Что сделает безумный скульптор из неживого камня?

«Невозможно, бред…»

– Не может это быть она. Она совсем по-другому выглядит!

«Однозначно ошибка. Эта высокая, а Света была ростом чуть ниже среднего. Эта костлявая как смерть, длинноносая, в лице всё крупное, резкое… каждая чёрточка… не её лицо, у Светы было… изящней, что ли, более хрупкое. И тело точно не её. Люди так за всю жизнь не меняются, не то что за год».

Матвей откликнулся:

– А в чём дело? Ты её видел, что ли?

– Он с ней спал на третьем году, – вяло прокомментировал Сашка.

Оба приятеля переглянулись. Андрей мысленно проклял всю ситуацию. «В голове не укладывается…». Сашка отложил историю болезни и потянулся к простыне, чтобы накрыть тело.

– Нет-нет, оставь.

– Андрей, мы можем…

– Нет, продолжай. Саш, читай дальше. Просто… Как?

Смотреть на тело оказалось не сложно, ведь мозг просто не видел никакого сходства… Матвей твёрдо посмотрел на него.

– Здесь очень странное дело, Андрей. Сейчас ты услышишь такое, что можно поседеть.

– Уверен, что хочешь слушать? – вмешался Саша.

– Хочу. Это безумие какое-то…

– Безумие.

– Она оставила академию в позапрошлом году после первого летнего дня, – Андрей размышлял вслух, ни к кому особенно не обращаясь, – просто отчислилась и уехала, не предупредив. Почему? Куда? Ни слова. Мне кажется, я видел её на Мшистой улице. Это было… Это было тоже летом, значит, через месяц или полтора, не больше. С ней были двое, женщина и мужчина. Только я их плохо помню. Она не откликнулась, а я не догнал. Если это, конечно, была она.

«А потом мне полюбилось бродить по заброшкам и кладбищам».

Матвей достал из черепной коробки мозг, выглядевший так, будто часть его перевернули, поставили в вертикаль и закрутили колесом. Пока Саша скучным голосом зачитывал всё более сухие заметки Мирны Тольной, сквозь которые ненароком пробивались фразы, выдававшие ужас, Андрей под литанию «воспалений лёгких», «деформаций суставов», «обызвествления хрящевой ткани», «множественных опухолей», «преходящих судорог», «внезапных отёков лёгких» с «неясным воспалением печени» и «распространённой тотальной деструкцией» разглядывал то, что когда-то, как утверждал этот псих Матвей, было Светланой Везориной. Сашка тем временем дошёл в своём чтении до прошлого месяца. Андрей прислушался внимательней.

– «36-го числа месяца снега. Вынуждена написать о новых симптомах, которые не упоминала ранее. Причина, по которой я не писала о них, заключается в том, что, как ни странно это прозвучит, никто из нас до настоящего времени не верил собственным глазам. Лишь после недавнего обсуждения я могу с уверенностью утверждать – внешний облик больной претерпевает выраженные изменения. Имеют место увеличение роста, в настоящее время 1 нильфен 2 бремолы[9 - нильфен – единица измерения расстояний и длины в империи Валини, приблизительно 1,5 м; бремола – единица измерения длины, приблизительно 20 см.], при прибытии в нашу клинику – 1 нильфен ? бремолы, при произвольных колебаниях веса от 6 до 10 сетун[10 - сетуна – единица измерения массы, приблизительно 7 кг.], удлинение конечностей, в том числе пальцевых фаланг, лицевые деформации, вероятно, связанные с удлинением носовых хрящей, углублением глазничных впадин, изменением формы надбровных дуг и скуловых костей. Необычным является ступенчатый, а не постепенный характер нарастания деформаций, как того можно было бы ожидать. Более того, стремительные темпы развития данных изменений, не доходящих до степени уродства, однако несомненно к нему ведущих, нехарактерны ни для одного известного заболевания».

Вот почему Андрей её не узнал. Полная перемена всего – и строения, и внешнего облика. В голове зациклилась дурацкая песня про шатёр, вертелись привычно недоделанные мысли: «всё разрушается, полное жизни умрёт, красота обратится уродством». Его посетило непонятное сомнение. Что-то стало подтачивать его изнутри, а дальше и вовсе началось странное. Какое-то мгновение он смотрел на всё другими глазами, видевшими неимоверно много, быстро и одновременно, и от этого у Стрелы закружилась голова. Нахлынуло странное безразличие, – не то обычное для него безразличие, которое, как он теперь понимал, было чистым позёрством, а другое, абсолютное безразличие к миру, людям и себе самому. Он отчаянно захотел, чтобы это прекратилось.

В этот же момент в прозекторскую ворвался какой-то старый пень – Андрей с Сашей его раньше не видели, а вот по лицу Матвея пробежало нечто вроде узнавания. Из-под застёгнутого пальто у мужчины выглядывал воротник пижамы. Вслед за дедом плёлся Птаха – рыжеволосый курчавый парень, весь растрёпанный, наспех одетый в мятое. Он виновато уставился в пол, и глаза у него еле разлеплялись. Оба выглядели так, будто их только что выдернули из постели. Последовала неимоверно бездарная сцена, не вызвавшая у троих приятелей ничего, кроме истерического смеха. Дед, – по видимому, кто-то из мелицинской академии, к которой относилась Глешинова больница – размахивал руками и что-то орал, и не было той ноты, которую он не смог тогда взять. Общий смысл ора сводился к тому, что он глубоко возмущён, а потому собирался позаботиться об отчислении Тёмного, – решение показалось Андрею очень и очень мудрым, и вообще, давно пора было это сделать, – а Андрея с Сашей старик намеревался сейчас же выгнать прочь, если, конечно, у них не появилось желание пообщаться с полицией. Оба равнодушно ухмыльнулись. Они вышли в дождь под несмолкающие проклятия и бесплодные попытки пристыдить, и направились по домам. Матвей задавался вопросом, кто ещё мог обо всём узнать, Сашка вяло ругался на старика, а Андрею, по правде сказать, было абсолютно всё равно.

Засыпал он с трудом. В голову настойчиво лезло лицо Светланы, искажённое до неузнаваемости. Он пытался успокоить себя, убеждал, что сегодня всего лишь в очередной раз получил ещё одно, может, чересчур реальное подтверждение тому, что всё в мире болезненно, уродливо и мертво. Ему хотелось укрыться под одеялом своего обычного хода мыслей. Ночью началась дикая вереница вложенных друг в друга кошмаров, в каждом из которых он был уверен, что не спит. Ему казалось, что дверь в комнату открыта, а рядом с постелью стоит Светлана в своём новом облике. Он хотел прогнать её, но, как часто бывает, не мог ни говорить, ни двигаться. Постепенно образ Светы становился всё более размытым, пока в каком-то по счёту сне не превратился в постепенно наползающее тёмное пятно. Наконец за окном начало пробиваться утро, и он решил, что всё, наконец, позади, перевернулся на другой бок и снова заснул. На этот раз страха не было. Было множество образов, сменявших друг друга с поразительной скоростью, и все их он забыл, кроме одного, – он помнил, как что-то схватило его и понесло всё выше и выше, так, что от высоты занимался дух, а потом – падение. Последним, что он увидел перед тем, как открыть глаза, было совершенно непроглядное серое пространство, вихрь и сияющая белая точка, за которой, как за кометой, тянулся светящийся хвост. Белая точка подпрыгнула вверх и затем, будто с балкона, полетела внутрь серого пространства и скрылась из виду. По какой-то причине этот огонёк казался ему ужасно притягательным. Андрей проснулся с ноющей тяжестью в груди, и его захлестнула печаль от мысли, что он что-то упускает.

Как ни странно, после этих событий Андрею стало намного легче. Непонятная болезнь ума с каждым днем отступала всё дальше и дальше, сменяясь обыкновенной грустью от потери. Он действительно ощущал себя как выздоравливающий после длительного помешательства. Первым делом он убрал с глаз долой часть книг и снял со стен некоторые картины – не все, лишь те, в которых не было ничего стоящего, помимо эстетики уродства. К нему возвращались прежние его вкусы вместе с отвращением к подобным темам. Он снял со стену репродукцию Вьёлевского «Притона», собираясь выбросить его с глаз подальше, но вдруг пригляделся повнимательнее и передумал. Лицо мужчины у окна перестало казаться ему глупым, поза же говорила не об излишке выпитого, а о прямо противоположном. Посетитель пребывал в состоянии собранного выжидания, и в уголках его раскрытого рта Стрела отчётливо читал смесь изумления и тревоги.

Сам он позже решил, что именно встреча с по-настоящему необъяснимым вывела его из болота, в которое он был затянут целый год. На Сашу его перемены никакого впечатления не произвели – тот всегда оставался монотонно мрачен и циничен сверх всякой меры, – но таинственная история Светланы и его заинтересовала. Видит Свиатл, каждый из них по своим причинам приложил все усилия, чтобы выяснить, что же всё-таки произошло. Они терроризировали Матвея расспросами о персонале больницы. Под конец Андрей мог с закрытыми глазами составить список сотрудников, сменявших друг друга в течение последнего года. От Матвея же он узнал, что работников больницы несколькими днями позже допрашивали полицейские.

Вместе с Сашей и по отдельности они разговаривали со студентами-художниками, особенно с одногодками, и всегда старались ненавязчиво перевести разговор в нужную им плоскость, но то было бесполезно – где Светлана пропадала и что в итоге с ней произошло, никто не знал.

Самым рискованным из того, что они тогда проделали, было достать полицейские медали – то ли настоящие, то ли поддельные, – и явиться в Глешинову больницу с «повторным» допросом. Они и сами не знали, где Матвей добыл эти тяжёлые серые броши, они выглядели совсем как настоящие. Немного побродив по корпусу, где лечилась Светлана, они выбрали в жертвы молодую сестру по имени Мария. Изо всех лиц, встреченных в отделении, её казалось наиболее доверчивым, тем более рядом с сестрой в тот момент не было никого – чем меньше свидетелей у их разговора, тем лучше. У неё не возникло ни малейшего сомнения в том, что они следователи или кто-либо ещё из полиции – медали убедили ее полностью.

Они беседовали в отдельном кабинете. Мария нервничала, часто опускала глаза, теребила светлые пряди и вздыхала. Андрей начал расспрос успокаивающей фразой, чтобы заверить сестру в том, что разговор совершенно безопасен. Его слова подействовали, она заговорила тихо и неуверенно:

– Я не боюсь, дело не в этом. Меня тогда, в первый раз не допрашивали. Скрывать мне нечего. Просто…, – Мария вытерла пот с лица, – просто от самой этой истории тревожно.

После пары вопросов она собралась с мыслями и рассказала то, что знала:

– Её привезли в прошлом году из Особской больницы. Знаете? Для душевнобольных. В первую ночь она буквально захлёбывалась пеной из лёгких. Доктора её откачивали долго и трудно, так и не поняли, почему это случилось. В конечном счёте всё списали на аллергию. Собрались возвращать обратно, и тут снова приступ. Постепенно всем стало ясно, что она здесь задержится надолго. Болезнь оказалась сложнее, чем думали с самого начала.

– Кто её привёз?

– Не знаю.

– Расскажите, пожалуйста, про её болезнь. Что вы именно видели, что доводилось слышать?

– Было всё – судороги, непонятные высыпания, удушье. Пульс учащался ни с того ни с сего, даже пропадал иногда. Кожа моментально меняла цвет. Перенесла воспаление чуть ли не всех возможных органов. Все эти проявления были…, были такими жуткими, все казалось страшно… гротескным. Человек ведь не может жить с такими расстройствами. Но это было реальным, и она продолжала жить. Её тело буквально ломалось изнутри.

– Оно выглядит крайне необычно.

– Да, болезнь её изменила. Знаете, что больше всего пугало? То, что это происходило быстро. Не раз – прощаюсь с ней вечером, наутро прихожу, вздрагиваю – совершенно другой человек. Когда работаешь в больнице, всякого насмотришься. Здесь есть люди с тяжелейшими уродствами, но я привыкла, спокойно смотрю на них. Только с Везориной было по-другому, меня от одного взгляда на её лицо начинало трясти.

– Что вы сами думаете о её болезни?

– Да вы что, этим не я занимаюсь! Вам надо поговорить с врачами.

– Я сейчас хочу узнать то, что говорилось при вас. Заключение было составлено крайне… расплывчато.

– А я-то что могу в этом понимать, если они сами не знали? Кто её только не смотрел. Кровь забирали по нескольку раз за неделю, а что толку?

– А кто-нибудь не из больницы её смотрел?

– Вот тут я сама поражаюсь, такая больная – и никому больше о ней не известно. Вам, наверное, лучше профессора расспросить, как выйдете – вторая дверь справа. Я краем уха слышала, он всё собирался про неё написать, но почему-то руки не доходили. Говорил, отвлекаюсь, стоит за бумаги усесться. Может, и так, а я думаю, ему просто было страшно. Потому что нам всем тут было страшно.

– Замечалось ли необычное в её поведении? Она ведь поступила из психиатрической клиники. Может, говорила о чём-то своеобразном?

– Иногда она вела себя совершенно нормально, но иногда психическая болезнь проявлялась. Наверное, все они себя так ведут, я не знаю – я пока мало видела подобных больных. В такие моменты она лопотала что-то бессмысленное. Причудливые слова, будто на иностранном языке. Потом замолкала, и это состояние было самым жутким. Понимаете, она разглядывала всё вокруг, и людей тоже, таким длительным взглядом, что меня насквозь пробирало. До неё было невозможно достучаться – не реагировала, во всяком случает так, как реагируют обычные люди. Бессмысленно ходила по палате, несколько раз так же бессмысленно пыталась уйти из больницы, один раз с балкона выпрыгнуть. Мы её запирать стали. Потом в отдельную палату переселили, когда у неё завелась привычка к кому-нибудь подойти близко-близко, и сверлить глазами, как будто собирается ударить.

– Что она делала в нормальном состоянии?

– В основном писала картины. Вы, должно быть, знаете – она училась на художника.

– Кто-нибудь её навещал?

– Только отец, старый такой господин. Это он ведь он приносил холсты и краску. У нас есть отдельная комната, где этим можно заниматься, да и её палата была достаточно просторна. Потом он перестал приходить, умер, насколько мне известно.

– Что она рисовала?

– Разное. Пейзажи, натюрморты, портреты реже, потом что-то не вполне понятное.