О гвоздях

О гвоздях
Екатерина Андреевна Самарова

Любви моей ты боялся зря, -не так я страшно люблю!(Новелла Матвеева)Любовь… Как много в этом слове, как много в этом чувстве! И какие же страшные формы может она приобретать! Молодой и скромный человек Веня своим удивительным даром любить, наверное, мог бы спасти этот мир от катастрофы и разрушения. Но вместо этого его дар сосредоточился на самом низком и жалком объекте – однокласснице Тане. Сможет ли Веня справиться со своим великим чувством?

Екатерина Самарова

О гвоздях

***

Мы сидели в кафе: я, Димка и Мишка – три друга еще со времени студенчества. Нам уже было за тридцать, но что значит это пустое число, когда вокруг расцветает май, на деревьях распускаются почки, и солнце по-весеннему ярко отражается в витринах магазинов? Ровным счетом ничего.

Да, сегодня и впрямь была на удивление прекрасная погода. Мишка, счастливо жмурясь на солнце, сыто откинулся на спинку кресла и с благодушием и легкой одобрительной улыбкой стал смотреть на молодую стройную официантку, которая, разрываясь, бегала от столика к столику: был пятничный вечер – конец рабочей недели, и в выбранном нами кафе были заняты все столики. Мишка еще немного понаблюдал за официанткой и, блаженно потянувшись, сказал:

– И охота тебе, Димка, завтра жениться? Ведь это же все! Конец нормальной жизни! Ни тебе с друзьями выпить, ни на работе задержаться, ни рвануть куда-нибудь в горы с палаткой…

Мы с Димой переглянулись и одинаково ухмыльнулись. Мишка – заядлый холостяк без малейшей мысли вообще когда-нибудь жениться, при каждой нашей встрече поднимал эту тему, в шутку убеждая Диму не делать такой опрометчивый шаг. Мишка со свойственным ему красноречием описывал все тяготы, которые теперь обрушатся на бедного Димку, и все радости, от которых он по его скудоумию отказывается. За этот месяц своим шутливым нытьем надоел не только Димке, но даже и мне – самом сдержанному из нас троих, к тому же уже семь лет как счастливо женатому.

– Вот посмотри на Толика, – Мишка махнул рукой на меня, оторвал взгляд от официантки и облокотился на столик – верный признак того, что он будет сейчас что-то с жаром доказывать. – Ведь приличный человек в университете был – играл за сборную факультета, участвовал во всех мероприятиях, не пропускал ни одной попойки! Девушки за ним табуном бегали, расписание наизусть учили, чтобы случайно встретиться глазками с нашим любимым Толиком! И что? Женился, детьми обзавелся, живот и бороду отрастил. Сидит сейчас весь из себя такой женатый и бородатый.

Димка подло заржал, а Мишка невинными детскими глазами – так, как только он мог в тридцать лет – посмотрел на меня, тщетно сдерживая улыбку.

Я только отмахнулся – подобные перебранки стали для меня уже обычным явлением, к тому же я прекрасно знал, что у Мишки и моей жены прекрасные отношения, а дети, как только он приходит к нам в гости, так и липнут к нему и счастливо прыгают рядом (а иногда и на нем) до самого его ухода.

– Ну серьезно, Димка, – настырно продолжал Мишка, – как тебе вообще эта мысль в голову пришла? Вы же со Светой давно уже вместе живете. Вот и жили бы дальше, как будто печать в паспорте что-то меняет. Или это Светка тебя подговорила? Смотри, чего ты лишаешься по своему безумию, – трагично закончил Мишка, выразительно поглядывая теперь на компанию молодых девушек, устроившихся за столиком неподалеку от нас.

– Дурак ты, Мишка, – беззлобно откликнулся Дима, вылавливая соломинкой ягодку в уже пустом стакане – Никто не подговаривал, вдвоем со Светой решили. Есть, знаешь ли, такое чувство, любовью называется. Когда и физически, и душевно, и официально хочешь быть только с одним человеком.

– Ишь ты, как заговорил… Любовь… А Любовь, Дима, разная бывает.

– Ну конечно, ты же, Мишка, у нас о любви больше всех знаешь. Ну вот и расскажи нам, какая любовь бывает.

– Ну и расскажу! – хитро улыбнулся Мишка, – я вот как раз вспомнил одну очень интересную историю о любви. Точнее, об одном из проявлений любви.

Мы снова переглянулись. Мишка как никто другой умел и любил рассказывать истории, а уж этих историй у него было – пять вагонов и несколько тележек. Что ж, вечер обещает быть интересным.

– История такая – трагичный анекдот или анекдотичная трагедия – не знаю. Когда я все это видел, странно было: вроде и смешно, из-за людской глупости, а на сердце тоскливо и грустно. А потом – жутко. Жутко, оттого что это ведь тоже любовь. Только… какая-то другая… странная.

Мишка заговорщически улыбнулся и начал свой рассказ.

***

Я учился в небольшом городе, в небольшой школе, в небольшом классе. До пятого класса мне нравилось учиться: я легко осваивал новые темы, без труда сдавал на отлично все контрольные и без единого сомнения давал списывать почти всем моим одноклассникам. С детства любил читать и читал не по годам взрослые книги. В конце концов эта легкость мне надоела, и я потерял всякий интерес к учебе. Только литература и, как ни странно, математика привлекали мое внимание, и на эти уроки я ходил с удовольствием – с тем удовольствием, какое только и может быть у школьника, просыпающегося каждый день в 7 утра и, сидя на кровати, с тоской осознающего что до ближайших каникул еще целый месяц, а то и полтора, до окончания школы – как пешком до Владивостока, а до конца учебного дня – несколько бесконечных часов.

У меня не было друзей среди моих одноклассников – так, приятели, знакомые, люди, с которыми, по непонятному мне велению судьбы суждено было доучиваться до 11 класса. С ними было неинтересно, а тем их разговоров (если они были, подчас же мне казалось, что их беседа вообще ограничивалась каким-то непонятным набором звуков) я попросту не понимал и поддержать не мог. Но я не был и слабым заморышем, и Женька – мой одноклассник и спортсмен, – однажды решивший, что можно без спроса взять мой дневник и обмакнуть его в унитаз, поплатился за это сломанным носам и огромным, переливающимся всеми оттенками фиолетового и сиреневого синяком под глазом. Друзей я нашел несколько позже, уже в старших классах школы, когда оную и забросил окончательно.

Класс у нас был небольшой – всего шестнадцать или семнадцать человек, точно уже не помню. Почти все мои одноклассники были из одного района города, поэтому знали друг друга с самого детского сада, и казалось, что мы за это время изучили характеры друг друга до самых глубин души и удивить нас не так-то просто. Мы думали даже, что даже через 50 лет будем знать друг о друге все. Вот оно как, прошло всего-то 15 лет, а я уже и некоторых имен не помню. Ну да бог с ними, речь не обо мне и уж тем более не о них.

Был у меня одноклассник, Вениамин, а фамилию называть не буду. Но все его звали Венечкой – и вся школа, и одноклассники, и даже иногда учителя. Так повелось с самого детского сада, а традицию эту задали его мама и бабушка. Отца у него не было, а мать была успешным предпринимателем и редкостной истеричкой и могла сначала затискать Венечку до удушения, а в следующую минуту наорать так, что на ее крик отзывались сигнализации близстоящих автомобилей, из-за того, что Венечка, сам того не заметив, чуть-чуть отошел от матери, заглядевшись на птичку или бабочку. Наверное, она очень любила Венечку, но, как я понимаю сейчас, ее слепой материнский инстинкт и расшатанная нервная система сыграли с ним злую шутку. Его бабка, будучи по натуре женщиной властной и практичной, в старости начала ворчать, бормотать про себя, называть всех вокруг дураками и ежедневно отчитывать свою дочь на заметные только ей одной промахи. Атмосфера в их просторной четырехкомнатной квартире была неспокойной, и я, однажды придя в гости к Венечке, удивился его резкому преображению: чуть только переступив порог дома и без того неуверенный и робкий мальчик сгорбился, втягивая голову в плечи, осторожно ступая босыми пятками по дорогому паркету и срывающимся полушепотом рассказывая мне какой-то анекдот.

В общем, Венечке было несладко. В школе его тоже не любили. У него не было друзей, над его неловкостью и стеснительностью смеялись, над ним издевались более сильные ребята, а он никому не мог дать отпор. Робкий, неуверенный, худой как жердь, но длинный как шея жирафа, Венечка до самого 11 класса был постоянным объектом шуток. У него не было особых талантов: он был не самым умным в классе или самым глупым, в лице не было никаких ярких черт, взглянешь один раз и не запомнишь, он не пел волшебным голосом и не рисовал чудесные пейзажи, не писал стихов, не танцевал, не играл в футбол и баскетбол. Пожалуй, школа Венечку замечала только тогда, когда директору был жизненно необходим новый компьютер, новый телевизор, футбольные мячи для спортзала и несколько литров краски для ремонта, а деньги, специально выделенные для этого, куда-то неожиданно исчезали. Вот тут-то директор вспоминал о Венечке, и даже не о Венечке, а о его матери, которая за хорошие оценки сына покупала все, что нужно. Я почему-то был уверен, что если бы не Венечкина мама, то о самом Венечке наш класс и школа узнали бы только на выпускном во время вручения аттестатов.

Хотя нет, пожалуй, я ошибаюсь, говоря, что у Венечки не было никаких талантов. Один талант был, такой, какой в школе не особенно замечают, а если замечают, то он становиться только еще одной причиной для сальных, пошлых и неприятных шуточек, коими дети, а подчас и взрослые любят скрывать неловкость, незнание и жестокость. Этим талантом была просто невероятная, сказочная способность любить. Любить и прощать. Если Венечка влюблялся – то влюблялся до полного самозабвения, до безумия, до слез, и уже не был собой, а всего себя отдавал любимому человеку. Его обманывали, обзывали, ругали, смеялись, на него не обращали внимания, а он прощал и любил. В такие моменты Венечка вдруг и переставал быть привычным нам Венечкой, да только этой перемены никто и не замечал, кроме меня.

Наверно, вам кажется, что в школе смешно и нелепо говорить о любви. Может быть, так оно и есть. О моей любви – смешно, о любви Женьки – нелепо. Но не о любви Венечки. Венечкина любовь делала из него, худого, длинного, нескладного и некрасивого парня, мужчину. Жаль только, что столь великая, святая и сказочная, она сосредоточилась на столь мелком объекте.

Мелким объектом стала Танька – еще одна моя одноклассница. Прекрасная, с огромными наивными глазами и пушистыми, черными как смоль, ресницами, с длинными густыми, спадающими волной волосами, Танька, уже будучи в шестом классе, негласно заняла титул самой красивой девушки школы и всего района. Ее любили абсолютно все парни нашей школы, с ней хотели встречаться старшеклассники и даже студенты, она собрала вокруг себя самых популярных, как это у нас называлось, школьников. Сейчас все они обыкновенные продавцы, шоферы, строители, кто-то в тюрьме, а кто-то в семье, и никто не отличается умом. Но тогда… Тогда они были звездами. Только девушки из этой компании могли вызывающе одеваться в умопомрачительно короткие юбки и платья, издеваться над другими школьниками и молодыми учителями, орать и громко и призывно хохотать в коридорах, флиртовать с парнями и ходить на школьные и районные дискотеки. Только парни из этой компании могли ночью напасть на одинокого пешехода и ограбить его, могли толпой избить не понравившегося парня и по одному оттаскать за волосы других девушек, не входящих в этот круг. Танька была главной среди них – дозированно умная, настолько, что ума и изобретательности хватало только на задирания других девушек и парней а также на обсуждение последнего шоппинга, мелкая, злобная, визжащая и орущая, когда что-то было не по ней, как чихуахуа, которая может только мерзко облаять, а все остальное доделает за нее большой хозяин. Танька никогда не была мне интересна. Мы не общались с ней и не дружили. Пожалуй, только иногда, когда кто-либо имел наглость с ней спорить и ее милое хрупкое личико с трогательными глазками резко превращалось в морду разгневанной фурии, я ухмылялся про себя.

Венечка же имел несчастье влюбиться в нее. И вся святая Венечкина любовь, которая, возможно, пришла в этот мир всего лишь однажды, чтобы спасать людей от смерти, уныния, печали и горя и принести им надежду на счастье, – вся эта великая любовь сосредоточилась на самом мелком и отвратительном, насколько можно это вообразить, объекте.

Он говорил мне, что полюбил ее еще с детского сада. Он говорил мне, что любил ее всю свою жизнь с самого рождения. Венечка любил Таньку безмерно, бесконечно, не обращал внимания на ее недостатки, на ее оскорбления и смешки. Она унижала его на глазах у всей школы, она играла с ним, издевалась, а он все прощал. И продолжал любить. Танька возглавляла травлю Венечки в нашем классе – она злобно смеялась, остальные подхватывали, а Венечка все сносил, иногда с тихими слезами, иногда с до боли жалостливыми глазами, иногда с истеричными драками, в которых его избивали. Я даже не представляю, как ему было тяжело. Но он упорно твердил мне, что живет только для нее и что сделает все, чтобы она была счастлива.

А Танька… Танька и так была счастливой. Встречаясь с несколькими старшеклассниками и студентами, она очень скоро, что называется, "пошла по рукам" и заработала в школе и районе определенный статус. Она видела в людях только предмет, при помощи которого можно добиться своих целей, и в десятом классе несколько раз предлагала мне свои услуги за то, что я напишу ей экзаменационный реферат, доклад или контрольную.

Не скажу, что мы с Венечкой дружили с детства. Скорее, наоборот: как раз в детстве я неосознанно сторонился его, предпочитая играть и общаться с более смелыми и шустрыми мальчиками. Но, в шестом классе я, погрузившись с головой в книги и гулянья, я в школе вдруг начал испытывать некоторый дефицит общения. Хотя бы для того, чтобы знать, какой сейчас урок, изменили ли расписание и что случилось с учительницей географии, я сначала сел за одну парту с Венечкой, потом мы стали общаться, а через некоторое время стали хорошими товарищами. По окончании школы я мог назвать его своим другом. Мне никогда не нравилась его робость, иногда его тупость в некоторых вопросах и слабость во всех, но я сознательно с ними мирился и иногда даже оправдывал Венечку.

Так мы дожили до 11 класса: я – в своей взаимной любви к книгам и друзьям вне школы, Венечка – в любви к Танечке, Танечка – в любви… Я даже не знаю, что любила Танька. За прошедшие 11 лет я так и не потрудился узнать ее поближе, благо, и она не предпринимала никаких попыток. Я относился к ней как к манекену в магазине – равнодушно: стоит себе на витрине в красивом платье, и не замечаешь его, только аккуратно обходишь мимо, чтобы случайно отвалившаяся рука не упала тебе на ногу. Иными словами, нам было совершено все равно друг на друга, и этим равнодушием были довольны мы оба. И хотя Венечка все еще любил Танечку – и даже это "все еще" у Венечки было, по-моему, больше, чем то чувство, которое я когда-либо испытывал к женщинам – школу мы закончили относительно хорошо, а я даже надеялся, что со временем он забудет ее и найдет себе нормальную девушку.

Я поступил в университет, Венечка тоже – при помощи мамы. И вроде бы все было хорошо. Венечке вдруг понравилось учиться. Забыв, как мне казалось, о Таньке, он нашел себя в биологии (он рассказывал, как ему нравится учиться и впервые хоть в чем-то не зависеть от мамы – у Венечки была хоть и небольшая, но стипендия) и, наверняка, как-нибудь проявил бы себя в медицине. Я, между собственной учебой, свиданиями и гулянками, успевал и искренне радоваться за него и его успехи.

Однако идиллия продолжалась недолго и полностью разрушилась одним майским вечером, когда в Венечкину дверь постучали, робко, тонко и слабо, как умеют это делать только изящные женские ручки. Венечка, ничего не подозревая, открыл дверь… и пропал. Пропал для всей жизни, своего прошлого, настоящего и будущего. В дверях стояла заплаканная Таня – та самая Таня, которую он так свято любил в школе. И совершенно не та Танька, которая, зная о Венечкиной безнадежной любви, смеялась и издевалась, иногда доходя до такой исступленной злости, что даже Венечка не выдерживал и молча уходил. Потому что эта хрупкая бледная заплаканная Танечка не может быть злой. А если и может – то разве это важно, когда та самая любимая Танечка своей хрупкой ручкой постучалась к Венечке, и в ее взгляде только одно – просьба о помощи?

И Венечка забыл. Забыл, что я твердил ему в школе, когда он, безумный, выбегал из класса, а я догонял и на бегу успокаивал. Забыл про свою любимую биологию. Забыл о гордости всей своей жизни – повышенной стипендии и похвале от одного "великого", как он говорил, преподавателя-биолога. Забыл обо всем, взглянув только раз в заплаканные глаза своей великой любви, по какому-то недоразумению или божественной несправедливости, воплотившейся в Танечке. Он без малейших сомнений и слов покорно пропустил Танечку в дом.

Обо всем этом я узнал через месяц после происшествия. Венечка забежал ко мне и, задыхаясь от радости и переполнявших его чувств, поминутно вздрагивая и пуская слезы счастья, сообщил мне радостную новость: Танечка, та самая Танечка из нашего класса, любовь всей его жизни. согласилась выйти за Венечку замуж!

Сказать, что я удивился, – значит малодушно промолчать о моих мыслях, пронесшихся в голове после этого заявления. Венечка, сияющий, как начищенный чайник, с безумно счастливой улыбкой ждал моих поздравлений, а я все никак не мог уложить новость в голове. Казалось, на всем белом свете нет людей, более неподходящих друг другу, чем Венечка и Танька. Увидев мое изумление, Венечка только расхохотался и предложил мне быть шафером. Венечке повезло, а я на некоторое время лишился дара речи и только автоматически кивнул.

Немного оправившись от изумления, я, старательно подбирая слова, спросил об обстоятельствах их встречи. Оказалось, что Танечка сразу после школы уехала в столицу к своему молодому человеку. Но тот ("Мерзкий слюнтяй и бабник!" – громко сказал Венечка) бросил ее и оставил одну в чужом городе. Еле собрав денег на поезд, Танечка, горько рыдая и жалуясь всем попутчикам на мужскую безответственность и подлость, приехала обратно в родной город. И, проходя мимо родной церкви, вдруг вспомнила о родном и таком смешном и милом Венечке. "Именно там, у церкви, где ее когда-то крестили, она приняла решение связать свою судьбу со мной," – гордо закончил Венечка. Как это мило: около церкви нашла свою судьбу.

"Да, – подумал я тогда, – она и вправду придумала красивую легенду". Впрочем, когда дело пахло жареным, Танечка и в школе умудрялась придумывать истории, которые трогали сердца всех преподавателей и даже директора. Вот только зачем ей Венечка? Она же легко может найти и двести штук таких, как Венечка, и крутить ими, как захочет. По крайней мере, в школе любовные неудачи ни разу не толкали ее в объятия к Венечке. Если только…

Мне вдруг стало тошно.

– Вень, а Танька, случайно, не беременна? – тихо спросил я.

Венечка отвел глаза и покраснел.

– Веня! – проорал я, уже не желая знать ответа. – Таня беременна?

В комнате воцарилась такая плотная тишина, что, казалось, даже птицы за окном перестали петь, вслушиваясь в разговор.

– Да, – еле слышно ответил Венечка.

Я только молча опустился в кресло.

Свадьба была назначена через месяц. Венечка проявил удивительную стойкость, не поддавшись не только на мои убеждения и взывания к разуму, но и на стенания матери, поставив твердый ультиматум: или мы принимаем его с Танечкой, или отказываемся от Танечки и от него. Какими бы тяжелыми не были мои предчувствия, я согласился, как и через некоторое время его мать. Танечка вела себя как образцово-показательная невеста: ждала Венечку из университета, кокетничала и флиртовала, бросалась ему на шею и всем своим видом показывала, насколько она его любит. Настолько хорошо, что даже я временами думал, что Танечка изменилась. И, в конце концов, я смирился с этой свадьбой.

Итак, свадьба состоялась. Танечке удивительно шло белое пышное свадебное платье. Все еще стройная, по-детски красивая и хрупкая, она, похоже, еще больше покорила бедного Венечку, и единственной темой для наших разговоров на несколько месяцев стала только она: ее красота, ее ум, ее чистота… Я только украдкой страдальчески возводил глаза к небу, когда Венечка отворачивался.