– А не разлюбил ли тебя царь? Не утомил ли он тебя своими буйствами или ты – его?
Сверкнули серые, совсем как у неё, как если бы вправду был братом, глаза.
– Что ты… с Вайго мы, как и прежде, глядим в одно небо.
– Стало быть, бояре душу тебе мотают.
Он промолчал, хмурясь.
– Они ненавидят тебя. Ты ведь знаешь? Мужу моему говорят, что ты царёвой любовью злоупотребляешь, всю казну спускаешь на ратников, с царицей крутишь…
Ответом был смех.
– Что они скажут, если некому будет спускать на ратников казну, а враг появится у ворот? Дураки… но мне не до них. Не до них, не до себя….
Тревожно ей стало тогда, оглянулась она на алую цепочку, тянущуюся по снегу за чужим конём. Склонила голову – посмотрела в мёртвые, точно слюдяные глаза убитых зверей. Особенно страшно глядела лисица с рассечённой палашом мордой. Это от неё оставалась кровь. Всё больше, больше крови, хотя должна была уже застыть…
– Тебе, может, не до бояр, а вот им – до тебя. Поберегись, брат. Поберегись.
Ей не успели ответить. Закричал в воздухе быстрый сокол, подлетая; уселся на величественно вскинутую руку; забил широкими крыльями. Острый был у сокола клюв, жёлтые глазищи, знакомые – это тревожило, отвращало, хотя что взять с дикой птицы? Но потеплел при виде сокола серый взгляд.
– Птицу эту подарил мне Вайго, знаешь? И краше её – только его собственная.
– Та самая? Он теперь берёт её на охоту? Она ведь священна…
– Порой берёт. Ведь для него священнее её воля. Ей нужно летать.
Странная мелькнула вдруг мысль, странный образ, и она сказала вслух:
– Птица птицей. Золото золотом. Но только ты – его сокол. Серебряный.
И брат улыбнулся.
* * *
Она слишком хорошо помнила его улыбку. Его печаль. И его страшную погибель. И теперь она спешила туда, куда провожала её стража, – спешила, как только могла. Её грызло дурное предчувствие, такое, что тряслись колени. Что делать? Что?..
Однажды золото – гнилое золото – уже погубило серебро.
Нет, больше она этого не допустит.
* * *
Лобное место выступало над площадью. Оно было обнесено заграждением из золотистого шпата, и издалека Янгред увидел: камни, расходясь лучами, образуют солнце. Именно круглый центр этого «солнца» и был самым высоким местом; там сияло второе светило – подвешенный на крепких опорах, отлитый из жёлтого металла набат. Не доезжая пары десятков шагов, Хельмо начал спешиваться.
– Я могу вас сопровождать?
Хельмо огляделся и, помедлив, кивнул.
Площадь была запружена: здесь лепились друг к другу лавки, и торговые навесы, и фонтан, у которого спасались от жары десятки людей. Поблизости высился белокаменный, с ярко-синими куполами храм: на ступенях сидели и стояли какие-то женщины, нищие, юродивые. Горожане не обращали на чужаков внимания, а стрельцы не спешили помогать его привлечь. Сгрудившись, караульные заговорили меж собой, зарокотал их безмятежный смех, окликов воеводы они словно не слышали. Такое неприкрытое презрение явно было вызовом, но Хельмо не стал его принимать. Развернувшись, он пошёл к огороженному камнями кругу. Янгред последовал за ним.
Набатный молот, скорее всего, хранился у священников или местного наряда караульных. По крайней мере, рядом с золочёным кругом не было ничего похожего. Хельмо крикнул несколько приветственных фраз, но слушала его лишь притащившаяся за занятным зрелищем толпа из соседних кварталов. Товарищи, с которыми он говорил в пути, хотели тоже обратить на него внимание, но не преуспели. Люди продолжали сновать туда-сюда, кидая на лобное место беглые взгляды. Смеялись, торговались, поругивались, кто-то как раз поймал за ухо воришку, потянувшегося к чужому кошельку.
– Я бы выстрелил в воздух, – пробормотал Хельмо. – Но я разоружён. Ладно…
То, что он сделал дальше, видимо, не приветствовалось: в набат он ударил рукой. Хотел кулаком, но в последний момент разжал. Удар утонул в шуме. Воевода глубоко вздохнул и замахнулся повторно. На фалангах пальцев у него выступила кровь.
– Позвольте, я помогу.
Янгред ударил не замахиваясь: вовремя задал себе вопрос, а не богохульство ли это и не символизирует ли кругляш лицо местного бога. Но удар металла о металл прозвучал даже отчётливее, чем он ожидал, – ввинтился в виски, зазвенел, раскатился. Одновременно возникла яркая вспышка – солнце как раз отразилось в поверхности набата. Хельмо схватил руку Янгреда, дёрнул вниз, и едва ли многие успели заметить, что язычник прикоснулся к их священному предмету. Стало так тихо, что было слышно: под крышей ближнего дома возится в гнезде птица. Воришку выпустили. Юродивые – даже калеки – начали вставать. Одна за другой к лобному месту поворачивались головы.
– Спасибо… – Губы Хельмо едва шевельнулись; он, морщась, растирал пораненную кисть. Янгред протянул руку, чтобы забрать флаг, но воевода мотнул головой. Выйдя вперёд, он вынул из внутреннего кармана какую-то бумагу.
Указ он не зачитывал, а лишь держал перед собой, говорил же сам. После приветствия сказал пару фраз о тяжёлом времени для страны. Всё это – о жадности соседей, о девушке, порочащей имена мёртвых правителей и носящей лунный знак, о героизме армии, защитившей охваченные Безвластием земли и павшей, – Янгред знал. Но красноречия Хельмо было не занимать: описываемое выглядело ужасным, таковым и было, судя по звону голоса. Янгред вспомнил и другие слова – «Война уже пустила здесь корни». Так глубоко, что выдирать их позвали огненное племя.
Об этом Хельмо тоже сказал; когда его окровавленная, подрагивающая рука коснулась плеча Янгреда, тому пришлось взглянуть на толпу. И стало вдруг дурно.
Ему случалось стоять так – перед сотнями, даже тысячами людей, чего-то от него хотевших, но те взгляды помнились другими. Янгред говорил речи перед командующими, рядовыми, наёмниками, и в устремлённых на него глазах было много всего – любопытство, восторг, скепсис, вызов: «Не займу ли я твоё место спустя пару лет?» Жители Свергенхайма, как и любые люди, готовые воевать за монету, в большинстве своём были очень храбрыми. Война была их хлебом, плотью, матерью, женой, господином, вассалом. Эти же горожане…
В тех взглядах, где не горело настороженности, была надежда, и почти из каждого приметно выглядывал страх. Люди боялись того, что могут сделать с ними лунные… но так же боялись, что что-то сделают огненные. Боялись, несмотря на все уверения Хельмо. К счастью, он не просил поддержки в речи, и после слов «Они помогут нам» Янгред только кивнул и улыбнулся. Лишь двое или трое в ближних рядах улыбнулись в ответ.
Хельмо заговорил дальше, быстро и горячо. Он не жестикулировал, лишь чуть поворачивал голову, обводя светлым взором толпу, и, казалось, его окутало невидимое пламя – тёплое пламя, не принадлежавшее ни одному из богов Свергенхайма. Впрочем… ни одному ли? Янгред вздрогнул, с усилием отвёл взор от лица союзника, уставился на алеющий в лазури флаг, но продолжил внимательно слушать. Хельмо поступил умно: почти не упоминал государя. Он вряд ли мог не знать, что Хинсдро не пользуется у подданных пылкой любовью. Воевать люди пойдут не за него. Только за себя.
– …Иначе мы не просто потеряем свои дома. Не просто будем убиты и ограблены, а, возможно, съедены теми, у кого за спиной крылья. Мы исчезнем. Будем стёрты. Небесная луна лишь отражает свет солнца… а на земле станет наоборот.
Хельмо замолк. Тишина надвинулась на него, стала ещё пронзительнее, но наконец раздались хлопки, всё чаще и чаще. Они сопровождались криками; некоторые в толпе склонялись, другие напирали на них, чтобы подобраться к воеводе ближе и, вероятно, о чём-то его расспросить. Гвалта, не разделяемого на отдельные фразы, было много. Но один голос вдруг, словно колокольчик, вырвался из гулкой пелены:
– Чудесно!
Это воскликнула женщина в ближнем ряду – она и захлопала первой. С ней были воины, одетые и вооружённые не по обычаю солнечных: в чёрной кисее и золоте, не в кольчугах, а в чешуе и остроконечных шлемах. Как и незнакомка, они выглядели скорее жителями Шёлковых земель; это выдавали и светлые, серебристо мерцающие глаза.
– Чудесная речь! – повторила женщина. Янгред с любопытством в неё вгляделся.
Грациозно и величественно она скользнула вперёд – пред ней расступались. Одета она была в глухую хламиду, шитую жемчугами, впрочем, Янгред, знавший нравы шёлковых, догадывался: под хламидой – полупрозрачные шаровары и открытый лиф, а пупок наверняка проколот. Женщина была достаточно молода и хороша, чтобы позволять себе подобное. Пожалуй, она была опасно хороша.
– Имшин Велеречивая…
Хельмо, выступив навстречу, поклонился. Женщина рассмеялась и ласково подцепила его подбородок смуглой, унизанной тонкими звенящими браслетами рукой.
– Государеву племяннику негоже склоняться перед супругой городского головы, милый…
Хельмо залился краской.
– Мужчине подобает поклониться красивой женщине, Имшин.
«Государев племянник?» Янгреда будто ударили. Он ощутил себя так не из-за того, что от него сочли нужным утаить происхождение: Янгред ведь тоже не распространялся о своём. Само совпадение, очередное в цепочке, ввергло его в замешательство. Неуловимая их с Хельмо схожесть в словах, в мыслях, во всём вплоть до осанки и интонаций, увенчалась…
– И знаменитый рыцарь счастливой звезды, Огненный Янгред.