Последний дар любви

Последний дар любви
Елена Арсеньева

Александр Второй, царь-освободитель, не боялся никого и ничего. Но когда он решил связать себя узами брака с Екатериной Долгорукой, ему понадобилось особое мужество – император не должен позволять себе поступать так, как велит ему сердце.

Екатерина была ему необходима как воздух, и ее чувства к нему были пылкими и бескорыстными.

Ей не надо было от Александра ничего, кроме любви…

Елена Арсеньева

Последний дар любви

Помедли, помедли, вечерний день,

Продлись, продлись, очарованье.

    Ф. Тютчев

ЧАСТЬ I

Глава 1

Cherchez la femme!

Государь император Николай Павлович шел по набережной Невы, гордо держа свою скульптурно-красивую голову и делая вид, будто ему нипочем порывы осеннего ветра. Впрочем, может статься, что никакого вида он не делал, а и ветра действительно не замечал, ибо до крайности был озабочен делами семейными. Семейными, но и отчасти государственными! Ведь касалась озабоченность не какой-нибудь там левретки Молли или кошки Лотты, которых так любят его жена и дочери, а прежде всего Александра, сына Николая Павловича, а значит, наследника престола, цесаревича, будущего государя императора. Причем дела имели такое свойство, что о них ни с кем особенно не посоветуешься: ни с давним, верным другом Адальбергом, ни с еще более верным наперсником и хранителем самых интимных государевых секретов Клейнмихелем и, что самое печальное, даже милой Александрине, жене и императрице, не доверишься. Слишком уж она нежное и возвышенное существо, всегда такой была и осталось, несмотря на то что родила семерых детей. Небесное, небесное создание…

Николай не мог забыть, как Александрина (тогда он никак не мог привыкнуть к этому новому имени и звал ее Шарлоттой, как в те дни, когда они встретились и влюбились друг в друга) лишилась чувств в церкви. Ее унесли, на полу остались лепестки роз из букета, и это произвело сильное впечатление на придворных дам и на самого Николая. Это было первым явным признаком ее первой беременности… так дал знать о себе будущий наследник. Ну как, скажите на милость, можно посоветоваться с этой феей насчет того, что мальчик вырос и ему, пардон, срочно нужен человек, который разъяснил бы, чем, собственно, женщина отличается от мужчины?! Разъяснил и продемонстрировал, так сказать, par expйrience![1 - На опыте (фр.).]

В полном и буквальном смысле – cherchez la femme!

Надобно сказать, что цесаревич, несмотря на младые лета (в описываемое время ему не было и двадцати), уже прославился как волокита, хотя и с платонической пока еще окраской. Нарастающая чувственность сына беспокоила Николая Павловича. Беспокоила, но не изумляла. В этом смысле Сашка – всего лишь сын своего отца, которого не зря называли первым кавалером империи (Николай Павлович лихо подкрутил ус), внук своего деда, Павла Петровича, правнук своей прабабки Екатерины Алексеевны и достойный потомок великого Петра. В общем, начал он рано.

Александр вечно поглядывал на хорошеньких фрейлин и придворных дам, многим даже проходу не давал, но это были короткие, мгновенно вспыхивающие романы. Безопасные пока – поцелуйчик, пожатие руки, вальсок, короткое объятие. Пять лет назад, когда ему было пятнадцать, он переполошил родителей, влюбившись во фрейлину Наталью Бороздину, дочь генерала, самую красивую из трех сестер. Она была на четыре года старше цесаревича, но и Петр Первый, и Петр Второй, и их потомки начинали весьма рано, да и внешне Александр выглядел взрослее своих лет. Он казался совершенно влюбленным, а уж как потеряла голову Наташа… В свете говорили только об этом, и записные шалуны тайно держали пари, девица Бороздина или уже нет.

Императрица тогда не на шутку встревожилась и решила посоветоваться с мужем.

Николай знал, что она беспокоится за каждый Сашкин шаг. Ну, первенец, ну, наследник престола, ну, любимчик… а все же было еще что-то. Он знал, что именно. Это было постоянное, неутихающее, ставшее привычным беспокойство за судьбу старшего сына.

Когда он родился, немка Шарлотта изо всех сил стараясь стать русской Александрой Федоровной, приказала спросить славившегося в Москве предсказателя юродивого Федора о том, что ожидает новорожденного.

Федор отвечал:

– Будет могуч, славен и силен, станет одним из величайших государей мира, но все-таки умрет в красных сапогах.

Что означали красные сапоги, даже сам Федор не мог объяснить. И все же они стали причиной многолетних кошмаров Александрины. Наверное, она вспоминала их во всякую минуту, когда решалась судьба сына. Видимо, и сейчас вспомнила.

Николай снисходительно пожал плечами. Честно говоря, он и сам беспокоился не меньше.

– Никс, – сказала Александра Федоровна за чаем, разглядывая салфетку, broderie d’anglais[2 - Английская вышивка (фр.).], с таким вниманием, словно это было нечто необыкновенное, а не ее собственное рукоделье. – Я боюсь за Сашу. Он может наделать глупостей, а мы узнаем поздно.

– Да, чертова девка крепко за него взялась, – прошептал Николай по-русски, чтобы жена не поняла, а потом перешел на немецкий, на котором обычно говорили в семье: – Эта девица чересчур смела, а Саша… он молод, его манит тайна женского естества…

– Мне бы не хотелось… – пробормотала деликатная Александрина, стыдясь поднять голову, – ты понимаешь, мне бы не хотелось столкнуться с неожиданностью.

– Да уж, – хмыкнул Николай.

В самом деле, чего тут непонятного? Ему тоже не хотелось бы внезапно узнать, что Сашка провел наедине с мадемуазель Бороздиной некоторое время, а потом… начнутся всякие женские фокусы вроде задержек месячных дней, и это может произвести на мальчишку ужасное впечатление. Ну да, он ведь щенок благородных кровей, а значит, сочтет, что должен… обязан. Нет слов, император достаточно властен над сыном, чтобы убедить его отказаться от подобной глупости, а все же не хотелось бы, чтобы дело зашло далеко. Ни к чему, чтобы Сашка с младых ногтей тащил за собой хвост сплетен и слухов.

Самое простое – под приличным предлогом удалить от двора мадемуазель Бороздину. Однако это станет жестоким оскорблением старому генералу, которого Николай очень уважал. Нет, пока ничего страшного не произошло, никаких поспешных шагов делать не надо. А вот для того, чтобы этого страшного не произошло, необходимо следить за каждым шагом сына и Бороздиной. Кажется, Александрина намекает именно на это.

– Ну и кому мы могли бы это поручить? – задумчиво произнес Николай Павлович. – Какой-нибудь фрейлине?

– Ах нет, Никс, – в смятении взглянула на него Александрина. – Вот этого никак нельзя! Они все влюблены в великого князя, к тому же очень молоденькие и глупенькие. Боюсь, они перессорятся между собой… и наш фрейлинский цветник превратится в ужасный серпентарий. Тут необходим человек взрослый, солидный!

– А что ты скажешь о княгине Ливен?

Александрина оторвалась от созерцания кружевной салфетки, вскинула на мужа глаза и просияла улыбкой:

– Конечно! Конечно, это тот человек, который нам нужен!

Глава 2

Шпионка всегда шпионка

В ту минуту казалось, что личность на роль шпионки за принцем подобрана просто идеальная. Княгиня Ливен Дарья Христофоровна была сестрой Александра Бенкендорфа, верного друга и конфидента царей Александра и Николая, а также женой Христофора фон Ливена, бывшего посла России в Лондоне, а главное, сына поразительной женщины, Шарлотты фон Ливен, некогда воспитывавшей великих князей Александра, Николая, Константина и Михаила, сыновей императора Павла. Она была для них воистину второй матерью, и на ее невестку, младшую княгиню, Николай смотрел именно как на наследницу великолепной педагогической методы, безупречных манер, выдержанности и деликатности, которые были свойственны Шарлотте Карловне.

Княгиня Дарья чувствовала врожденное призвание к изящнейшему и авантюрному занятию – шпионажу. Вообще-то, в обязанности посланника, самого Христофора фон Ливена, входило как можно чаще посылать шифрованные донесения обо всем, что кажется ему заслуживающим внимания. Однако Христофор Андреевич считал ниже своего достоинства запоминать что-либо, кроме вполне официальных заявлений, прислушиваться к неофициальным разговорам, вернее, разговорчикам, улавливать подводные течения, собирать сплетни («Фи, бабье занятие!»). Его донесения грешили сухостью и малым количеством любопытных сведений. А жена чувствовала себя в этом закулисном мире как рыба в воде. Кроме того, она отнюдь не страдала от переизбытка нравственности, поскольку не являлась родной дочерью Шарлотты Карловны.

Обворожительная Дороти находилась в курсе всех политических новостей и смутных слухов, настроений лиц, стоявших во главе правления, обращала внимание на ничтожные факты, беглые фразы, намеки, делала заключения и сообщала о них мужу.

Кроме того, Дарья Христофоровна обладала феноменальной памятью в отличие от своего брата Александра Бенкендорфа, который был столь же феноменально забывчив. О его рассеянности даже ходили анекдоты: он забывал свою фамилию и не мог ее вспомнить без визитной карточки. Впрочем, сие не помешало ему прославиться. Во время Отечественной войны 1812 года с отрядом из восьмидесяти казаков он пробрался по французским тылам от Тарутина к Полоцку, пересек всю Белоруссию, захваченную неприятелем, прибыл в ставку генерала Витгенштейна и установил благодаря этому связь главной армии и корпуса, который прикрывал направление на Петербург. Недоброжелатели императора Николая считали Бенкендорфа душителем свободной мысли. Оный душитель был, между прочим, сторонником освобождения крестьян и в отчете возглавляемого им ведомства (он являлся шефом жандармов) писал о том, что крепостное состояние есть «пороховой погреб под государством», тем более опасный, что войско «составлено из крестьян же».

Но сейчас речь не об Александре Христофоровиче, а о его сестре.

Посол фон Ливен получил в лице милой Дашеньки информатора, стоившего нескольких десятков лазутчиков! Сначала он более или менее успешно перелагал на бумагу сведения, которые приносила ему в клювике жена, потом предложил ей самой сочинять депеши посольства.

Первый опыт оказался настолько удачным, что фон Ливен окончательно предоставил жене составление депеш, поскольку это не представляло для нее никакого труда. Знание дипломатических дел, знакомство со всякого рода кабинетными тайнами далось ей без усилий, благодаря окружавшему ее обществу, постоянным толкам и разговорам о политике, а составление посольских депеш довершило образование как дипломата. Красотка Дороти, пользуясь популярностью в английском обществе, теперь сама возбуждала нужные ей политические разговоры, высказывала взгляды, которые считала совместимыми с политическим достоинством России, и, вызывая собеседников на откровенность, получала ответы на занимавшие ее вопросы. Она превосходила мужа в знании людей, была одарена умом быстрым, деловитым и проницательным и незаметно встала во главе русского посольства при сент-джеймском дворе и фактически правила его делами. Злоехидцы сплетничали об этом в России: княгиня фон Ливен при муже исполняла должность посла и советника посольства и сочиняла депеши. Злоехидство тут совершенно неуместно: все так и было – исполняла и сочиняла. И делала настолько хорошо, что вместо прежних кратких реляций в Россию шли теперь подробные, богатые фактами послания, которые обратили на себя внимание министра иностранных дел Нессельроде.

Авторство депеш скоро обнаружилось, тем паче что сам фон Ливен не делал секрета из помощи жены, гордясь и ее талантами, и тем видным общественным положением, которое она занимала в Англии. Нессельроде вступил с Дарьей Христофоровной в частную переписку, обсуждая вопросы, имевшие касательство к европейской политике. Да и император оказывал графине милостивое внимание и письменно и устно (во время ее приездов в Петербург), много беседовал с нею о европейских делах и своих планах, а перед отъездом в Лондон давал особые инструкции.

Фон Ливены весьма успешно продолжали бы свою деятельность в Лондоне, если бы не случился один неприятный казус. В Польше вспыхнуло восстание, а Англия принялась выражать открытое сочувствие мятежникам и порицать Россию и не угомонилась, даже когда 26 августа 1831 года Варшаву снова взяли русские войска.

Дороти была вне себя от возмущения позицией сент-джеймского кабинета и не делала из этого тайны. Слух о ее нелояльных речах дошел до лорда Пальмерстона, министра иностранных дел, весьма враждебно настроенного к России вообще и к Дарье Христофоровне в частности. Он ей категорически не доверял!

И правильно делал.

– Нужно следовать именно тому, чего не говорит княгиня Ливен, и делать то, что она не думает предлагать, – весьма разумно поучал он своих коллег, которые давно и прочно поддались очарованию жены русского посла. – Мне хорошо известно, какую «пользу» принесла она моим друзьям своими советами, чтобы когда-нибудь воспользоваться ими!

В 1832 году Пальмерстон вздумал отозвать из Петербурга прежнего английского посла Гейнсбери и назначить на его места Стратфорда Каннинга. Это был лютый русофоб, он горячо симпатизировал туркам и полякам. Назначение его в Петербург было рассчитанным оскорблением русскому императору. Княгиня Ливен спрашивала себя: не отношение ли Пальмерстона к ней спровоцировало ту дипломатическую оплеуху, которую получает Россия?