Тунисские напевы

В комнате старших наложниц висели новые часы, неизменно отчитывающие долгие мгновения занятий. Часто Гайдэ с горестным чувством рассматривала их жёлтый циферблат с коричневыми римскими цифрами. Не редко маятник усыплял деву, во время заучивания странных песен. А меж тем орёл, чудно вырезанный на вершине часов, более всего вызывал внимание девушки. Он казался свободным. Висевший над циферблатом, над деревянными горшками и колоннами, отточенными несколько хуже, чем гордая птица, орёл будто был выше самого времени.

Произошло ещё несколько изменений, которые мужчинам показались бы неважными, но женщины весьма расстроились бы, не узнав их. Волосы Гайдэ подстригли, теперь они были чуть ниже плеч.

– Экая цыганская манера, – приговаривала Асира, расплетая две длинные косы, – негоже будет так появиться пред господином.

Новая стрижка пошла на пользу Гайдэ. Распущенные волосы струились в кажущемся беспорядке. Локоны у самого лица иногда падали на ланиты, подчёркивая бледность кожи, которая появилась, когда сошёл загар, ибо на улицу наложницы не выходили.

Что же до Кирго, то они с ним ещё больше сблизились, каждый вечер болтали, когда в сопровождении Гайнияр и Мусифы, но чаще без них. Обо всём на свете, кажется, они уже поговорили; да и юноша стал смелее: больше шутил, улыбался, и даже иногда подтрунивал над Гайдэ. И всё же он до сих пор не понимал своих чувств. Душа, обитавшая в его искалеченном теле, была столь же искалечена. Хотя вы можете решить, что недуг его не столь печален, всё же нельзя не сознавать важность для мужчины того, что делает его собственно мужчиной.

Однажды вечером они особенно развеселились, будто был какой-то праздник. Они сидели в её покоях и по какой-то причине были одни. Кирго заливался смехом, а Гайдэ со словами: «ах так», ударила его большой бархатной подушкой. Тот, недолго думая, отвечал ей. И они долго бесились, пока оба не устали, не задохнулись от смеха и не упали друг на друга. Когда Гайдэ неожиданно повалилась на Кирго, дыхание у него перехватило. Я не знаю талии более сладострастной и гибкой. Ее свежее дыхание касалось его лица; иногда локон, отделившийся от своих товарищей, скользил по горящей щеке юноши. Гайде прижала Кирго к своей груди и звонко засмеялась. Грудь пахла ни шелком, который покрывал её и ни благовоньями, которыми натирались наложницы. Она пахла женщиной: непередаваемый аромат одновременно сладкий и горький. Запах, от которого у Кирго закружилась голова, сердце забилось чаще, и краска ударила в лицо. Гайдэ извивалась, играла как кошка, смеялась. Кирго тоже пытался смеяться, но ему было не до смеха.

И вот, неожиданно, в один неприметный и скучный день в прихожую явился Ракыб – страж и хранитель господина, если кто-то забыл. Он сказал, что сегодня вечером сам господин Сеид придёт в гарем и что наложницам надлежит подготовиться к его приходу. Мысль эта была тут же передана Малеем всей округе, и начались пышные приготовления. Девы бегали из стороны в сторону, кидали одежды, советовались друг с другом, спрашивали: идут ли к серьгам туфельки et cetera. Даже Гайдэ как-то оживилась, она всё спрашивала у Гайнияр про господина. «Он очень мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не нравилась» – думала она. В комнате младших наложниц они вместе с Мусифой беспрестанно крутились перед маленькими ручными зеркалами. Гайнияр вплела себе в волосы лазурные ленты, некстати подчёркивающие её второй подбородок. Мусифа облачилась в розовые брюки и елек – жилет, плотно облегающий груди. Лишь Жария бездвижно лежала на своём ложе и смотрела в потолок, не сменив своего повседневного наряда.

В комнате старших наложниц происходило нечто другое. Все наложницы-декорации попеременно приходили советоваться с Асирой в выборе своего одеяния. Асира делала вид, будто она желает всем им только добра. Часто это было именно так, и она помогала. Но делала она это не из доброты, а скорее из желания казаться доброй и этим заполучить больше власти. Есть женщины, которых главная страсть повелевать. Они и полюбив, властвуют.

Наконец настал вечер. Двери прихожей открылись, и на внутренний двор взошёл Сеид, оставив своих охранников на улице. Представьте себе мужчину лет сорока, высокого, еще здорового, но с седыми волосами и потухшим взором, одетого в синее полукафтанье. Он сел на большой персидский ковёр, обложенный подушками, постеленный только для него. Несколько наложниц- декораций сидели в уголке с музыкальными инструментами: флейтами, удами, двухструнными ребабами. Музыка летела незатейливая и негромкая. Господин взял горсть винограда с серебряного подноса, стоявшего рядом.

Тем временем из покоев вышли все до одной наложницы, они обступили господина, приветствовали его и расположились рядом. Кто-то стоял поодаль, кто-то сидел вблизи, а рядом с ним остались две самого высокого статуса: по одну его руку сидела Асира, по другую, небрежно закинув ногу на ногу, Жария.

Гайдэ стояла рядом с Гайнияр у стены, подруги всегда стараются не разлучаться в таких обстоятельствах. Сеид сказал нечто обыкновенное и увеселение началось. Музыка зазвучала громче и трепетнее, все по очереди наложницы принялись танцевать, петь или читать трехстрочный стих.

– Мне же прислали в подарок новую. Где же? – заговорил Сеид, немного заскучав, – пусть покажется. Станцует или споёт.

Асира мягко наклонилась к Сеиду; так, что полуобнажённые груди её почти коснулись его плеча. – Как прикажете, – шепнула она и махнула Гайдэ рукой.

Та вышла из-за спин, встала перед господином и царственно кивнула ему. Затем без слов и реверансов она начала танцевать, легко войдя в ритм музыки, как входят в тёплое море.

Взоры были прикованы к ней. Она порхала, ее худые девственные руки высоко взносились над головой, пальцы, тонкие и белые были в положении, точно она тянулась к чему-то сверху. Хрупкая, с обнаженными плечами и изредка мелькавшими стройными ножками, черноволосая, быстрая, в золотистом жилете, в пёстром раздувшемся платье.

– Хорош подарок, – говорил Сеид во время танца, – она уже обучена? Готова прийти ко мне? – спрашивал он Асиру.

Ей следовало бы сказать, что Гайдэ ещё не готова, что ещё стоит поработать над манерами и стихами, но она не стала. Провал соперницы пошёл бы на пользу её женственности, пусть и уязвил бы образ благодетельницы.

– Тогда, пусть сегодня вечером приходит, – заявил господин и осушил кубок с холодной водой.

А Кирго, если вы не забыли, стоял тем временем в прихожей с кинжалом за поясом, дабы охранять покой кади и придать солидности своему виду. Ему надлежало всё время провести в передней. Он слышал доносившиеся до него звуки пляски, как звуки дальнего водопада или неясный шелест листвы. «Что же сейчас делает Гайдэ?» – думал евнух. И ему хотелось быть там, видеть, слышать, умиляться; нож сделался тяжел, обязанность жестокой. Он упёрся лбом в дверь, сладостные горькие звуки всё ещё доносились по ту сторону; тот, кто увидел бы его в эту секунду, протянул бы к нему руку. Но его никто не видел. Он вышел на воздух.

Ракыб ходил вниз и вверх по улице, стремясь развеять безделье. У стены стояли два стражника, подчиненных Ракыба. Высокие мавры в серых платках и засаленных кафтанах. Один из них говорил только об арабских скакунах, а другой… лучше бы он подражал первому. Ракыб посмотрел на евнуха смутным взглядом, полным толи дремоты, толи неожиданной наблюдательности. Кирго сделался неприятен взор, который, казалось, отгадывал его беспокойство. Пришлось вернуться в прихожую, закрыв за собой дверь.

С внутреннего двора вбежал Малей и с подобострастным вздохом, сказал, что Асира желает его видеть. Кирго обрадовался и вбежал во двор, как пёс, которому позволили зайти домой. Но музыка уже затихла, Гайдэ окончила танец, её не было видно, и повелитель слушал фальшивое пение Гайнияр, которая не хотела танцевать, так как была несколько неуклюжа. Асира стояла возле своих покоев, ей пришлось покинуть завидное место по правую руку господина, дабы исполнить его просьбу. Кирго подошёл, и она несколько злым голосом, отрывисто передала ему приказания Сеида.

Это означало, что у Кирго появилась быть может, более горькая для него обязанность. Вам нужно знать, читатель, что Кирго готовил всех наложниц для господина. Малей был слишком отвратителен, и девы не допускали его до своих тел. А Кирго с малых лет жил в гареме и ещё мальчиком научился всем. Теперь же он был взрослым, и это выглядело своеобразной насмешкой судьбы.

Когда пляски закончились, и господин покинул их, Кирго отправился в покои Гайдэ. Она задумчиво сидела на кровати, ноги её были на скамье, стоявшей перед ложе. Красные занавески с узорами падали вниз. Евнух хотел ободрить её, а вместо этого строго поторопил, указав на дверь; дева покорно отправилась в ванны. На втором этаже возле кухни была комната, обложенная белой плиткой с зелёными узорами – едва ли не самая сладострастная комната гарема, спорящая в этом звании разве что со спальней. Здесь на стенах ютились полки с множеством бутыльков разнообразной амбры, по углам стояли тазы, несколько скамеек. Вёдра нагретой воды были предусмотрительно принесены, и даже бассейн, маленький и угловатый, похожий на выбитый в полу ушат, был полон до краёв. Кирго сказал ей раздеваться, а сам ушёл за одеждой, специально сшитой и приготовленной для неё.

Вот он вернулся с особыми атласными шелками, оставил их возле входа и взошёл. Вечер был отчего-то прохладный, так что в ваннах ему показалось очень жарко. Обнажённая Гайдэ сидела в бассейне; от воды, на поверхности которой плавали розовые лепестки мальвы, шёл пар. Она медленно игралась с лепестками пальцами, и лицо её было напряжено. Кирго подошёл, достал тёмные склянки с шампунями, посмотрел на неё вопросительно, она кивнула, и евнух принялся мыть её волосы. Нежные его прикосновения не смутили Гайдэ, хоть и показались ей несколько неожиданными. Он делал всё с необычайным искусством: массировал волосы сначала пеной, потом маслами, потом смывал водой и повторял уже с другими настойками.

– Я рада, что это ты, – неожиданно произнесла Гайдэ – с тобой мне не страшно.

На ее черных ресницах заблестели толи слезинки, толи капли воды, упавшие с локонов.

Кирго указал на лавку, дева встала из бассейна, прошла и села. В неясном свете свечей её тело выглядело ещё свежее. Кирго взял склянку с маслом мальвы, наклонился к Гайдэ и начал натирать её. Дева чуть склонила голову. Евнух скользил рукой меж лопаток и по позвоночнику, равномерно распределяя масло. Его пальцы дрожали, он тщетно пытался скрыть дрожь. Но Гайдэ ничего не замечала. Она была погружена в странную задумчивость.

«О чём она думала?» – Спросите вы меня. «О свободе» – Отвечу я.

Всё это продолжалось ещё бог знает сколько. Эти маски, благовонья, эфир, вода. И сам Кирго, привыкший к подобным трудам, утомился необычайно. Хотя, быть может, ему теперь они стоили двойных усилий.

Гайдэ сама не заметила, как оказалась в атласных шелках, полностью готовой к ночи любви. Кирго стоял перед ней и не мог… «отвести взгляда» хотелось бы сказать, если б я только не знал, что это восклицание уже тысячу раз произносилось во всех русских романах. Девушка очнулась, оглянулась, спохватилась, потупилась и скользнула мимо евнуха дальше по коридору. Кирго тотчас вышел вслед, но она уже облачилась в чадру и вбежала в прихожую. Там ожидали её Ракыб и Малей, которые должны был сопроводить её до дома господина, стоявшего выше по улице.

–Готова? – спросил Ракыб.

–Да, – отвечал Кирго полушёпотом.

Все трое вышли наружу. Он остался недвижим, смотря им вслед.

8

За дверью послышались тихие шаги, похожие на звуки пианино. Гайдэ взошла из тьмы в полуосвещенное помещение. По бокам от дверей висели красные шторы, обшитые золотым узором, изображающим листья. В углу стояла одна большая кровать для утех, рядом с ней вторая маленькая. Сеид уже сидел на кровати и глаза его впервые за долгое время светились сладострастным отблеском. Гайдэ не обратила внимания на окружающую роскошь и, полусогнувшись, подошла к дивану рядом с ложе. Наложницам нельзя было ходить прямо в покоях господина, что ей было уж очень неприятно.

Итак, Гайдэ поприветствовала господина, как учили; в руках девушка держала струнный уд; она мягко присела и начала играть. Сандаловый корпус инструмента скользил по шёлковому одеянию и норовил упасть. Руки не слушались, и звуки струн были глухие и дрожащие, как биение страдающего сердца. Она часто сбивалась, ставила пальцы не на тот лад и внутренне сетовала на себя. Наконец пытка для слуха закончилась. Гайдэ было совестно, она резко подняла глаза полные толи стыда, толи гордости и увидела Сеида, умильно улыбающегося ей.

Господин, казалось, и не слышал ничего. Вся его душа была в глазах. Неловкость Гайдэ, трепет её движений, испуг голоса, придавали ей ещё больше прелести. Он пригласил её на ложе и зажёг специальную масляную лампу, какая использовалась ещё римлянами для того, чтобы гарантировать мужу, что он доставляет жене удовольствие. Доказательством этого служил свет лампы, и муж продолжал пока она не погаснет. Сама лампа представляла из себя нечто вроде глиняного кубка с узором возлежащих в амурной близости мужчины и женщины. Сеид зажигал её лишь для жён, но, увидев Гайде, не мог поступить иначе.

Дева робко ступила вперёд.

В это время Кирго ворочался в своей постели. Странные, неизъяснимые мысли висели в воздухе с запахом благовоний, ложились ему на лицо тенями, отброшенными от огня; эти мысли были вне его головы, но рядом с нею, и казалось, готовились ворваться в неё. Постепенно размышления становились яснее. Вот уже он ясно видел в себе благодарность к Сеиду за его покровительство, за доброту, которую господин не обязан был проявлять; евнух видел в господине уже чуть ли ни отца; благодарность переходила в уважение и венчалась верностью. Но вдруг Кирго начинал думать о Гайдэ и Сеид становился ему неприятен. Будто яд разливался по всему его составу.

И Кирго теперь думал о своей новой подруге. Кто она? Кто она для него? И почему мысли о ней сделались для него единственной отрадой? Почему, когда он представляет её на ложе с господином: их ласки, шелест простыней и вздохи страсти… почему гнев клокочет внутри и кулак сжимается для удара?

Кирго теперь и любил, и ненавидел Сеида, как могут только родные сыновья. Что-то в этом духе описывал Фрейд, но комплекс кастрации будет тут не уместен.

А Гайдэ, эта Гайдэ… была как луч солнца, увиденный человеком, всю жизнь прожившим в тёмной пещере. И очерствелая душа, утратившая всё, не способная ни на счастье, ни на мечты, воскресла. Кирго вдруг ясно понял, что он испытывал сейчас.

И на глазах у него блеснула слеза: быть может, первая слеза с тех самых пор, как он был мальчиком. Слеза такая, каких можно проронить лишь несколько за всю жизнь, истощающая душу, отнимающая несколько лет жизни – слеза отчаяния.

Лампа догорела. Наложница поднялась с ложе и сразу ушла. Запах её тела ещё висел в воздухе. Сеид долго не смыкал глаз.

9

На следующее утро в покои Гайдэ были принесены украшения, как дар господина за ночь любви. Серьги довольно грубой работы, но искупающие этот недостаток большим количеством золота и огромными камнями; они были лучше всех украшений в гареме. И когда Гайдэ утром вышла в них, все тут же поняли, что у господина новая любимица. И с тех пор чаще всего на ложе к Сеиду вызывали именно её. Девы стали завидовать. Больше всех в этом преуспела Жария. Она делала это со злобой, из-за угла, тайно и напоказ; сознавая при том, что предпочтение, отданное сопернице, скоро пройдёт, вызванное скорее новизной, а не превосходством. Иными словами, завидовала не всерьёз, но со всей серьезностью, как умеют только искусные кокетки. Асира, делала это, не признаваясь себе самой. Гайнияр завидовала по-доброму, как могут только близкие подруги. Мусифа не завидовала, однако и не радовалась. Остальные завидовали за компанию.

Дни понеслись, словно золотые облака пред надвигающейся грозой. Появилась ещё одна перемена. Юный Евнух стал всё время крутиться вокруг новой наложницы и днём, и ночью, и наедине, и при остальных. Кирго потакал Гайдэ, предвкушал любое желание; пытался угадать в каждом её движении следы особого к себе расположения. Он не знал, что есть цветы, которые чем более за ними ухаживают, тем менее отвечают стараниям садовника. Не знал, что если женщина тебя любит, то это нужно знать точно или иметь гордость не знать этого вовсе, да и много чего он ещё не знал. Откуда?

Малей принимал эту перемену за желание евнуха угодить новой любимице господина и тем выслужиться. Многие души видят очертания мира через призму собственной мелочности. Многие, но не все. Старушка Милима понимала это как выражение дружбы меж Кирго и Гайдэ; в старомодном понимании кухарки евнухи всё же были полностью преданы своему господину и не могли посягнуть на его собственность. И пусть мысли этих двоих были схожи, но сходство их было как у ишака с рысаком: четыре копыта, один хвост.

Каждый день юноша спорил с самим собой до посинения. То ему казалось, что Гайдэ относится к нему, как к мебели, то она вдруг уже любила его до безумия. Вот, он замечал на себе её нежный взгляд, а когда сам смотрел на неё с нежностью, то находил лишь безразличие. Чудилось, будто одной и той же женской улыбки хватало, чтобы по два раза переубедить его и в том и в другом. Словом, Кирго пришёл ко второй проблеме юношеской любви: полностью уверившись в собственных чувствах, он начал искать подтверждений чувств взаимных. Но дело было не только в этом. Всё осложнялось положением Кирго – ведь он евнух, что есть слуга. Он сомневался: рассказать ей или нет. В нём будто было две души. Одна новая, сильная и смелая, готовая на всё, а другая от прежнего Кирго – рабская. Но первая была ещё мала и только разрасталась. А сомнения были полем битвы, где каждодневно побеждала рабская осторожность, но как вы понимаете, когда-нибудь должны были победить искренность и свобода.

Мечты о Гайдэ сделались его святыней, его Меккой. Солнце восходило лишь для того, чтобы он мог полюбоваться ей. День наступал, чтобы дать им побыть вместе, а ночь, чтобы разлучить их и дать Кирго насладиться разлукой и мечтами. Он грезил, что Гайдэ полюбит его, что они будут вместе тайно; но почти сразу этого ему показалось мало, и грёзы эти сменились грёзами побега, вольной жизни. «Мы отправимся на мою родину» – с жаром повторял Кирго шёпотом, лёжа на своей жёсткой перине.