Когда распахиваются крылья

– Ладно! Только не реви, – пробормотал я, думая, чем бы его занять, чтобы он не стоял рядом, когда я полезу в сенник. – Женька, я сейчас залезу наверх и буду кидать сено на пол. Ты его возьми и положи в кормушку, ладно?

Довольный мелкий кивнул и послушно отошёл в сторону. Меланхоличная рыжуха Марта, продолжая жевать траву, равнодушно смотрела на нас. Хм, залезть наверх – легко сказать: на старой лестнице не хватало перекладин, которые я сломал несколько минут назад. Лезть по стене? С моим-то везением? С другой стороны, может быть, проколотой ноги и размазанного яйца на лице на сегодня достаточно? За четырнадцать лет своей жизни я изучил свою феерическую способность оказываться всегда в неправильном месте и в неправильное время. Невезение преследовало меня не всегда: иногда я не ощущал его целыми днями и неделями, а иногда беды шли одна за другой. «Но сегодня, кажется, даже для одного невезучего дня достаточно», – подумал я и, вздохнув, полез по стене вверх. Это было несложно, в срубе тут и там торчали выступы. Каждое мгновение ожидая, что что-то пойдёт не так, я наконец вскарабкался и сел на край. Куча сена была рядом, в прошлые выходные папа перекинул её с дальнего края сенника, чтобы удобнее было кормить животных. Я вытянул копну и крикнул:

– Женька, кидаю, отойди подальше!

– Ладно! – донеслось в ответ, и я скинул сено. Посмотрел вниз – брат уже подбежал к копне и своими маленькими руками пытался перенести его в кормушку. В несколько заходов у него это получилось. Я вытянул вторую копну и крикнул Женьке, чтобы он отошёл.

Наконец дно кормушки закрылось мягкой сухой травой, я спрыгнул с сенника, даже не упав, а только поскользнувшись, прихватил зловредную доску с гвоздём, и мы с Женькой пошли топить баню.

* * *

Огонь уже весело трещал в печке, в бане становилось все жарче, хотя вода ещё не вскипела. Брат, который до этого смирно сидел на скамейке и с благоговением смотрел, как я поджигаю бумагу и подкладываю дрова, сначала расстегнул свою старую, местами порванную куртку, потом снял шапку, а теперь хныкал, что ему жарко и что он хочет выйти на улицу.

– Ну иди-иди, – сказал я, и мелкий радостно подпрыгнул, – только не гуляй около дороги! – успел крикнуть я, но его уже и след простыл.

Я подложил в печь ещё несколько старых досок и прикрыл заслонку, налил в ковш немного воды и наконец отмыл лицо от противно засохшего яйца. Потом взял метлу и начал подметать пол – мы с Женькой сильно натоптали, когда носили дрова. Раненая нога чуть-чуть саднила, когда я на неё наступал, но я о ней скоро забыл, глубоко задумавшись.

Не помню, когда я осознал, что со мной что-то не так. Наверное, чувствовал неладное с самого детства, но понимать и изучать свою особенность начал не так давно. Когда раз за разом падаешь с одного и того же моста в реку, в то время как другие спокойно и без проблем проходят по нему мимо, когда из всего класса тебе регулярно не достаётся вкусных пирожков в столовой, когда именно за тобой среди всех гуляющих детей погонится самый злой гусь – словом, когда все это случается чаще, чем c обычными людьми, волей-неволей задумаешься. И сейчас хорошо помню, как прибегал к маме, зарёванный, с красным опухшим лицом, когда другие дети смеялись над тем, как я упал на ровной дороге или провалился по колено в лужу, в которую и провалиться-то нельзя. Но потом появился Женька, который, только встав на ноги, так сразу и приклеился ко мне, и мне пришлось научиться не давать его в обиду. Я почти смирился с моим невезением, а деревенские наконец перестали обращать на него внимания. Лишь только иногда приговаривали: «Вечно с ним что-нибудь случается» – и дали мне обидную кличку, которая в нашей немаленькой, но все же деревне разошлась по всем дворам. Я не был изгоем, хотя некоторые парни из школы, особенно Тёмка и его ушибленные друзья, любили поиздеваться надо мной. Но, помня о своём невезении, я старался не доводить дело до драки.

Наверное, лет в четырнадцать я начал замечать закономерности: невезение случалось со мной не каждый день, а так, как будто кто-то включал и выключал рычаг удачи. В «удачливые» дни я чувствовал себя почти обыкновенным парнем. Но даже в неудачные дни мне удивительным образом везло. Я за свою жизнь не успел упасть, наверное, только с многоэтажного дома, да и то только потому что в нашей деревне таких домов отродясь не было: я падал с крыши в сугробы и на землю, с деревьев, в овраг и в пруд, однажды упал даже в цистерну с молоком – но за все это время ни разу не сломал себе ни одной кости и всегда отделывался только царапинами разной степени глубины, которые быстро заживали. Даже не знаю, может быть, я был самым удачливым человеком среди неудачников?

По крайней мере, я точно знал – если сегодняшний воскресный день стал неудачным, то завтра, в понедельник, когда нужно идти в школу, все будет хорошо. Может быть, удастся дотянуть полосу относительного везения даже до субботы, в крайнем случае – до пятницы.

Приободрившись, я взял тряпку и начал протирать полки в бане от грязи и пыли, когда вдруг услышал резкий крик и сразу за ним знакомый звонкий плач на улице. Я тут же побросал все и выскочил во двор, забыв даже прикрыть дверь в баню. Пробежав мимо старого Жулика, нашей сторожевой собаки, я распахнул ворота и выбежал на улицу. Женька сидел на скамейке рядом с нашим забором и тихо скулил, размазывая слёзы по грязным щекам. Его рваная куртка и старые штаны были в грязи, ладони поцарапаны. Вокруг на него в метрах двух стояли соседские дети и нервно переминались с ноги на ногу, как будто не знали, что делать.

Я тут же подбежал к Женьке.

– Ты чего плачешь? – спросил я, отряхивая его.

– Я упа-а-ал! Прямо в гря-я-язь! – проревел он. – А они смеются!

Женька поднял свою мелкую руку и показал куда-то в сторону, откуда раздался гнусавый гогот. Я посмотрел туда, куда показывал брат, и моё сердце резко подпрыгнуло к самому горлу. Чуть в стороне столпилась группа из пяти парней чуть старше меня. Что ж, следовало ожидать. Уже несколько дней Тёмка и его прихлебатели не цеплялись ко мне, но полоса везения же должна была когда-нибудь закончиться.

Тёмка жил на соседней улице. Это был коренастый и широкоплечий парень с коротко стриженными ёжиком белобрысыми волосами и крупным курносым лицом. Когда-то давно, когда я был совсем маленьким, мы с ним часто играли вместе, но со временем перестали общаться и даже здороваться и делали вид, что друг друга не знаем. Конечно, кроме тех моментов, когда он вместе со своей компанией не задирал меня и моих друзей. Тёмку и его компанию не очень любили в деревне и в школе, и, когда он окончил девятый класс, учителя с облегчением выдохнули. Но не тут-то было: осенью, так и не забрав документы, он пришёл в десятый класс. Никто не знал, почему – ведь Тёмка никогда особенно не рвался получать знания и поступать в университет. Поговаривали, что его папаша не разрешил ему уходить в техникум. Но мы-то, старшеклассники, хорошо знали, что Тёмке никто не указ, и, наверное, собственный отец тоже. Как бы то ни было, сейчас он учился в одиннадцатом классе – на класс старше меня.

Тёмка, будучи самым крутым парнем и в школе, и в деревне и не совсем уж беспросветно тупым, собрал вокруг себя несколько парней и девчонок, которые любили задираться и издеваться над другими, а сам стал их непререкаемым авторитетом. Отбитые на всю голову, они могли толпой напасть на одного, отобрать школьный рюкзак и выбросить в речку. Мой ранец они пока, правда, не трогали, но я слышал, как около школьного забора плакала окружённая жалостливыми одноклассницами девочка из младшего класса, сидя на бордюре и баюкая насквозь сырую сумку. Тёмку слушались даже те, кто был старше его и уже не учился в школе. И все мы, школьники от самых младших до одиннадцатого класса, знали, почему.

Семья у Тёмки была обычная – у него не было братьев и сестёр, только мать, высокая и худая женщина, лицо которой постоянно кривилось в гримасе презрения, как будто она только что унюхала стухшую рыбу у себя под носом, и отец, рыжий худощавый и невысокий мужик с огромными кулаками, выпивающий по праздникам и выходным. Что там происходило за стенами их дома, когда оттуда раздавались глухие удары, никто не знал, да и знать не хотел. Одно все деревенские знали точно, отец Тёмки растрепал это всем вокруг, сияя, как начищенный чайник: их прадед был известным человеком, был под Сталинградом и в 45-ом брал Берлин. Его медали, нож и портсигар хранились как семейная реликвия. Особенно отец гордился перочинным ножиком, который, как он рассказывал, помог деду бежать из плена. И поэтому, когда Тёма два года назад как бы невзначай достал нож и показал всем нам, даже я начал завидовать. С тех пор среди всех нас, деревенских детей, установилось правило: у кого нож – тот и главный.

Сейчас Тёмка стоял на дороге и ржал вместе со своими подхалимами, смотря, как мой брат мажет и без того грязные щёки расцарапанными руками. Злость обжигающей волной всколыхнулась во мне до самой головы, и я, не подумав, тонко выкрикнул:

– Придурки! Только и умеете обижать мелких!

Внимание компании переключилось на меня, Тёма довольно сузил глаза, как кошка, увидевшая застрявшую в мышеловке особенно жирную мышь. Несмотря на разливающуюся по всему телу злобу, я почувствовал, как иголка страха кольнула прямо в сердце.

– А это кто тут у нас? – издевательски начал Тёма, а остальные расхохотались. – Ты, что ли, Васька?

– Отвали, – огрызнулся я и, повернувшись к нему спиной, сказал брату: – Женька, иди домой, скажи маме, что упал.

– А ты? – жалобно спросил мелкий, всхлипывая. – Ты тоже иди!

– Куда ты его выгоняешь, а, Васяк? – издевательски прокричал Тёмка.

– Не твоё дело, придурок! – буркнул я, все ещё подталкивая сопротивляющегося Женьку к воротам.

– Васяк, а ты знаешь, над чем мы сейчас смеялись? Ты ведь не видел, – продолжал орать Тёмка. – Прикинь, твой мелкий бежал-бежал и на ровном месте упал и впечатался мордой прямо в грязь! Туда ещё, кажется, какая-то корова свои дела сделала.

Женька сновал всхлипнул и заплакал.

– Кажись, твой братан такой же неудачник, как и ты, а, Васяк? – веселился вовсю Тёмка. – Он вырастет, и как нам его называть? Надо подумать. Ты – Васяк-Наперекосяк, а он?..

Парень не договорил – разозлившись до красного дыма в глазах я отвернулся от Женьки и порывисто направился к Тёмке. Он, заметив это, вышел вперёд, усмехаясь без малейшей капли страха в глазах.

– О, какие мы сегодня борзые! – насмешливо крикнул он. – А не боишься так же, как и мелкий, пропахать мордой навоз? Ты же у нас – сам знаешь – самый везучий! – и он снова рассмеялся прямо мне в лицо.

Нет, не боюсь, хотел крикнуть я, но лишь сильнее сжал кулаки. Откуда Тёмке знать, что мой запас неудачи на сегодня закончился? Хотел поиздеваться – надо было приходить до того, как я полез в сенник и наступил на дурацкий ржавый гвоздь. Самое время побить этого гада! Я осмотрелся и вдруг понял, что нужно делать.

Я хорошо знал эту дорогу: за Тёмкой находилась большая в гниющей зелени лужа, которая никогда не засыхала, лишь на зиму покрываясь толстой коркой льда. Все деревенские, живущие на этой улице, к ней уже давно привыкли и не обращали внимания, лишь прикрывали нос, проходя мимо. Но Тёмка и его компания жили на других улицах и сейчас так старательно смеялись надо мной и братом, что не заметили лужи. Что ж, Тёмка, хочешь, чтобы я пропахал мордой дорогу? А ополоснуть свою дурацкую башку в зелёной вонючей воде не хочешь?

Я ощутил небывалый прилив уверенности – я точно знал, что со мной ничего не случится. Подбегая к Тёмке, я изо всей силы сжал кулак, замахнулся, уже чувствуя его щёку под костяшками и разливающееся по телу эйфорию… как вдруг левая нога, едва не оторвавшись, дёрнулась, зацепившись за какой-то выступ на дороге. Потеряв равновесие, я ласточкой полетел на Тёмку и его друзей. Те вежливо отпрыгнули в сторону, и я, пролетев мимо них, носом рухнул в самую середину мерзкой лужи и проехался вперёд по жирной чёрной грязи, смешанной с навозом.

Все вокруг меня на миг застыли. В повисшей глухой тишине откуда-то со дна яркой аквариумной рыбкой вынырнул пузырёк воздуха и с оглушительным треском лопнул.

Тёмка и его друзья, изумлённо проводившие меня взглядом, переглянулись и рухнули на землю в истерике. Они ржали как кони, вытирая выступившие от смеха слёзы и согнувшись пополам. Сам Тёмка уже и смеяться не мог и тихо подхрюкивал, схватившись за бок.

А я лежал лицом в мерзкой зелёной луже, пахнущей стухшей рыбой, и чувствовал, как от жара, бросившегося в лицо, начинает вскипать вода. Вот бы сейчас провалиться в эту лужу с головой и больше никогда не выплывать и не видеть их отвратительно красные смеющиеся рожи. Вместо этого я подобрал ноги и, уперевшись руками в грязь и разбрызгивая вокруг остатки гниющей воды, поднялся и посмотрел на Тёмку.

Новый взрыв смеха оглушил меня, и я уже собрался малодушно сбежать и спрятаться за забором, когда почувствовал в руках скользкий комок земли. Собрав все силы и стараясь, чтобы голос не дрогнул и не перешёл в плач, я сделал шаг вперёд и звонко крикнул:

– Топайте отсюда, придурки!

Отсмеявшись, Тёмка насмешливо крикнул:

– А то что? Будешь месить мордой навоз, пока мы от смеха не сдохнем?

Я почувствовал, как ходят ходуном колени и руки. Как же хотелось сейчас просто разреветься и сбежать навсегда куда-нибудь в лес. Вместо этого я высоко поднял руку с зажатой в ней грязью и истерично выкрикнул:

– Не свалите – закидаю вас этим, – я потряс рукой и отчаянно замахнулся, показывая, что не шучу.

Тёма сузил глаза – в отличие от своих недалёких друзей, все ещё ухмыляющихся и подхихикивающих, он сразу понял, что я не остановлюсь на одном комке и, если надо, буду бежать за ними, пока они не свалят с этой улицы. Тёма все ещё усмехался, но его глаза стали серьёзными:

– Тише, Васяк, мы уже уходим. Тут, знаешь ли, слегка пованивает, – он издевательски подмигнул мне, а его дурацкие друзья снова прыснули. – Пошли отсюда!

Он махнул рукой, и четыре его прихлебателя, все ещё гнусаво хихикая, направились за ним.

– Пока, Наперекосяк! Постарайся сегодня не свалиться в сортир. Хотя о чём это я? Ты ведь и так уже свалился…

И с этими словами все пятеро парней, жутко довольные собой, пошли вниз по дороге прочь с моей улицы.