Пазл

Пока же я всего этого не знал и, как дельфин, плавал в странном омуте. Выныривал лишь на несколько минут в ставшую ко мне агрессивной среду, в которой остались только холод и боль.

В очередном заплыве я снова наткнулся на воспоминание о школе. Похоже, она занимала немалую часть моей жизни. Странно. Мне казалось, что если человек будет усердно вспоминать свою биографию, то школа придет ему на память в последнюю очередь. Это просто место, где ты ежедневно находишься в одном пространстве с чужими тебе людьми. Кого-то видеть приятнее, кого-то ты постоянно хочешь развидеть. Может, именно поэтому мне вспомнился Петруша. Он относился к первой категории одноклассников.

Петруша – кладезь шуток и анекдотов. Первое, что вспоминаешь, думая о нем, – его заразительный смех. Если Петруша начинает хохотать, все пространство вокруг него превращается в сплошной смех, сдержаться не может никто. Жаль, у нас закадровый смех не так распространен, как в американских сериалах. Петруша мог бы стать суперзвездой, вместе с ним зрители бы ржали над чем угодно, даже если на экране происходило бы что-то жуткое.

А вот учеба не была его коньком, она давалась ему невероятно тяжело. Учителя закрывали на это глаза и просто перетаскивали его из класса в класс, ставя спасительные тройки, чтобы он не остался на второй год. Даже англичанка, которая упорно ставила ему пару за парой, к восьмому классу сдалась.

Это случилось после Петрушиного доклада на тему английской поэзии. Он вышел к доске и минут десять декламировал Эминема. Петруша сделал микс из его песен, так называемый стафф. Он читал быстро, раскачиваясь в ритм и размахивая руками. Было ощущение, что он впал в транс. Класс не понимал и половины слов, даже матерных. Петруша ни разу не сбился.

Когда он закончил, класс аплодировал стоя. Петруша облокотился на доску и серьезно смотрел на слушателей. Никогда еще мы не видели его таким. Он опустил на глаза свою вязаную шапочку, которую специально надел к докладу, повернулся к доске, потер лицо ладонями, шмыгнул носом, повернулся к нам снова, приподняв шапочку. Его глаза были красными. Он еще раз внимательно посмотрел в класс, а потом рассмеялся своим привычным заразительным смехом. Кстати, шапку эту он с тех пор носил постоянно.

Англичанка все это время сидела не двигаясь. И только когда благодарная публика от аплодисментов перешла к свисту и громким одобрительным улюлюканьям, Тича-Спича, как мы ее между собой называли, встала и одним жестом привела нас в чувство. Петруша раскланялся и сел на свое место.

– Петя, это не английская поэзия, – строго сказала она.

– А какая? Язык-то английский, – удивился он.

– Американская. Но все же это поэзия. Спасибо тебе большое за выступление. Пять.

Класс снова взорвался. Это была первая Петрушина пятерка, если не считать сдачи стихов на литературе.

Тича-Спича поднесла длинный тонкий указательный палец к своим узким лиловым губам. Мы затихли.

– За полугодие!

Тишина повисла такая, что было слышно, как в соседнем классе кто-то звонко рассказывает о «пифагоровых штанах». Потом началось: «А можно мне тоже так? И мне? И мне?!»

– Если вы выучите столько же слов, сколько Петя выучил к докладу, то можно, – наконец улыбнулась она. – Только цензурных!

За смехом никто не услышал звонка.

Такой вот наш Петруша. Он любил всех, и все любили его. При этом он человек, от которого не ждешь понимания, сочувствия или чего-то в этом роде. На самом деле лучше ему вообще не рассказывать о своих проблемах и радостях, потому что он хоть и по-доброму, но все обратит в шутку. Не у всех есть мужество посмеяться над своими неприятностями или, что еще хуже, дать кому-то высмеять свою радость. Петруша – как солнце, не зря он такой рыжий и весь в веснушках. Тебе просто тепло и спокойно, когда он рядом. Он на все смотрит по-своему, только мне, например, не всегда хочется смотреть на свой мир с его ракурса.

Все знали, что Петруша мечтает стать знаменитым стендапером или комиком. У нас в школе нет команды КВН, поэтому он честно стучался в другие. Но даже мир юмора и смеха оказался не так прост.

Хард решил посягнуть и на это солнце.

Спустя пару недель после выступления на тему английской поэзии мы все узнали о том, что Петруша – приемный ребенок. И что у его старшего брата, родного ребенка его приемных родителей, – ДЦП. И что у Петруши есть еще двое братьев и одна сестра, тоже приемные. «Наши веселые игры похожи на параолимпиаду, потому что все, кроме меня, передвигаются в инвалидных колясках», – было написано в посте в Инстаграме[2 - Instagram принадлежит компании Meta, признанной экстремистской организацией и запрещенной в РФ.]. На фотографии, под которой был опубликован этот пост, Петруша в дурацком мультяшном костюме протягивал руки своей сестре, которая делала первые шаги.

После большой перемены Петруша вошел в класс, как обычно, через секунду после звонка. Ему, как многодетке, все еще полагались бесплатные завтраки, и он с удовольствием на них ходил. Хотя судя по его телефону, одежде и тому, что он частенько угощал нас чем-нибудь вкусным, он мог себе позволить купить в буфете все что угодно, в любое время. Но ему нравилось есть за одним столом с беззубыми первоклашками и смешить их так, что у них каша вылетала изо рта и компот проливался в тарелку с запеканкой.

– Ну что, дамы и господа, да здравствует мрак средневековой Европы! – громко объявил Петруша, вбегая в класс.

– Мы давно проходим эпоху Просвещения, Петя! Из-за того что ты невнимательно слушаешь на уроках и ни разу не открыл учебник в этой четверти, ты отстал на несколько веков. Проходи, садись.

Николай Алексеевич, наш историк, всегда серьезен, точен и на своей волне. Я даже не представляю, что могло бы заставить его рассмеяться. Впрочем, сейчас не смеялся никто. Пятьдесят глаз молча смотрели на Петрушу. Через пять минут он узнал, что его взломали. Сосед по парте, Андрюха Мезинов, показал ему сторис и пост, где была та самая фотография с красной подписью «смейся, пока не лопнешь».

К тому моменту количество просмотров перевалило за пять сотен. У Петруши было много подписчиков и поклонников его остроумных постов. Под новой публикацией были грустные и плачущие смайлики. В комментариях кто-то спросил, как он устроился больничным клоуном. «Этот цирк – моя приемная семья», – был на него ответ.

Петруша достал из рюкзака свою вязаную шапочку и натянул ее до самых век. В конце урока он крикнул «Дичь!» и тем самым прервал самозабвенный рассказ учителя о непростой жизни крестьян в Прекрасную эпоху. Петруша встал, вышел к доске, раскланялся и ушел. Через пару секунд дверь снова открылась.

– Дичь! Ха-ха-ха!

Никто даже не улыбнулся. После звонка можно было снова залезть в телефон. И все лица стали синими от света гаджетов. «Молодец! Давай, иди ко мне. У меня есть для тебя сюрприз. Тебе надо только сделать пару шагов, и он твой. Умничка! Смотри, какие у тебя крепкие ножки!!!» – звучало изо всех динамиков с разницей в пару секунд, поэтому было ощущение, что каждое слово повторяется раз по пятнадцать. «Он твой», «Он твой», «Он твой»… – звучало эхом по всему классу.

– Что происходит? – спросил Николай Алексеевич, когда ему надоело наблюдать за этим сюром.

Танька Плетнева подошла с телефоном к историку. Он строго посмотрел на экран.

– Что именно вас удивило? – спросил он.

Конечно, учителя знали, что Петя Блинов из непростой семьи. Только Петруша не хотел, чтобы об этом знали все. Доступ в его личную жизнь и к настоящим чувствам, как и пароль от семейного облачного хранилища, был только у его близких. Но Хард как-то пробрался в этот фотоархив, который заботливо вел Петруша.

– Понимаешь, Тальк?! Им не подходят условия, созданные гравитацией нашей планеты. Им тут трудно двигаться. Моя мама – взрослый человек – тоже не справилась с этой чертовой гравитацией. Поэтому она умерла. Вышла в окно, решив, что проблемы и земное притяжение ей нипочем. Поэтому у меня теперь семья, которая прекрасно справляется с местными законами физики. Они даже с моей бесконечной пневмонией, прицепившейся с детства, справились. Воздух, понимаешь, Тальк, стал чужим. А мои знают, как дышать этим новым воздухом. И обещали научить нас. Я тебе сейчас расскажу. Только ты слушай, Тальк, внимательно. Когда смеешься, из тебя выходит весь этот яд, который в тебя попал. Смех продлевает жизнь, понимаешь, Тальк?! Это правда, очевидная смешная правда, которую никто не воспринимает всерьез. Смех! Давай вместе со мной: ха-ха-ха! Это как кашель после токсичного вдоха! Еще раз, набери побольше того, что тут есть, и: ха-ха-ха!

– Не могу! Я не могу вдохнуть! Как этим вообще можно дышать?

– Не важно! Давай снова: ха-ха-ха!

– Петруша, отпусти меня… Я не могу. Мне даже думать уже больно, хочу в свою нирвану без смеха и без слез. Позови врача. Черт! Почему я тебя слышу, а ты меня нет?

– Хрен тебе, Тальк! Даже мои борются за жизнь. И ты, чертов альбинос, сейчас проснешься и первое, что произнесешь, будет гребаное «ха-ха-ха»! Моя сестра в пять лет сделала первые шаги на своих полуногах. Ха-ха-ха! У нее почти нет мышц и одно легкое. Одна почка! Ха-ха-ха! Все парные органы ей выданы в одном экземпляре! Ха-ха-ха! А ты, сукин сын, лишился только цвета. И пара переломов не помешают тебе ходить ногами и рисовать руками. Ха-ха-ха! Хочешь мой любимый анекдот? «Нет ручек – нет конфетки»! А без конфетки тут вообще делать нечего! Ха-ха-ха!

Петя заплакал и крепко сжал руку Ильи. В палату вошла Кира Александровна вместе с врачом.

– Петя, тебе пора. Время посещения закончилось. Пойдем.

Он медленно встал. Врач сделал Илье инъекцию.

– Ха-ха-ха! – прозвучало с кровати.

Люди во сне иногда смеются, чаще плачут, еще чаще кричат.

Кира Александровна обняла Петю. Они оба смотрели, как Тальк улыбался с закрытыми глазами, как будто ему снилось что-то очень хорошее.

Глава 7

Блокнот

У вас когда-нибудь бывало так, что вы разбирали сложную конструкцию, а после сборки оставались лишние детали? Я лично ничего такого раньше не собирал, но несколько раз слышал подобные истории. Но теперь я и сам могу рассказать, как после моей самосборки потерялась важная деталь – мой карандаш.

Сейчас поясню, раз теперь я это умею делать словами.

До этой поломки, до состояния, в котором я сейчас нахожусь, у меня был дополнительный мыслительный орган, взаимозаменяемый, но крайне необходимый, – карандаш. Если его не оказывалось под рукой, я не мог сформулировать или понять ни одной абстрактной мысли. Может, и сейчас я быстрее бы восстановился, будь у меня этот нехитрый инструмент. Но «нет ручек – нет карандаша», как сказал бы Петруша.

Когда я был маленьким, я все время рисовал палкой на земле, песке, снегу – везде, где палка могла оставить след. Потом у меня появились мелки, и это было чудо. Я мог рисовать на асфальте, на ступеньках – на всем, где мне разрешалось рисовать мелом. А потом у меня появились первый карандаш и альбом. С тех пор их сменилось несколько сотен. Я мог бы читать лекции о простых карандашах.

Мама решила, что не стоит останавливаться на достигнутом, и на мой пятнадцатый день рождения купила другое изобретение человечества – великолепный профессиональный планшет для рисования. Рисовать можно сразу на экране, причем в любой технике, и не нужно таскать с собой миллион инструментов и красок. Хочешь акварель, хочешь масло, хочешь карандаш любой толщины и мягкости – лишь смахни пальцем панель инструментов и вытяни другую. Смахивать, вытягивать, скроллить стало так же естественно, как ходить. Люди из прошлого, наверное, с ума бы сошли, дай им такую штуку в руки. Даже я уже очень смутно помню кнопочные телефоны. Ими сейчас детей пугают. И я совсем не знаю жизни без интернета и не могу себе ее представить, как ни стараюсь. Пару раз я оставался без сети. Но то было на несколько часов и в лесу. Не то чтобы я все время сидел в этом интернете, но мне спокойнее, когда я знаю, что он есть. Говорят, что это зависимость. Ну да – как от еды и от воздуха. Ты можешь какое-то время не есть, а дальше начинаешь страдать.