Отвергнутая

Следующие две недели Прасковья прожила точно в кошмарном сне. Она почти не ела, плохо спала и целыми днями смотрела в одну точку перед собой. Грудь её была каменной, полной молока. Прасковья молча сносила и физическую, и душевную боль.

– Поревела бы она лучше, облегчила бы душу, – прошептала как-то Акулина Алексею, стоящему в коридоре, и в её словах послышался укор.

Но Алексей покачал головой.

– Хоть сейчас к ней не лезь, мама! Видишь же, тяжко ей, страдает она.

– Хороши страдания! Ни слезинки не проронила за всё время. Кто же так страдает-то? – проворчала Акулина.

Но поймав на себе хмурый взгляд сына, она замолчала и ушла в кухню. Алексей ещё долго смотрел на бледное лицо жены, но подойти к ней так и не смог. На душе у него была двойная тяжесть – первая из-за сына, а вторая из-за того, что сегодня днём на ферме бойкая доярка Катька уж больно яростно утешала его в тёмном углу, а он бесстыже мял руками её полную грудь.

В последнее время Алексей чувствовал себя таким несчастным и одиноким, но никто на это не обращал внимания, всем было дело только до Прасковьи. А пышногрудая Катька его пожалела, приласкала, и он не выдержал, окунулся в её тёплые объятия, как в омут.

«Я Катьку брошу. Вот поправится Прасковья, и сразу брошу!» – так пообещал сам себе Алексей, глядя на застывшее, сильно осунувшееся лицо жены.

* * *

Спустя три дня к Прасковье пришла ведьма Марфа. В руках у неё был зажат кулёк. Ведьма строго посмотрела на Прасковью, лежащую в кровати и строго сказала:

– Чего разлеглась? Держи!

Она протянула Прасковье кулёк, та взяла его, но побоялась поднять край тонкого платка, который прикрывал лицо ребёнка. Он не шевелился в одеяле, не кричал, и в душу ей закралось горькое чувство.

– Мёртвый? – тихо спросила Прасковья, и губы её задрожали.

– Угу, – буркнула в ответ Марфа, – хоронить тебе принесла.

Подойдя к комоду, она стала торопливо запихивать в рот оладьи, которые свекровь принесла Прасковье на завтрак.

Прасковью словно окатило ледяной водой. Она беззвучно открывала и закрывала рот, взгляд её блуждал по комнате. Ей казалось, что в тот момент вся она поломалась на части.

– Забери, – прошептала она, протянув кулёк с ребёнком обратно ведьме, – забери его. Я не могу. Я не могу…

Марфа удивлённо взглянула на Прасковью и проговорила с набитым ртом:

– Дай хоть доесть! Больно вкусные у свекрови твоей оладьи!

Прасковья снова прислонила к груди кулёк, и вдруг услышала из-под платка странный скрипящий звук, как будто скрипнуло несмазанное колесо у телеги. Она замерла, и тут внезапно кулёк зашевелился, а через пару секунд спальню огласил громкий плач младенца. Прасковья дрожащей рукой подняла платок, и увидела перед собой красное, сморщенное личико. Младенец надрывался от плача, а Прасковья смотрела на него и не верила своим глазам.

– К титьке его приложи, дурёха! Взглядом-то ребёнка не накормишь! – усмехнулась Марфа.

– Так нет уже молока. Сгорело, – растерянно проговорила Прасковья.

– Ты мне голову-то не морочь. Мать своё дитя без молока не оставит. Прикладывай к титьке, пойдёт молоко само.

Прасковья развязала тесёмку на ночнушке, оголила грудь и неумело поднесла младенца к пухлому коричневому соску. Ребёнок начал жадно сосать. И вскоре Прасковья почувствовала приятное покалывание в груди – молоко и вправду пришло. Она широко улыбнулась, склонила своё счастливое лицо к ребёнку и с наслаждением вдохнула нежный, сладкий запах. Внутри неё забурлил восторг. Прасковья запрокинула голову и громко рассмеялась счастью, обрушившемуся на неё.

– Щекотно как! Ох, щекотно! – воскликнула она, рассматривая личико сына.

А потом она снова склонилась к нему и принялась целовать.

– Егорка мой! Мальчик мой родименький! Кровинушка моя!

Марфе надоело смотреть на их нежности, и она направилась к выходу. Прасковья подняла голову и сказала ей:

– Спасибо тебе, Марфа! Спасибо, что выходила моего сыночка. Одного только не пойму – зачем же ты меня обманула? Я же чуть с ума не сошла, поверила, что умер мой сыночек! Зачем ты так со мной?

Ведьма медленно обернулась, и лицо её исказила скорбная усмешка.

– Привыкай, бабонька. Горести-то твои ещё только начинаются.

Тяжело вздохнув, Марфа вышла из комнаты, а Прасковья пожала плечами и, улыбнувшись, снова склонилась к сыну, который уже сладко спал, прижавшись щекой к её груди.

– Всё будет хорошо, Егорка! Мы живы, мы теперь с тобой вместе, это значит, что всё у нас будет хорошо, – прошептала Прасковья и поцеловала сына.

Она закрыла глаза и почувствовала себя по-настоящему счастливой. Но спустя несколько часов её хрупкое счастье разбилось вдребезги.

Акулина вернулась домой и, едва увидев на руках невестки ребёнка, так разволновалась, что тут же выхватила внука из рук Прасковьи и унесла к себе в комнату. Прасковья, с трудом поднявшись с кровати, попыталась забрать сына, но Акулина отталкивала её и не давала пройти к младенцу.

– Ты ещё слишком слаба! Лежи, поправляйся. Мальчику здоровая мать нужна, а не калека немощная! – кричала на весь дом Акулина.

– Я вам его не отдам! Это мой ребёнок! Мой!

Алексей метался от жены к матери и не знал, как успокоить обеих. А ещё он не знал, кто из них прав. Вроде бы Прасковью можно понять – она мать и должна сама заботиться об их новорождённом сыне, но ведь Акулина более опытная, она родная бабушка мальчику, она хочет как лучше. Прасковья-то ведь ещё и вправду не окрепла. Поэтому Алексей растерянно смотрел на кричащих друг на друга женщин, но был не в силах остановить ссору. Тишину в доме восстановил его отец.

– А ну молчать, бабы! – рявкнул он.

Женщины замолчали, посмотрели на него испуганно. Свёкр строго взглянул из-под густых, кустистых бровей на Прасковью, держащуюся за стенку и прижимающую руку к животу, и громко произнёс:

– Пока на ноги не встанешь, за внуком пусть бабка следит. Будет тебе его на кормёжку приносить. Посмотри на себя – тощая и бледная, как смерть! Как собралась за ребёнком днями и ночами ходить? Не кукла это тебе!

Прасковья опустила голову, из глаз её на пол закапали слёзы. Она с тоской взглянула на мальчика, который спал на кровати свекрови, и поплелась в свою комнату. Упав на кровать, Прасковья зарыдала в голос. Алексей сел рядом и попытался обнять её за плечи, но она вздрогнула, повернулась и принялась бить мужа по груди и по лицу.

– Ты мог защитить меня перед своими родителями! Ты мог отстоять нашего сына! Трус! Видеть тебя не могу! – зло прошипела Прасковья.

Алексей ничего не ответил разъярённой жене. Он вышел из комнаты, а потом и вовсе ушёл из дома. Им всем сейчас не до него, каждый снова занят своими собственными переживаниями. Только Катька всегда ему рада. У Катьки мягкий живот и толстые бока, и ей всегда есть дело до него. К Катьке-то он и направился. И угрызения совести уже совсем не мучили его.

* * *

Ещё около месяца Прасковья восстанавливала своё здоровье. Потихоньку она возвращалась к своей привычной жизни и к домашним обязанностям. Вот только ребёнка ей возвращать никто не спешил. Свекровь приносила его несколько раз в день на кормление, а всё остальное время он был с ней.

Самым обидным для Прасковьи было то, что родители Алексея, не считаясь с её мнением, сами выбрали имя ребёнку. Прасковья мечтала назвать сына Егором, но они, не спросив её, дали ему имя Фёдор, в честь деда Алексея.

Когда Прасковью навещала мать, она плакала, уткнувшись ей в плечо.

– Я не могу так больше, мам!

Зоя гладила дочь по голове, по спине, по плечам, и шептала ей на ухо слова утешения.