Дочь врага

– Да, смешно, правда, что мы еще незнакомы? Говорим, говорим столько времени, а имен не знаем. Меня зовут Юля Симонова.

* * *

В это самое время полицай Микита Бубело снова и снова обходил улицу Великой Германии (бывшую 7 ноября!) и ближайшие к ней переулки в поисках своего пропавшего напарника – полицая Павлычко. Он уже притомился кричать и звать:

– Юхрим! Куда тебя черти унесли? Юхрим! Павлычко! Да где ж ты?

Он в очередной раз тащился мимо полуразрушенной «пятиэтажки», как вдруг из-за угла навстречу ему вышел гитлеровский офицер в сопровождении рядового с автоматом.

Солдат немедленно навел автомат на Бубело. Тот испугался и выставил вперед правую руку с белой повязкой:

– Свои! Свои! Ферштейн? Я полицай! Полицай Микита Бубело! Нихт стреляйт!

– Что здесь происходит? – холодно спросил офицер, и Бубело изумился, насколько чисто этот гауптман[10 - Гауптман (нем.).] (полицай успел бросить взгляд на погоны) говорит по-русски. Он даже не удержался от восклицания:

– Вы говорите по-русски, господин гауптман?

– Я долго жил в Советском Союзе, – бросил офицер, и Бубело сразу смекнул: «Шпионил, конечно!»

Само собой, он держал свою догадку при себе.

– Но я задал тебе вопрос, – продолжал гаптман. – Что здесь происходит?

– Мы с Юхримом, – начал объяснять Бубело, – ну, с полицейским Павлычко, значит, погнались тут за двумя какими-то нарушителями комендантского часа, а они как сквозь землю провалились. И Юхрим невесть куда подевался!

– В этих развалинах искал? – кивнул офицер на «пятиэтажку».

– Да вы шо, господин гауптман?! – всплеснул руками Бубело, чуть не выронив винтовку. – Кто ж туда сунется, который не божевильный… не сумасшедший, по-русски сказать?! Там же всё на чуть живой живуленьке держится, чуть ступишь – и обвалится! Добра кое-какого оставалось в квартирах-то, даже радиоприемник виден во-он там, под самой крышей. Наши ребята хотели его достать, да оборвались к чертям, убились. Больше туда не лазим, нема дурных!

– Значит, здесь никто не живет? – оглядывая стену дома, по которой змеились трещины, спросил гауптман.

– Да только одна девчонка, сущая самоубивца, – ухмыльнулся Бубело. – Во-он там угнездилась, видите? – Полицай показал на окно, завешенное изнутри темной маскировочной шторой. Все остальные окна в доме были выбиты, зияли пугающими провалами, а это завешено. – Она малость придурковатая, эта Юлька Симонова, вот шо я вам скажу. Разве нормальный человек может тут жить? Да еще песни по ночам играть на пианинах?

– Какие песни? – удивился офицер.

– Да какие-то дурацкие, про любовь, – хихикнул Бубело и пропел пискляво: – Либхен, ко-о-ом цу мир! Я сам сколько раз слышал. То по-русски поет, то по-немецки.

Гауптман пристально посмотрел на него, помолчал и спросил:

– Как, ты говоришь, ее зовут?

– Юлька Симонова, господин гауптман!

– Юл? Симонофф … – задумчиво повторил гитлеровец. – Да. Гут. Зер гут. Иди, полицай Микита Бубело, ищи своего Павлычко.

Он пошел дальше, а солдат последовал за ним.

– Хайль Гитлер! – вскричал Бубело, вскинув руку в нацистском приветствии, надеясь, что офицер заметит его усердие, но тот не обернулся, и Бубело уныло опустил руку.

Зря старался.

Ищи, главное дело, своего Павлычко! А где его искать-то?

Безнадежно махнув рукой, он побрел дальше.

* * *

– Юля, – повторил Коля. – Юлия, значит. Какое красивое имя!

– Это отец решил меня так назвать.

– Он на фронте?

– Он давно умер, – вздохнула Юля. – А отчим в Финскую войну погиб.

– У меня тоже отчим! – признался Коля, но почему-то уже не испугался того, что опять заговорил о прошлом. – Но я его всегда за родного отца считал. Он на фронт в первые же дни войны ушел, в июне 41-го. Не знаю, жив ли. Но я верю, что он вернется с победой. А твой отчим был хороший?

– Да, очень хороший, – кивнула Юля. – Я даже не подозревала, что он мне не родной. Потом, когда он уже погиб, мама мне сказала правду. Я случайно нашла фотографию какого-то мужчины, и там на обороте было написано: «Моим милым девочкам – с вечной любовью». Тогда мама мне рассказала, что у нее был раньше жених, Федор Чернышов. Они собирались сыграть свадьбу, уже день назначили, но он поехал в командировку в Среднюю Азию и умер от какой-то тяжелой болезни. Там его и похоронили. Это случилось, когда я еще не родилась. Но он почему-то был уверен, что родится обязательно девочка. А потом, после его смерти, мама вышла за Федора Петровича Симонова. Он меня удочерил. Так странно было узнать, что он мне чужой! Я иногда смотрю на фотографию своего настоящего отца и пытаюсь заставить себя его полюбить, а не могу. Это он мне чужой, а не Федор Петрович.

Юля взяла один из тех снимков, которые стояли на пианино, и подала Коле. Тот подошел ближе к свече:

– Ну что, твой отец симпатичный был. Ты на него похожа. Вот родинка такая же как у него…

Он протянул руку к Юлиной щеке, на которой была очень симпатичная родинка, коснулся ее, но резко отдернул руку.

Что он творит?! С ума сошел, что ли? Почему вдруг так захотелось погладить ее по щеке?

И стало страшно – обидится, выгонит, скажет: какая наглость! И он должен будет уйти и… и больше ее не увидит?!

Юля испуганно хлопнула глазами и покраснела – Коля даже при этом тусклом свете увидел, что она покраснела! – однако гнать его не стала, только подала ему другую фотографию и сказала тихо:

– Лучше бы я на маму походила. Она была красавица.

– Ты и на маму похожа. Очень даже! – воодушевился Коля, но тотчас опять спохватился: да ведь он практически сказал этой девочке, что она красавица! Нет, точно с ума сошел!

Но теперь она не должна обидеться. Девчонок же хлебом не корми, только дай им своей внешностью повосхищаться. Нинка как-то раз его спросила: «Как ты думаешь, я красивая?» Коля тогда только плечами пожал. Даже простого «да», ну самого простого вежливого «да» не смог из себя выдавить. А сейчас…

– Спасибо, – улыбнулась Юля и вдруг вскрикнула: – Ой, извини, ты у меня в гостях, а я тебе даже чаю не предлагаю! Только заварки нет. Но можно воды согреть… Хочешь? Правда, из еды только сухари. Я на базаре выменяла на мамино платье. У нее было очень много красивых платьев. Я сначала не хотела их менять или продавать, но потом пришлось. Жить ведь как-то надо, правда?

– Я тебе завтра что-нибудь принесу! – пообещал Коля. – Я у сестры моего отчима живу, а у нее такие запасы!.. Картошка, свекла (она свеклу бураком называет, смешно, правда?), мука есть… Тетка самая настоящая куркулиха. Должен же я тебя отблагодарить за то, что ты меня от полицаев спасла. А ведь могла бы вообще не высовываться. Сидела бы у себя тут, в своем… скворечнике. Может, я бы и сам удрал от патруля, а может, они бы меня схватили. Увидели бы, что руки клеем испачканы, и сразу поняли бы, чем я занимался. И к стенке! Если бы не ты…

– По-моему, ничего особенного я не сделала, – пожала плечами Юля. – Как же я могла тебя не спасти?! Вы ведь с этой девочкой, с Нинкой, собирались расклеивать листовки, да? Надеюсь, она успела убежать. А у тебя ни одной не осталось? А то мне ни разу не удавалось прочитать ваши листовки. Полицаи их очень быстро срывают!

«Почему я ей так верю? – подумал Коля. – Вижу впервые в жизни, а верю! Ах да, она ведь мне жизнь спасла. Поэтому и верю. Только поэтому?.. Или мне просто хочется ей верить?»

Коля достал из кармана куртки смятую листовку и подал Юле. Та осторожно расправила ее и прочла вслух – голос ее дрожал:

– «Не верьте вракам Геббельса! Фашисты разбиты по Москвой нашей армией, и наша задача – тоже бить врага, где сможем. Есть оружие – оружием, нет оружия – палкой бей, нет палки – вцепись руками! Смерть фашистским оккупантам! Победа придет!»