

И Мусифа присоединилась к беседе, словно первая часть разговора происходила при ней. Она вела себя легко и будто знала, что ей хотят сказать в следующее мгновение. Душа её не дичилась новых людей, не стремилась показать себя умнее или лучше, чем она была на самом деле. Оттого Гайдэ ещё больше разомлела, начала говорить откровеннее и чаще. И теперь, когда все расходились по спальням и факелы гасли на улицах, они всё ещё говорили о чём-то.

– Малей старый и уродливый, фи! – корчилась Мусифа, морща прекрасный носик, чем смешила подруг. – Он всё живёт рассказами о могуществе и власти Османских евнухов и думает, что здесь ему будет тоже. Да только здесь подражают, а подражание почти всегда хуже. Вот и гаремы у нас не такие роскошные. Тут Мусифа принялась рассуждать о всевозможных украшениях, тканях, заморских зверях и угощениях, подаваемых наложницам в Османской империи; так бы она проговорила до самой ночи, если бы Гайдэ не перебила её.

– А второй… Кирго, расскажите о нём.

Гайнияр задумалась, подыскивая в своей хорошенькой головке слова поумней. Мусифа отозвалась сразу:

– Он хороший, услужливый, тихий. Мы с ним часто болтаем, и он интересно рассказывает. Только, он отчего-то относится ко мне несерьезно.

– Да с чего бы! – смеясь вопросила Гайнияр, и перебила: – а вообще он добрый, только всегда молчаливый, уж точно приятнее Малея. Ведь история у него печальная.

– Какая же?

– Его в детстве похитили, и он с тех пор в гареме.

– Пытался сбежать?

– Не знаю. Да и никто не знает.

– А ещё он смелый, – вскрикнула Мусифа и щёчки её покрыл чудный румянец, – он вора в покоях поймал. А у того, говорят, кинжал был, и Кирго с ним дрался, за нас дрался.

В комнату заглянул Малей и предупредил о позднем часе. Девушки переглянулись, как обыкновенно переглядываются девушки в таких случаях: с насмешкой в глазах и равнодушием на лицах.

Все уже готовились ко сну. Свечи на люстре потушили, и осталось несколько обыкновенных слабых лучин, которые всегда горели, чтобы евнухи могли видеть наличие дев на своих местах. Этот томный полумрак шёл к девичьей опочивальне. Ложе Мусифы находилось на противоположной стороне комнаты, у двери, а ложе Гайнияр рядом с ним. Девушки облачились в ночные шаровары и рубашки, которые хоть и были свободны, но не могли скрыть соблазнительных изгибов. Гайдэ всё ещё не снимала дорожной чадры. Ей хотелось лечь так, но поговорив с новыми подругами, она успокоилась, решила, что это ни к чему не приведёт и сняла чадру.

В это время в темноте мелькнула печальная женская фигура. Она подошла к ложе, что было рядом с ложем Гайдэ, и исчезла за его перегородкой. Гайдэ только подумала: «Кто же она» и тут же уснула.

И всё замолчало, будто в смутном ожидании. И долго ещё евнухи ходили по двору, осматривая и охраняя хрупкий покой девичьих грёз.

Наутро Кирго выходил из кухни на внутренний двор. Солнце было выше острия копья, потому молитвы и множество трудов были завершены. Он шёл мимо диванов и кресел, на которых сидели наложницы и отовсюду доносился странный лёгкий шёпот.

«Вы её видели?» – послышался несдержанный возглас одной из девушек.

Кирго старательно сбирал на стол фрукты к обеду. А вокруг всё кипело, точно в улье. Сначала он не обращал на то внимание, но позже заметил невероятное оживление. Все прихорашивались, бегали, перешёптывались. Когда, наконец, угощения были готовы, никого невозможно было дозваться. Старая Милима беспрестанно зазывала всех за столы, по временам причитая и вздыхая, как вздыхают тучные пожилые хозяйки, когда кто-то из домашних не повинуется их воле. Уже и Кирго с Малеем стали подгонять девушек.

И вот собрались. Кирго заметил, что сегодня все были особенно красивы. «С чего бы?» – подумалось ему. И обводя взглядом толпу красавиц, он увидел новое лицо.

На лбу ее, меж каштановых кудрей блестела золотая монета. Две тяжелые густые косы упадали вниз, почти касаясь пола. Средь каштановых локонов блестели очи, чёрные, как смерть. И шёлк ресниц осенял их, будто ночное небо звёзды. И стройней, и выше она казалась, чем другие.

Какое-то величье было в ней, какая-то надменность. В изгибе губ, капризном и одновременно покорном каждой её мысли. В нежно-алом румянце, то тающем, то внезапно расцветающем на загорелых ланитах.

То была Гайдэ. Она стала причиной внезапного цветения этой клумбы. Так, красота одной способна оживить и возвысить красу остальных, пусть даже дело в банальном соперничестве.

После обеда привели двух рабынь, которые играли музыку. В центре двора постелили ковёр. Накидали мягких подушек и пледов. Кирго с Малеем махали большими опахалами, похожими на павлиньи хвосты.

Одна из рабынь заставляла трепетать дамасскую лютню: мелодия то медленно и лениво растекалась по воздуху, то вдруг замирала, точно раненный зверь, то бежала вниз, как горный ключ. Вторая рабыня с раскосыми глазами и длинной шеей обрамляла мелодии первой звуками татарской флейты; так золото обрамляет алмаз в дорогих безделушках.