Автограф

– Человек не только на зверства способен, но и на героизм во имя служения Отечеству, – возразил доктор.

– Да кому он нужен, героизм на этой Бойне! Живые тела превращают в пушечное мясо. Кто больше убил, тот и герой?

– Митя, не нам об этом судить. Мы не политики, мы многого не знаем, но мы врачи! Что бы мы ни думали о происходящем, мы должны лечить и спасать. Всегда, в любых условиях.

– Лечить и спасать… Дядя, я убил человека. Не в бою, а просто… Мы везли на двух подводах из штаб?квартиры Красного Креста медикаменты. Телега, в которой я ехал, вырвалась вперёд. Шедшая следом попала под обстрел. Казалось, мы проскочили. Кроме меня в телеге были две сестры милосердия. Вдруг я увидел немецкого сержанта, который на секунду высунулся из?за кустов, чтобы лучше прицелиться, так мне показалось. Я успел выстрелить раньше него. Он упал. Перестрелка продолжалась где?то позади нас. В части не хватало винтовок, и мне пришлось подойти к убитому, но дело даже не в этом – мне нужно было непременно его увидеть. Маленький, щупленький, немолодой человек. У него было растерянное выражение лица и не было винтовки! Он оказался безоружен! То, что я принял за нее, было лишь самодельной удочкой. Рядом валялся железная банка с червями. Я полез к нему в карман за удостоверением. Немец, оказалось, родился 26 июня 1873 года, как и мой покойный отец! Один раз во сне я опять попал в тот день, и… у убитого мною сержанта было лицо моего отца. Я смотрю на фотографию отца, а вижу того, убитого. Дядя, как мне теперь жить с этим? Как мне возвращаться на фронт? Я не хочу, не могу убивать! Когда я сказал об этом главврачу, он обозвал меня молокососом и трусом. Ты тоже считаешь меня трусом, да?

– Нет, конечно, нет. Однако, Дмитрий, как ни прискорбно, но это война. На войне есть присяга, приказ и долг. Ты думал, что будет, как на параде? Я понимаю, тебе тяжело, но ты не заставишь меня перестать восхищаться нашими солдатами и офицерами, которые в таких условиях продолжают сохранять верность царю, отечеству и воинскому долгу. Если бы ты не опередил того солдата, то наши раненые не получили бы медикаменты, одеяла и прочее. О них подумай. Не мы начали эту войну.

– А кто начал? Те, кто начал, сидят в тёплых кабинетах, по?прежнему отдавая приказы, и… – Митя закашлялся – я не смогу, я не хочу больше убивать… я врач! – прохрипел молодой человек, заходясь в кашле. Дядя накапал какое?то лекарство и протянул ему стакан.

– Тише, дорогой, тише. Успокойся, тебе нельзя волноваться. Так устроен мир – в нём всегда были и будут войны, как бы отвратительны они ни были. И на войне выживает только тот, кто успел сделать выстрел первым. Тебе повезло – ты успел, – Борис Львович мгновенно замолчал, увидев в дверях Женечку. «Почему ему нельзя волноваться? Почему именно сейчас его кашель беспокоит Бориса Львовича? Обычно он относится к нему спокойно», – удивилась про себя девушка. «Значит, Митя тоже, как и я, против войны! – с облегчением подумала она, – а я?то боялась вновь заговорить об этом. Только бы Митю не отправили обратно на фронт. А о какой катастрофе он говорил?».

Женечка тихонько пересекла комнату и подошла к мужу. Митя лежал на оттоманке, бледный, с закрытыми глазами. Женечка легонько сжала его руку. «Ты слышала?» – не открывая глаз, тихим голосом спросил Митя. «Да» – так же тихо ответила жена. «Осуждаешь?» – «Нет, дорогой. У тебя не было выбора. И ты не трус, ты врач». Борис Львович взял Митю за руку и проверил пульс, покачал головой, затем обнял Женечку за плечи и слегка подтолкнул её к двери. «Всё хорошо, ему нужен покой. Это нервы, это пройдёт» – успокаивал он.

Казалось, что старый доктор прав. Через месяц Митя заметно порозовел, прибавил в весе, приступы кашля, хотя и сохранялись, не бывали продолжительными. Мигрени ещё продолжали изводить молодого человека, но случались всё реже. Митя смог даже подменять дядю на домашнем приёме, когда тот уходил в госпиталь. Женечка по?прежнему увлечённо занималась на курсах, однако рассказ Мити о тревожной ситуации на фронте не забылся. Если раньше Женечка радовалась за каждого раненого или больного, которого удавалось врачам вылечить и выходить, то теперь мысль о том, что все усилия врачей приводят лишь к тому, что их отправляют снова на Бойню, не оставляли её. «Мы лечим, они убивают. Мы лечим, они убивают. Мы лечим, чтобы их убили здоровыми? Они лечат, мы их убиваем. Врачи на стороне Жизни. Они или мы – те, кто поднял оружие – на стороне Смерти» – размышляла Женечка, и горькие слова мужа уже не вызывали в ней удивления. Эту тему супруги по?прежнему обходили молчанием, но теперь оно приобрело совсем другое качество – наполнилось пониманием без слов, благодарностью и повзрослевшей вместе с ними любовью.

Между тем, жизнь продолжалась. В их молодой семье стали складываться свои традиции, свой распорядок. По воскресеньям они навещали Женечкиных родных. Как бывало в детстве, Женечка первым делом взбегала по лестнице в комнату Маши, садилась рядом с ней и рассказывала обо всём, что произошло за неделю, и особенно подробно – про то, чему учили на курсах. Маша, как всегда, серьёзно выслушивала сестру, восхищаясь каждым, даже малюсеньким, Женечкиным успехом. «Человек – это совершенная система, познание которой далеко от завершения», – важно рассказывала Женечка Маше, наслаждаясь впечатлением, которое эти слова производили на сестрёнку. «Нужно иметь смелость, чтобы лечить людей». Знаешь, кто это сказал? – продолжала Женечка. Маша отрицательно мотнула головой. – Великий физиолог И. Сеченов, – сама на свой вопрос ответила Женечка, – и я клянусь тебе, что стану смелой. Маша широко раскрытыми глазами восхищённо смотрела на Женечку, одновременно надеясь, что тяжёлых испытаний, проверяющих клятву на прочность, не случится.

Маша, в свою очередь, показывала сестрёнке свои работы и делилась домашними новостями. Однажды Женечка застала Машу в задумчивом и рассеянном настроении. Она слушала сестру с меньшим интересом, чем всегда. Женечка забеспокоилась – такой Маша бывала редко. На её вопрос сестрёнка молча протянула ей письмо, в котором твёрдым, красивым официальным почерком было написано приглашение принять участие в благотворительной выставке и аукционе «предметов самодеятельного искусства» в пользу раненых.

– Ну, и? – удивлённо спросила Женечка.

– Я не знаю, соглашаться ли? Это всё Варя. Она возглавляет организационный комитет. А Андрей Галактионович (теперешний учитель Маши по рисованию) говорит, что продавать ещё рано – пригодится для будущих выставок. Да и неподходящее это место – вешать картины среди шкатулочек, вязаных шарфов, носков, кисетов для табака и прочей мелочёвки, – со вздохом произнесла Маша.

– Так, ладно. А сама?то ты как считаешь? Ты бы хотела? – спросила Женечка.

– Наверное, хотела бы, но Андрей Галактионович не советует.

– Ну и бог с ним, с Андреем Галактионовичем. Главное, что ты сама этого хочешь.

– Андрей Галактионович – профессор, член Академии Художеств, – благоговейно произнесла Маша.

– Ну и что? Ты – художник, тебе и решать. Твои картины приносят радость всем, кто их видит, но видят?то их только несколько человек. А тут их увидит много народу, и все получат удовольствие, не сомневайся.

– Ты правда так думаешь? – произнесла нерешительно Маша.

– Разумеется! Что с тобой? Это Андрей Галактионович тебя напугал? Я поговорю с ним! – раздражаясь всё больше и больше, воскликнула Женечка.

– Нет, нет, не надо! Это не он, это я трусиха, – грустно ответила Маша.

– Что? Это ты?то трусиха? – возмутилась Женечка и осеклась. Она поняла, что Маша действительно боится. Боится людского приговора. Все эти годы она рисовала, не задумываясь о том, как её рисунки воспримут зрители, ведь родным нравилось всё, что она делала. Впервые Маше представилась возможность показать свои работы совершенно чужим людям. Её рисунки – это же она сама, её душа. Выставить их напоказ сродни прилюдной исповеди. Женечка задумалась. Ей вдруг так захотелось, чтобы её восторг от Машиного творчества разделили как можно больше зрителей; чтобы Маша получила свою долю заслуженного успеха; чтобы все узнали, какая она талантливая, необыкновенная; чтоб больше никто не смотрел на неё с нескрываемой жалостью, когда Маша, опираясь на костыли, заходит в церковь или садится в экипаж.

– Мне кажется, что тебе надо попробовать, – наконец решительно сказала Женечка. – В твоих рисунках так много радости, света! Почему бы тебе не поделиться этим с другими? Если кому?нибудь они дадут повод для улыбки, что в этом плохого? Да и цель ярмарки благородная. Хочешь, я помогу тебе в отборе картин?

Маша кивнула, и сёстры пошли разбирать сложенные у стены мастерской холсты.

Всё произошло так, как надеялась Женечка. Шесть из девяти рисунков, отобранных сёстрами, приобрели посетители ярмарки. Варя, со своей стороны, постаралась разместить их на самом видном месте. Некоторое время Женечка наблюдала за лицами посетителей, задерживающих взгляд на рисунках. Они смягчались, и лёгкая улыбка пробегала по губам. Да и как могло быть иначе, если, будь то кот, задумчиво смотрящий на падающий за окном снег, или свежий букетик фиалок в простенькой вазочке на старой потёртой скатерти – если все эти незамысловатые сюжеты были пропитаны такой любовью к миру, такой радостью бытия, что сердце не могло не отозваться и не преисполниться ответным чувством.

Машу, несмотря на ворчание Андрея Галактионовича, этот маленький успех окрылил, и она старательнее прежнего принялась работать над техникой.

В будни за ужином, когда за овальным столом в гостиной собиралась семья и двое?трое коллег, Борис Львович, владевший четырьмя языками, делился последними новостями из мира медицины, почерпнутыми из зарубежных журналов. Эти обсуждения иногда сопровождались долгими дискуссиями. Женечка понимала не всё, но слушала с интересом «профессуру» – так гостей называла кухарка Глаша. Через какое?то время неизбежно разговоры с медицины перескакивали на события на фронте, потом на парламентские выборы в Думу. Бывало, что кто?то из гостей, приняв на грудь две?три рюмки вишнёвой настойки, начинал яростно спорить на повышенных тонах, и тогда Митя садился за рояль и играл всё подряд: классику, модные шлягеры и романсы. Глаша вносила зажжённые свечи: Борис Львович не спешил проводить у себя в доме электричество, хотя на телефон всё?таки согласился. Комната наполнялась тёплым мерцающим светом, пахло мёдом, Глашиными пирогами с капустой и шанежками с курагой. Опять?таки, в такие минуты призраки Катастрофы ретировались перед дружеской тёплой атмосферой, и вновь легко верилось в перемены к лучшему, в окончание войны, в укрепление свобод и прав в стране, во всеобщее замирение, в торжество справедливости. В такие моменты Женечка была близка к тому, чтобы корить себя за излишний нигилизм.

Музыка

Митя любил музыку, неплохо играл на скрипке, рояле и гитаре, ходил на все сколько?нибудь значимые концерты. Пытался он и Женечку приобщить к этому, но в её памяти ещё слишком свежи были воспоминания о m?m Грушкевич – преподавательнице музыки. Хищно сверкая пенсне, она, казалось, только и ждала, когда Женечкин палец промахнётся мимо нужной клавиши, чтобы с нескрываемым злорадством иметь повод высказаться в том смысле, что, дескать, некоторые слишком много о себе возомнили, и напрасно они думают, что родственные связи с неким высокопоставленным лицом (тут делалась многозначительная пауза) могут повлиять на беспристрастное суждение её, m?m Грушкевич, которая и не «таких» видала, и т. п. Женечка старалась, но от волнения с каждым разом играла всё хуже. Часто назидательно?издевательские речи преподавательницы заканчивались вынесением ею вердикта: оставить нерадивую ученицу после уроков учить ненавистный этюд, пока он не будет исполнен «идеа?а?ально», нараспев заключала Женечкина мучительница. M?m Грушкевич выводил из себя молчаливый протест, легко угадывающийся в плотно сжатых губах и упорном молчании ученицы. «Хотя бы заплакала и попросила прощения, – думала m?m Грушкевич, – так нет, ничто её не берет. – Ещё раз с начала! Вы опять сбились со счёта! Вы считать хотя бы умеете? Нет, хватит, пощадите мои уши. Вы безнадёжны, вас нельзя подпускать к роялю! Или вы рассчитываете, что из?за ваших родственных связей я пойду наперекор своей совести? Не надейтесь получить у меня удовлетворительно на выпускном экзамене». Источником её раздражения являлся тот факт, что главным попечителем гимназии был Владимир Афанасьевич Забаев – муж Вари, и благодаря его протекции Женечку приняли в гимназию уже после начала учебного года. В ту первую осень она много болела, и учителя относились с пониманием к частым пропускам занятий, тем более что после болезни Женя всегда приходила подготовленная к урокам. M?m Грушкевич раздражало привилегированное и незаслуженное, как ей казалось, положение девочки, тем более, что годом раньше её родственницу не приняли в гимназию, несмотря на все приложенные усилия.

– Женюра, пора забыть эту злобствующую ведьму. Гореть ей в аду синим пламенем, – убеждал её Митя. И пропел: «Нельзя позволить ей лишить тебя наслаждения, кое дарует нам музы?ка».

Женечка кивала головой, но освежать свои фортепьянные навыки, чтобы играть с мужем в четыре руки, не спешила. «Пустая забава, – ворчала она себе под нос. – Вот был бы талант, тогда да, а так…».

Быстро, боже мой, как быстро промчались эти дни, каким немыслимым счастьем они казались спустя всего несколько недель, месяцев.

Тем ненастным вечером шёл сильный дождь, ветки яблонь бились о стёкла окон, как будто ища спасения от непогоды в сухом и тёплом доме. Все уже готовились ко сну, как вдруг раздался звонок в дверь. Ох уж эти нежданные ночные звонки, предвестники печали. Прибежал сторож из родительского дома с известием, что у отца апоплексический удар. Через пять дней подвижность тела у него частично восстановилась, но говорить отец всё ещё не мог. Варя занялась поисками сиделки. Она, как всегда, подошла к вопросу серьёзно, благодаря чему в течение двух недель дежурить у отца было некому, поскольку все кандидатки, одна за другой, были отвергнуты. Пришлось Женечке забросить на некоторое время курсы и проводить все дни рядом с отцом. Поначалу было странно и тяжело видеть его беспомощным, погружённым в своё немощное состояние, трусливо хотелось убежать прочь, лишь бы этого не видеть. Потом Женечке удалось начать относиться к нему как к обычному больному, сосредоточившись на чётком и неукоснительном выполнении рекомендаций врача. Стало легче. Вечерами за ней заходил Митя. Он прямиком направлялся в спальню тестя с желанием развлечь больного, по его собственным словам, «заговорить ему зубы»: читал ему журналы, рассказывал смешные байки из медицинского фольклора, играл на гитаре. Тем самым Женечка получала возможность часок отдохнуть за чаем у Маши в комнате. Маша, как могла, помогала отцу ночью. Наконец, то ли Варя нашла идеальную сиделку, то ли ей самой надоело заниматься отбором, но у отца появились сразу две, дневная и ночная. Медленно, но состояние Михаила Аркадьевича улучшалось. Сёстры, заходя к нему после каждой церковной воскресной службы, с радостью отмечали, что за неделю у отца стала чуть больше двигаться рука, или он уже может улыбнуться уголками губ при виде дочерей.

Не успев прийти в себя от этого тревожного события, Женечка столкнулась с ещё одной неожиданностью. Митя проходил плановый осмотр военной комиссией, по завершении которого её мужу было предписано отправиться на долечивание к морю в лечебницу Карла Виттера. Митя сначала настаивал на том, чтобы поехать одному, но, наткнувшись на категорическое несогласие жены, сдался. Женечке очень не хотелось оставлять отца в ещё не окрепшем состоянии, было как?то неуютно от мысли, что впервые так надолго (на несколько недель!) придётся уехать от родных, пропустить учебную практику, но другого выхода она для себя не видела.

Через две недели супруги вместе покинули родной город, как оказалось впоследствии, навсегда.

Не хочется, ох, как не хочется вспоминать расставание, но оно нет?нет, да и возникнет в памяти: достаточно услышать гудок паровоза или заехать за ранеными на станцию и вновь ощутить запах вокзала, едкий запах прощания. Наверное, это от него родные глаза Маши сощурены, но Женечка знает, что под прозрачными алмазиками невыплаканных слёз тёплым светом мерцают понимание и любовь. У Женечки тоска сжимает горло, слёзы текут по щекам, она идёт к вагону, где уже ждёт её Митя, и вдруг не выдерживает и бросается обратно, обнимает Машу. Маша гладит её по спине одной рукой, второй опирается на костыль.

«Женюра, ну что ты, ну ты меня как на фронт провожаешь! – пытается шутить Маша. – Вы же скоро вернётесь, подумаешь, несколько недель, не навек же расстаёмся. Я буду писать тебе каждый день!». Женечка кивает головой. Ей становится стыдно, что она так расквасилась. Чмокает Машу в щёку и возвращается к вагону. Поезд трогается, последнее, что видит Женечка – немного растерянная Варя опирается на руку мужа, Борис Львович энергично машет на прощание платком. Мгновение – и нет перрона, лишь полоска деревьев и склады выстроились в шеренгу вдоль дороги. Вдруг страх, будто стрела, пронзает сердце: «Куда, зачем я еду?! Не хочу! Мужчина рядом со мной – он мне едва знаком! Мне надо назад!». Женечка чувствует такую пустоту внутри, что хочется завыть, но в этот момент Митя нежно обнимает жену за плечи, гладит по голове, быстро целует её волосы, виски, и боль растворяется под его тёплыми руками, и вновь успокоительная мысль: «Я дома».

– Прости меня, любимая. Мне жаль, что из?за меня тебе пришлось расстаться с родными, – огорчённо произносит Митя.

– Теперь мы – семья. Мы должны быть вместе. Я больше не смогу без тебя, – не терпящим возражений тоном отвечает Женечка и вновь погружается в уютную нежность родных рук.

Дальнейшее восстанавливать в памяти Женечка себе запрещала, но получалось это у неё не всегда. Очередной бессонной ночью она вновь хотела вернуться в начало своей истории, но её сморила усталость, и девушка провалилась в глубокий вязкий сон, где картины недавнего прошлого настойчиво вытесняли более отдалённые приятные воспоминания.

Она видит Митю и себя на южном железнодорожном вокзале. Холодный ветер и бьющий по лицу, подобно душу Шарко, сильный дождь. Так началась их с Митей жизнь вдали от дома, родных, друзей. Ещё до приезда супруги решили, что жить в санатории не будут, а снимут домик где?нибудь поблизости. Сначала они поселились в небольшом посёлке в нескольких вёрстах пути. Поскольку приехали они в конце промозглой, ветреной зимы, место их временного дома показалось им достаточно унылым. Всюду прошлогодняя выцветшая трава, голые деревья, пусто, людей в несезон мало, но из окон их спальни и столовой открывался прекрасный вид на море.

Прекрасный сон, но подспудно Женечка часто испытывала страх от того, что там, впереди, маячила Страшная Дверь. Она пыталась пропустить тот день или перенестись в своё детство, но полная доза снотворного притупляла её бдительность, и она проваливалась в чёрную бездну забытья, а когда выныривала из него, уже не могла противиться хронологической очерёдности обрывков своих воспоминаний.

На самом деле, скучать и грустить было некогда – утром Митя уезжал в коляске в санаторий на процедуры, возвращался только к обеду. Женечке повезло найти место здесь же, в маленькой сельской больничке, в которой всего?навсего было лишь три небольших помещения: смотровая, кабинет врача и амбулатория. Она работала по четыре часа в день. Серьёзных случаев не было. Всех тяжёлых больных прямиком везли в город. Здешний фельдшер был любитель выпить и редко приходил на работу трезвым. Женечке приходилось самой справляться с нарывами, порезами, вывихами и растяжениями. Было скучновато, радовало лишь то, что не пришлось бездельничать, сидя дома.

Молодые обедали поздно, и уже перед самым заходом солнца отправлялись на обязательную прогулку к морю.

Впоследствии Женечка, закрывая глаза, часто видела Митю, задумчиво смотрящего на серо?зелёные волны. Она отчётливо ощущала нараставшую в муже тревогу, и у неё сжималось сердце – тогда он часто вот так замолкал. О чём он думал, Женечка не знала, интуитивно чувствуя, что лучше в такие моменты Митю не расспрашивать, и лишь плотнее прижималась к нему. Время, проведенное наедине друг с другом, способствовало созданию тонкой настройки струн, связующих их души в один инструмент, в одно гармоничное звучание. Моменты грусти и тревожных предчувствий сменялись долгими днями, наполненными маленькими и большими радостями.

Как?то раз из дома пришло известие, что Маша и её преподаватель по живописи обручились, но свадьбу откладывают до возвращения Женечки и Мити. Девушка потащила мужа в поход по магазинам в поисках свадебного подарка. Настроение у обоих было приподнятое, они много смеялись, вспоминали собственную свадьбу и шутя спорили, какой подарок, преподнесённый им, оказался самым бесполезным. В тот раз они так ничего и не купили из задуманного. Вместо этого для Маши приобрели акварельные краски, и шляпу с букетиком фиалок для Женечки. Как приятно было вот так легко и беззаботно никуда не спешить, гулять, есть жаренные каштаны, и при этом испытывать не выразимое словами, а только взглядами и прикосновениями, безграничное счастье от того, что они вместе.

Митя взялся обучать Женечку по программе университета, чтобы по возвращении домой она могла сдать экзамены экстерном. Они выписывали журналы по биологии и медицине, которые читали взахлёб, споря каждый раз, кому первому достанется свежий номер. Частым гостем в их доме стал главный врач местного санатория Павел Петрович Сухоруков. Павел Петрович был старше их лет на десять, выезжал за пределы курорта редко и с удовольствием слушал Митины рассказы о состоянии дел в медицине в больших городах, о театрах и художественных новинках. Если что?то казалось ему особенно занимательным, он тотчас доставал из кармана пиджака маленький блокнотик со вложенным в него огрызком карандаша и принимался быстро в нём делать пометки малюсенькими буковками. Павел Петрович сам был из этих мест, и обсуждение медицинских проблем за столом с бутылочкой молодого вина непременно переплеталось с его рассказами о древней истории, удивительных археологических находках, которые не были редкостью в здешнем краю. Тут уж наступал черёд молодёжи слушать внимательно и стараться запомнить сведения об исчезнувших народах, об оставленных ими таинственных памятниках, да и просто о своей жизни здесь. Особенно Женечке запомнился один разговор, когда однажды их новый знакомый поинтересовался её подготовкой к университету.

– Позвольте полюбопытствовать, – начал он с искренним интересом, – почему столь молодая и прелестная женщина забивает себе голову таким количеством знаний по естественно?научным дисциплинам и собирается поступать в высшее учебное заведение? Не поймите меня неправильно, ваши устремления достойны всяческой похвалы и вызывают уважение, но, согласитесь, ситуация необычная, если ещё принять во внимание, что вы совсем недавно вышли замуж.

– Спроси вы меня об этом, когда мне было лет десять или пятнадцать, я без запинки ответила бы вам, что хочу научиться очень хорошо лечить людей, вылечивать самых безнадёжных больных и найти лекарство для бессмертия, – с застенчивой улыбкой ответила Женечка. – Видимо все от того, что я рано потеряла мать, сестра – инвалид с раннего детства; меня преследовал страх новой потери. Нынче же я не знаю, что вам сказать. То, что происходит вокруг, заставило меня задуматься: а хотят ли люди стать бессмертными, если человечество никогда не жило, и теперь не может жить без больших и малых войн? Всеми силами стремиться избавить от страданий, вернуть к полноценному существованию для того, чтобы сорвать последний засов – страх смерти, удерживающий нас от бесконечного истребления себе подобных? Мне начинает казаться, что достижение человеком бессмертия приведёт к тому, что человечество захлебнётся в собственной крови и война превратится в своего рода игру, в основании которой лежат самые низменные инстинкты. Митя со мной не вполне согласен, говорит, что я слишком мрачно смотрю на мир.

– Однако, несмотря на разочарование и пессимизм, вы по?прежнему не отказываетесь от намерения стать доктором?