Отвергнутая

– Ты такой вернулась от монахов, – Зоя прижала ладони к горящим щекам и заговорила тише, – я и спросить тебя про этот монастырь боюсь и не спросить-то тоже не могу.

В кухне повисло молчание. В растопленной печи потрескивали дрова, огонёк керосинки освещал лица женщин жёлтым светом. Прасковье было уютно здесь, в родном доме, рядом с матерью, в тёплой кухне. И этот уют открывал сердце и располагал к откровенности. И она заговорила – быстро-быстро, словно боялась передумать.

– Когда Алексей привёз меня обитель, меня сразу же переодели в жёсткую мешковину, дали в руки Библию и заперли в тесной холодной келье на неделю без еды. Давали выпить раз в день лишь несколько глотков воды.

Тамошний главный монах, весь седой и очень старый, приходил по три раза в день и проверял, сколько страниц Библии я прочла. Если мною было прочитано меньше положенного, то монахи, которые подчинялись ему, ставили меня коленями на горох или били розгой по спине. Я к концу недели уже так ослабла от голода, что ничего не видела, перед глазами стояла сплошная муть. А старик мне твердил, что это бес мне глаза застилает. Приходилось терпеть побои каждый день. Я всерьёз думала, что я умру от боли и голода.

Потом меня начали кормить: каждый день утром и вечером выдавали тарелку пресной каши. Иногда она была такой сухой, что в горло не лезла. За то, что я не могла съесть эту кашу, меня тоже наказывали – били по губам. Старик убеждал, что так надо, что это бес во мне противится есть простую, скромную пищу.

Из тесной кельи меня не выпускали, а мне так хотелось подышать хоть немного свежим воздухом. Я не мылась, нужду справляла в маленькую дыру в углу кельи, спала на соломе, брошенной на пол. Я чувствовала себя свиньёй, запертой в пропахшем мочой хлеву. Целыми днями и по полночи я должна была читать Библию. Это было моё единственное занятие на протяжении многих месяцев – читать Библию и пересказывать её старику-монаху.

Иногда мне казалось, что я сошла с ума. По ночам я смотрела на голую каменную стену, и мне казалось, что узоры на камнях движутся, переплетаются между собой, превращаются в живые фигуры. Не знаю, как я там не чокнулась!

Ещё одна пытка – это холод. Я постоянно мёрзла. Когда холод стал невыносимым, мне выдали тулуп и валенки. Зимой келья покрывалась инеем, и я не могла листать страницы Библии: пальцы так сильно замерзали, что переставали шевелиться. Я не могла спать от холода. Старик кричал, что меня должна согревать вера, но единственное, что согревало меня в те дни – эта противная постная каша. Тогда я съедала всё до последней крошки, потому что кашу приносили горячей.

Так прошло несколько месяцев моего заточения, я прочитала Библию не один десяток раз и думала, что на этом моё мучение закончится, меня отправят домой, и я наконец-то увижу своего сыночка. Но не тут-то было! Однажды в келью пришёл старый монах и сказал, что пора приступать к обряду изгнания. Я-то ведь всеми мыслями и мечтами была уже дома, поэтому меня страшно разозлили слова старика. Увидев моё разгневанное лицо, он сказал остальным монахам:

– Начнём с воды. Вон он, бес-то, показал себя! Вначале его остудить нужно.

Итак, сначала беса из меня решили изгонять водой. Меня вывели из кельи на улицу, и один из монахов стал стаскивать с меня рубаху. Я закричала, сопротивляясь этому унижению, но меня тут же со всех сторон схватили сильные руки, и уже через несколько секунд я стояла перед множеством мужчин совершенно голая. Как же мне было стыдно и страшно в тот момент, мамочка!

Меня посадили в огромную бочку, доверху наполненную водой, и накрыли сверху крышкой, оставив лишь небольшую полоску воздуха. Ноги выпрямить было невозможно – крышка не позволяла, но и присесть на корточки тоже было нельзя – голова уходила под воду. Так, в полусогнутом виде, по шею в воде, я провела в этой бочке несколько суток. Несколько раз засыпала от усталости, уходила с головой под воду.

Монах, охраняющий меня, тут же доставал меня из воды и приводил в чувство, колотя ладонью по щекам. А потом он снова накрывал меня крышкой. Невозможно объяснить, мамочка, каково это было. Каждая секунда, проведённая в бочке, тянулась для меня, словно целая вечность.

Я не знаю, сколько времени я провела в таком ужасном заключении и не помню сам момент освобождения. Очнулась я уже в келье. Через несколько дней пришёл старик и сказал, что бес мой упрям, не хочет выходить. И что, видать, сама я его отпускать не желаю.

– Будем изгонять твоего беса огнём. Готовься.

Я боялась представить, что со мной будут делать в следующий раз, и не знала, как готовиться. Я молилась, чтобы меня пожалели и отпустили домой. Но через несколько дней меня вывели на улицу и, раздев, привязали к столбу. Мне снова захотелось провалиться под землю, но, увидев в руках монахов горящие факелы, я страшно испугалась, забыла про свой стыд и стала просить мужчин пощадить меня. Но меня, как обычно, никто не слушал, словно я была пустым местом.

Ты не представляешь, мамочка, как мне было страшно! Я заглядывала в их лица, я плакала и молила сжалиться надо мной. Но никто из них не замечал моих чувств. Они все видели лишь беса, сидящего во мне. Монахи безжалостно опаляли мою кожу огнём, выкрикивая слова молитв так яростно, что, казалось, это не молитвы, а страшные проклятья. Я кричала от боли, несколько раз теряла сознание. Старик молча наблюдал за этой пыткой и лишь торжественно произносил время от времени, что это всё – мой бес, и что благодатный огонь уничтожит его.

Но бес из меня не вышел и в этот раз. На моем теле остались страшные ожоги, они навсегда будут со мной, как жуткое напоминание о монастыре.

После пытки огнём я долго приходила в себя. На следующий день у меня начался жар, и несколько дней я провела в лихорадке. Я лежала на полу и не могла согреться, всю меня трясло. Тело, покрывшееся волдырями от ожогов, разрывала невыносимая боль. Мне хотелось содрать с себя кожу, но я не могла к ней даже прикоснуться. За мной никто не ухаживал, я бредила, не понимая, жива я или умерла, сплю я или бодрствую. Когда однажды, преодолев эту тяжёлую мглу, я открыла глаза и увидела перед собой старика-монаха, я стала молить у него о помощи. Но он сказал, что не может помогать бесноватой, что это то же самое, что помогать самому бесу.

Не знаю, мамочка, как я выжила… Когда я приготовилась к смерти и мысленно попрощалась и с тобой, и с Феденькой, мне вдруг стало лучше, лихорадка отступила, меня перестало трясти, боль ушла. Но я долго ещё не могла встать на ноги: они подкашивались от слабости, и я падала.

После всего пережитого у меня было такое состояние, как будто мне уже всё равно, что будет со мной дальше. Я перестала реагировать на противного старика-монаха, не говорила с ним и не смотрела на него, когда он приходил. В те дни даже мысли покинули мою несчастную голову. Я как будто уже не соображала, кто я и где нахожусь. Вокруг была пустота, и во мне самой была пустота.

Тогда по приказу старика меня вынесли из кельи, снова раздели и положили на жёсткий бревенчатый выступ. Знаешь, мамочка, мне было уже даже не стыдно за свою наготу. Я знала, что, как ни моли о помощи, никто из этих нелюдей в монашеских одеждах мне не поможет. Они скорее убьют меня, чтобы уничтожить беса, на котором все они помешались. Поэтому я безвольно лежала на жёстких, шершавых брёвнах и смотрела в серое небо.

Я не могла понять, какое сейчас время года, не могла определить, холодно мне или жарко. Я ничего не соображала, ничего… Старик закричал что-то надо мной громким голосом, я не смогла разобрать его слов. Но когда один из монахов взобрался на выступ, скинул своё облачение и лёг на меня сверху как мужчина, я закричала и из последних своих жалких сил принялась колотить его по груди и по рукам. Остальные монахи схватили меня за руки и связали их над головой. То же самое сделали с ногами – их привязали к брёвнам, и я не могла пошевелиться.

– Вот он где, её бес! Где ж ему ещё быть! Более тёплого места он бы не нашёл! – зло проговорил старик и махнул рукой монаху, чтобы он продолжал выполнять своё грязное дело.

Ты, наверное, подумала, что через самые страшные муки я уже прошла, мамочка? Нет, самые страшные муки начались для меня именно в тот момент. Беса из меня стали изгонять мужской плотью.

– Ох и сильно бес в неё вцепился. Не выходит! – закричал старик, после того, как первый монах встал с меня и надел свои одежды.

Старик кивнул, и на меня лёг второй монах. На смену ему пришёл третий, а потом четвёртый… Знаешь, о чём я молилась в те минуты, мамочка? О смерти! Я хотела умереть прямо здесь и сейчас, под очередным насильником, стирающим в кровь моё нутро! Сколько их было? Десять? Двадцать? Я не знаю…

Один раз меня вырвало, но даже это не остановило старика – он приказал окатить меня ледяной водой и отправил очередного монаха изгонять из меня беса. Когда из меня хлынула кровь, старик махнул рукой – мои насильники встали рядами за его спиной, склонили головы и начали вслух читать молитву. Потом старик подошёл ко мне, впервые за всё это время прикоснулся своей сморщенной рукой к моему лбу и сказал:

– Вот и всё, Прасковья, теперь ты чиста. Твой бес вышел из тебя.

К тому времени я потеряла много крови, поэтому не смогла ничего ответить. На самом деле, мне хотелось плюнуть мерзкому старику в лицо, но мои глаза закрылись, и я погрузилась в забытьё.

Я очнулась в келье. Но это была совсем другая келья – она была похожа на просторную комнату: внутри были и стол, и лавка. Я лежала уже не на полу, а на деревянной скамье, а под головой я нащупала мягкую подушку. Увидев, что я очнулась, старик подошёл ко мне.

– Не бойся, Прасковья, всё позади. Ты идёшь на поправку, и мы уже отправили весточку твоим родным. Скоро они заберут тебя из монастыря.

Я облегчённо вздохнула, но ничего не ответила монаху. Он сел возле меня на табурет и взял мою руку в свои ладони.

– Я восхищаюсь тобой, Прасковья, – сказал он, и я впервые увидела в его глазах чувство сострадания, – ты невероятно сильна и телом, и духом! Мало кто может вынести изгнание беса и остаться в живых. А ты всё вынесла, не сдалась. Ты героиня, Прасковья, сильная, терпеливая. Молись, наполняй сердце верой, тогда никакой бес будет не страшен.

Старик поцеловал меня в лоб три раза.

– Я даже не знаю, как вас зовут! – охрипшим голосом сказала я.

– Старец Варфоломей, – ответил он.

Он смотрел на меня с восхищением, а я вместо облегчения чувствовала огромную тяжесть на душе. Я была раздавлена, искалечена, унижена, облита грязью с ног до головы. Поэтому даже то, что бес изгнан, не делало меня счастливой.

– Спасибо вам за всё, старец Варфоломей, – через силу выдавила я из себя.

Улыбка осветила его лицо. А я ведь думала, что он всегда суров и безжалостен! Но он оказался обычным стариком и смотрел на меня с добротой. Это было так дико после всего того, что он сотворил со мной!

Ох, мамочка, знала бы ты, как мне в тот момент хотелось схватить его тонкую морщинистую шейку руками и душить, душить, душить его! Но я была так слаба, что не смогла бы даже встать с постели.

– Простите меня, но я ещё чувствую слабость. Я, пожалуй, посплю, – сказала я старцу Варфоломею и отвернулась к стене, чтобы он не видел моих злых слёз.

Вот и всё, мамочка. Вот и всё…

Через несколько дней меня забрал Алексей.

* * *

Зоя сидела, прижав ладони к опухшему от слёз лицу. Пока Прасковья говорила, она без конца плакала: то тихо всхлипывала, прижав к дрожащим губам крепко сжатый кулак, то рыдала в голос, поднимая лицо к потолку и судорожно глотая воздух. А к концу рассказа её плечи совсем ссутулились, она сидела, покачиваясь взад и вперёд, не зная, как теперь, после рассказа дочери, ей жить дальше. Ведь она могла запретить Алексею отправлять Прасковью к горным монахам, она могла устроить шум, поднять всё село на уши и отбить дочь у тех, кто повёз её на мучения. Но она этого не сделала, она думала, что так и вправду будет лучше.

– Доченька, Просенька моя… Я так перед тобой виновата… Не уберегла! – прошептала Зоя, не отрывая ладоней от лица.

Он знала, что стоит только ей взглянуть в бледное, осунувшееся лицо дочери, как она не выдержит и снова разрыдается во весь голос. А может, и вовсе сойдёт с ума от горя.

– Ты ни в чём не виновата, мамочка, – ответила Прасковья, – я взрослый человек. Ты уже давно не в ответе за меня и не обязана меня беречь от всего.

Прасковья поднялась с лавки, обошла стол и села рядом с матерью. Легким движением убрав за ухо седую прядь с лица Зои, она прижалась щекой к мокрой от слёз щеке матери и крепко обняла её.