Победа в лабораторных условиях

Но Марика-то не противная. С этим Генрих спорить не мог. Марика была чудом с пушистыми волосами и смешным круглым носом. А теперь она и разговаривать не захочет.

Или, что ещё хуже, подумает что-то своё, девчоночье. Что он в неё втрескался.

Понемногу Генрих смог отдышаться, а заполошные мысли успокоились. Он встал, отряхнул штаны и побрёл к дому, легко ориентируясь в густом сумраке.

Марика – не просто какая-то девчонка. Она особенная, и не потому что ведьма, а потому что с ней можно лепить крокодилу из грязи, пускать солнечные зайчики, обсуждать механизмы и смеяться над тем, как муравей выел глаз Всевышнему. Она как друг, только красивая, пушистая и в платьях.

А он её поцеловал. Вот ведь придумал!

Когда-то он поцеловал в губы Эни Стакс, она с отцом жила раньше в квартире Ливов. Всё, что он мог про Эни вспомнить, это что она носила два красных бантика и метко плевалась через дырку в зубе. Но тот поцелуй можно было и не считать – в конце концов, они были совсем маленькие. И Эни сама напросилась тем, что кривлялась. Марика – это, конечно, другое дело.

Перед Марикой следовало извиниться. Прямо так, дождаться, когда она снова сбежит в город, подойти и сказать: «Прости».

Если она станет с ним говорить.

Уже возле дома Генрих подумал пойти к дядьке Ратмиру, признаться во всём и спросить, что делать. Но потом вообразил насмешливый прищур тёмных глаз под косматыми бровями и понял: в жизни он про такое не расскажет.

И маме не расскажет, ни за что на свете. Она, конечно, смеяться не будет, но начнёт суетиться вокруг, будет повторять что-то вроде: «Ты уже такой большой!»

Больно надо.

Хотя и было уже поздно, Генрих перед сном прочистил очаг, заменил кристалл в светильнике, смазал маслом шестерни стиральной бочки – всё думал, чем бы ещё заняться, чтобы не ложиться спать. Точно знал: закроет глаза и опять начнёт думать про Марику и про поцелуй этот. А ему не хотелось.

– Ты такой задумчивый сегодня, Генрих, – заметила мама осторожно, когда он взялся править кухонный нож. – Всё в порядке, дорогой?

– Угу, – отозвался Генрих.

Мама присела рядом с ним на табурет, поёрзала, откинулась назад, чтобы не перекрывать свет, и принялась смотреть за его работой. Смотрела недолго – подняла на колени корзину с шитьём, надела напёрсток и начала ровными стежками подшивать рукав белой тонкой рубашки. Но Генрих не сомневался – она захочет с ним о чём-то поговорить.

И правда, через пару минут она спросила:

– Тебе нравится работать у Ратмира?

В груди у Генриха словно разжался твёрдый кулак. Конечно, мама ведь понятия не имеет о Марике и о поцелуе – её интересует совсем другое.

– Очень, – ответил он.

– Он тебе хорошо платит и учит, я понимаю, – продолжила мама, – но разве тебе не кажется он странным? И потом, он столько пьёт… ты не боишься его?

– Он, когда выпьет, добрый, – объяснил Генрих, смочил в мисочке точильный камень и продолжил заниматься лезвием, – это когда трезвый злится. Но всё равно, он только кричит и предметы об стену швыряет. Говорит, не должен человек на человека руку поднимать, иначе он уже не человек, а зверь.

– Зверь, – задумчиво повторила мама.

Генрих решил: если бы её этот мужчина считал так же, было бы лучше.

– И он не странный, – продолжил он, – просто грустный. Я так думаю: он слишком умный, ему здесь с нами тяжко. А куда пойти, он не знает.

– И всё-таки мне было бы спокойнее, если бы ты поменьше с ним виделся, – робко сказала мама, опуская глаза в шитьё.

– Мне он нравится, у него отличная работа. Лучше, чем на фабрике. И он меня учит.

– Я понимаю, – кивнула мама, сглотнула и дальше шила молча.

Отложив выправленный нож, Генрих засмотрелся на то, как её маленькие тонкие руки, чуть подрагивая, кладут один стежок за другим, вслушиваясь в тихий стук напёрстка по игле, в шуршание ткани.

***

Удивительное дело: после того как Рик перестал задираться, вся его компания развалилась. Ей пытался было верховодить противный Джилл, но сам же первым и получил в ухо. Теперь бывшие подпевалы Рика ходили по одному-двое, иногда пугали младших, но без прежнего задора.

Рик из школы ушёл. Куда, почему – точно известно не было, болтали разное, но Генриха это мало интересовало.

У него была другая проблема – одиночество.

Он не общался с Сэмом, на переменах не нужно было прятаться от хулиганов, и он по большей части сидел за книгами – один. На фабрике всегда можно было перекинуться с кем-то парой слов, пошутить или поругать Жёлтых плащей, послушать, как взрослые обсуждают семейные дела, раскуривая короткие самокрутки из серой бумаги. У дядьки Ратмира лишний раз и не заговоришь – тут же велит не отвлекаться.

Марика не появлялась.

Нельзя сказать, чтобы Генриху было скучно, – он всегда мог заняться чертежом для работы или домашними заданиями, которые благодаря объяснениям Ратмира казались совсем простыми. Но ему хотелось бы с кем-то говорить, хотя бы изредка.

Он стал в свободное время чаще бывать у Ливов – возился с мелкими, мастерил им игрушки, а если старший Лив начинал буянить, уводил детей во двор. Они говорили плохо и невнятно, но смешно тянули к нему руки и все трое по-разному умудрялись исковеркать его имя. Генриха это веселило.

Возвращаясь в один из летних тёплых дней домой от дядьки Ратмира, он прикидывал, чем бы занять малышню. Ещё не началась мучительная жара, на улице находиться было приятно – и ему пришла в голову мысль научить их игре в мяч. Сделать его просто – взять у мамы старый обрезок ткани, набить травой и зашить.

Воображая, как мелкие будут вопить, бегая за мячом, Генрих заулыбался, но всё равно внимательно прислушался, поднимаясь по лестнице.

Вроде бы было тихо. Старуха Зави только громко стонала, но с ней это было уже давно, даже лекарь приходил – сказал, помочь нечем, травы отняли у неё разум. У Ливов не ругались.

Генрих подошёл, приготовился стучать, но тут увидел, что дверь приоткрыта. Толкнул её – и на мгновение потерял дар речи.

В комнатушке было пусто. Совсем. Не осталось ни вещей, ни колченогого стола, ни матраса, на котором Ливы спали все вместе. Даже рамы окна не было.

Послышались шаркающие шаги за спиной – это выглянула Зави. Она за последний год похудела вдвое, чёрная кожа висела на ней как костюм на крючке. Пошамкав некогда белозубым, а теперь пустым ртом, Зави сказала:

– Съехали, а! Быстрые какие. Тридцатку не вернули. Думали, я спятила. Пф, спятила! Ещё поумнее некоторых буду. Где тридцатка-то, а, спрашиваю? Я б, может, молока купила, за их здоровье бы выпила.

Она мелко закашлялась, сотрясаясь всем телом.

– Как съехали? – спросил Генрих, точно зная ответ.

Так же, как все в трущобах. Быстро, подгоняемые воплями хозяина дома, собирая весь скарб, трясясь над каждой ниткой.

– Вот так, – докашляв, сказала Зави.

– А куда?

– Кто их знает, пропойц. Тридцатку мою с собой увезли, это точно.

Сунув руку в карман штанов, Генрих достал горсть монет, отсчитал тридцать кредитов и сложил их в подставленную ладонь маленькой тусклой горкой. Зави ссыпала их в карман передника и пошаркала обратно к себе, а Генриху стало грустно.