Тунисские напевы

– Я тоже часто о таком думаю, – не без лукавства отзывалась Гайнияр, – много к нам пренебрежения; меня раздражает. А что делать? Мы одеты, обуты, сыты.

– Лучше спать на голом полу, – махнула Гайдэ рукой, – лучше голодать!

Мусифа лежала на животе и дрыгала ножками, словно ребёнок. Она заговорила.

– Мой отец был бедный фермер. Маленький, с черными от работы руками. А я родилась красивая. Когда я была маленькая, отец говорил мне, что я буду богатая и счастливая. А когда подошёл девичий возраст, он отдал меня в гарем. Наверное, радовался, когда получил деньги; может быть, открыл на них лавку или купил скакуна.

– Тебе не грустно, что ты не дороже скакуна?

– Нет. Ведь я голодала, а мне с детства пели песни, что когда я выросту, окажусь в гареме и буду в золоте и шелках. И я грезила о такой жизни.

Мусифа игралась со своими мягкими локонами. Гайдэ пристально смотрела на неё и не находила в её лице ни тени сожалений.

– Хотела бы я быть такой как ты: ни о чём не сожалеть, не метаться душой.

– Да ладно тебе, всё не так и плохо – улыбалась Гайнияр.

– И всё же так тоскливо, – при сих словах Гайдэ откинула волосы с плеч; взгляд её сверкнул, как зажженный порох в пистолете. – Тоскливо от того, что нет настоящего чувства, нет любви. Нет того, кто полюбил бы меня, и я бы могла отвечать ему.

Кирго поёрзал в кресле.

– А как же господин? – простодушно крикнула Мусифа.

Гайдэ махнула рукой.

– Он любит нас как вещи. То есть любит сам себя, за то, что мы у него есть.

Гайнияр погрозила пальчиком в воздухе: – А как тебе надо?

Гайдэ села опять на своё ложе, скрестила ноги в лотос и призадумалась, подняв чудные обсидианы глаз на люстру, от чего прожилки стали белее самого дорогого жемчуга, а по зрачкам пробежали огненные блики.

– Я хочу, чтобы тот, кто меня любит, сделал для меня всё на свете, даже пожертвовал жизнью. Хочу точно знать, что нет для него ничего дороже.

Мусифа мечтательно вздохнула, перевернулась на спину, свесив хорошенькую головку вниз с ложе. Гайнияр положила ладони одна на другую и молча смотрела на них. Кирго сидел затаившись.

– О, как глупо будет прожить жизнь и не полюбить – произнесла Гайнияр с сожалением.

– В жизни длиною в полвздоха не планируй ничего, кроме Любви… так сказал Джалаладин Руми, турецкий поэт – молвил Кирго, поймав на себе томный взгляд Гайдэ.

– Не знала, что ты читаешь такие книги – говорила она.

– Когда-то давно, когда я учился читать, у одной из наложниц была книга Руми, и она обучала меня. Она очень любила его стихи и каждодневно их перечитывала – отвечал он, улыбнувшись.

– Хорошая она была, – начала Гайнияр, – А где же она теперь?

– Умерла.

– В гареме? – с сожалением вопрошала Гайдэ.

– Да. Роды.

– Печально. Всю жизнь читать о любви и ни разу её не испытать.

– Кто знает… – хотел что-то сказать Кирго, но замолк.

– Зато в гареме много еды и золота, – громко начала Гайнияр, стремясь развеять тяжелые мысли, – скоро будет день покупок! Пойдём на базар! Будем выбирать себе ткани, платья, украшения там разные!

Гайдэ уже не возражала и молча сидела, облокотившись на деревянную перегородку.

– К тому же нас охраняют от разных опасностей, – добавила Мусифа, – вот, Кирго, например, вора поймал.

– Расскажи, Кирго! – подхватила Гайнияр, хлопая ладошами по своим полным налитым бёдрам.

Кирго мельком взглянул на Гайдэ, – Да ничего такого, – начал он, стремясь как можно правдоподобнее скрыть собственное бахвальство и сыграть безразличие, будто для него это безделица. – Я, как всегда, ночью обходил дом, вижу силуэт, окликнул его, а он достаёт кинжал. Удар. Я уклонился… ещё… тут я попал в него, он упал.

Мусифа мило вздыхала, выпучив глазки от картины, представлявшейся её воображению. – Ты же мог погибнуть! – не выдержала она, и ресницы её увлажнились.

– В ту минуту я не думал. А потом уже… утром, когда проснулся; мыслю, что вчера мог умереть. Также бы солнце встало, птица запела, и ничего бы не изменилось.

– Мы бы плакали, – успокаивала себя Мусифа, – без тебя было бы так плохо!

– Хорошо, что всё так закончилось – порадовалась Гайнияр, соединив ладони на груди.

– А ведь ты бы тоже умер, ни разу не полюбив – высказала Гайдэ, словно оправившись от какой-то жгучей дремоты.

Кирго молчал. Гайдэ взглянула на него с участием любовницы – так, что все прошедшие её взгляды показались ему лишь подготовкой к этому нежному, прозрачному, немому, но выразительному взору.

Попрощавшись с девами, Кирго вышел из спален и пошёл на обход. Тушили свечи. В средней и старшей спальни уже давно стоял полумрак. Так и закончился тот вечер.

Если вы, мой читатель, не обратили внимания, то у Гайдэ теперь была уже целая горсть украшений, достававшихся ей по одному за ночь любви. Следовательно, ночей прошло не мало. И хоть Гайдэ стала любимицей Сеида, но вызывали её не чаще двух раз в неделю. Значит, миновало уже несколько недель, а Кирго всё ещё молчал о своих чувствах.

Теперь, однако, его уже не сдерживало уважение к Сеиду, которое он полностью изрос и снял, как снимают наряд, сделавшийся маленьким. Ему важно было понять её чувства. Это было последним препятствием признанию. А Гайдэ была непонятна: толи холодна, толи обжигающая. Жар и холод схожи. Если прикоснуться к чему-то очень холодному и быстро одернуть руку, то покажется, будто эта поверхность раскалена. Не удивительно, что их так часто путают. И теперь у юноши была лишь одна мечта.

11

Кто из вас, читатели, бывал на просторах Туниса? – Кто наблюдал его виды, бедные разнообразием, где взгляд привлекает лишь море да небо? Не эти ли пейзажи были свидетелями зарождения человечества, великих переселений, потрясений, счастья и горя? Не эти ли далёкие неведомые края пустыни когда-то были одним сплошным лесом или, может быть, океаном? Да и Тунис, и Сусс, всего лишь названия, кои ничего вам не скажут. Приходиться бесконечно сравнивать, вооружившись незаменимыми «как», «словно», «будто» и прочими дарами словаря. А меж тем, над каким сравнением нельзя не посмеяться? Какое «как» сможет отделаться от обвинений в несправедливости?

Море в то утро было беспокойное, как узкая горная речка, бегущая меж скал. Волны с яростью оббивали берег, вынося косматую пену на хребтах. Что-то гремящее, громадное поднималось со дна. И звуки этого чего-то разносились по пустынному пляжу, испещренному камнями, рваными сетями и дырявыми лодками. Порт был дальше по дороге и ближе к городу. А это место было никому не нужно из-за его удалённости; хотя оно и было прекрасно.

Мы встретили Кирго здесь вначале нашего рассказа; и вот он опять тут. Молча сидит юноша. Тишина – язык Бога, кружит над его головой невидимыми искрами. Море, казавшееся ему в первую нашу встречу обыкновенным, теперь видится иначе: каждая его волна воспринимается как собственная мысль, чувство или тревога. И пена страсти мешает разглядеть что-то в глубине. И смутное ощущение дрожит на кончиках пальцев.

«Я уже немного знаю женщин, – размышлял Кирго, глядя в бушующие волны, – они подобны морю. Также толкают тебя в бока, щипают, валят с ног и кружат, когда ты им не угодил, а через секунду нежно обнимают, смеются и прижимают тебя к груди, словно уже не помнят прошлого».

Возвращаясь степью, Кирго с напряжённым вниманием осматривал окрестности, точно никогда раньше здесь не бывал. Новые мысли забурлили в нём при виде ветхих саклей и нескольких фермеров, бредущих к ним. Мысли, которые он не умел ещё формулировать и похоже только учился отгадывать в себе.

По счастью, подобные мысли посещали и автора, потому попробую их описать. Когда я смотрю на бедный, жалкий народ фермеров и крестьян, мне вспоминается один стих у Джалладина Руми; название ему «Рассказ о садовнике». Там три законодателя: суфий, сеид и богослов, без спроса вошли в сад и стали требовать угощений. Разгневанный садовник, понимая, что не справится сразу с тремя, рассорил их, наклеветал сначала на одного, потом на другого, и затем поодиночке убил. Мораль выводит сам автор словами последнего убитого: «Я кару горше заслужил в сто раз, Как всякий, кто друзей своих предаст!». И эта мораль хороша… да только я вижу здесь и другую. Ведь эти три законодателя приходят в дом простого человека, который тяжёлым трудом добывает себе кусок хлеба. Они как должное принимают его кров, угощения, красоты его сада и тепло скромного очага, не заботясь о мнении хозяина. Садовник видит в них нахлебников; и пусть месть его сладка, но она также и необходима. Он властелин своего сада, а его лишают прав, он самостоятелен, от него требуют подчинения. Он, наконец, видит, что люди, стоящие выше, ничем не лучше его и также полны порока. Однако они строят из себя святых. Не урок ли это всем власть предержащим? Не приходить без приглашения, не забирать нажитого; или, по крайней мере, не верить черни.

Но вот уж Кирго достиг стен города; мы помним этот маршрут. Навстречу ему, как и в прошлый раз, вели невольников. Однако теперь в юноше всё содрогнулось. Вид коричневых пыльных лохмотьев, верёвок, натирающих шеи до кровавых мозолей, и глаз… необычайно пустых глаз… один этот вид вызвал новый виток возмущений в горниле его разума.